На просторах Родины

На кордоне (Игорь Шпиленок)

Рис. Л. Виноградовой. Фото автора

Все началось с черных аистов. Впервые я увидел их лет пятнадцать назад, когда еще школьником пропадал в придеснянских лесных и пойменных дебрях вокруг Белой Березки.

Незнакомая птица ходила по краю болота. Из высокой травы виднелась лишь голова на длинной шее. От болота, распаренного июльским солнцем, струились знойные токи марева - птичья голова расплывалась и колебалась. Очень хотелось рассмотреть птицу полностью, и, как бы угадав мое желание, она взошла на упавшее дерево и стала оглядываться. Очень похожа на гнездившихся рядом с нашим домом белых аистов, но вся черная, лишь брюшко белое, а клюв и голенастые ноги - ярко-морковного цвета. Вдруг она насторожилась, откинула голову с большим клювом назад, до самой спины, и до меня донесся осторожный возглас - это моя птица приветствовала другую такую же, и обе они взлетели и скрылись за деревьями.

Никто не мог сказать, как называется таинственная птица. Да и вообще, говорили, такой не бывает, тебе померещилось. Но в школьной библиотеке я разыскал каталог и на цветной вклейке сразу узнал "свою" птицу: черный аист! После прочитал, что черный аист внесен в Красную книгу СССР и что, в отличие от своего белого собрата, живет он только в старых глухих лесах, окруженных непроходимыми болотами. На зимовку летает в Экваториальную Африку. Размножаться начинает на третьем году жизни, супружеские пары создаются на всю жизнь. О повадках птицы почти ничего не известно.

С тех пор все, что узнавал о черных аистах, я записывал и складывал в специальную папку. Но получалось так, что материалы в ней копились не столько о черных аистах, сколько о черных делах людей: об убитых птицах, о порубках деревьев с гнездами и даже о супе из черного аиста, который приготовил охотник из Трубчевска. Не удивительно поэтому, что начиная с 1979 года о черных аистах никто уже ничего рассказать не мог. Не хотелось верить, что они исчезли навсегда.

Поиски я начал зимой 1980 года, когда аисты зимуют в Африке. Искал их огромные гнезда. На подробной карте в треугольнике Белая Березка - Трубчевск - Суземка все лесные кварталы разбил на квадраты со сторонами в двести метров. Потом прочесывал эти квадраты: идешь, смотришь на сто метров вправо и на сто влево. Пропускал лишь болота и мелколесья, где гнезд быть не могло. Ездил в лес каждое воскресенье, а то прихватывал и учебные дни. За две зимы исходил весь западный, придеснянский район, но кроме пяти десятков гнезд хищных птиц ничего не нашел.

На летних каникулах я решил основательно изучить малознакомый для меня восточный район. Купил резиновую лодку, сшил палатку, запасся фотопленкой и продуктами. На поезде, потом на попутке добрался до верховьев лесной речки Неруссы и поплыл вниз по течению.

Чудесная погода была в июле 1981 года. Днем - тридцатиградусная жара, после полудня накатывался освежающий ливень с грозой, а к вечеру вновь солнце, радуга, теплые пары от трав.

Нерусса - самая глухая речка Брянской области, леса подступают прямо к воде. Подмытые деревья часто перегораживают русло. Несколько раз я перетаскивал лодку через сплошные завалы. Плыл не торопясь. Причаливал к каждой песчаной косе, рассматривал на грязи и мокром песке следы животных. Иногда останавливался на два-три дня, забирался в глубь леса. На третьей неделе поисков, вечером 30 июля, случилось событие, впоследствии целиком изменившее уклад моей жизни.

В тот вечер я долго не мог выбрать место для ночлега. Увижу отличный пляж - перемытый и прокаленный на солнце песок, сухие коряги для дров, доплыву - а из-за поворота виднеется раскидистый дуб, под ним мягкая зелень. А от дуба открывается еще лучшее место - сухой сосновый взгорок. Понимаю, что пора на берег, но остановиться не могу: манят места одно лучше другого.

Вода светилась от предзакатного солнца, мягкий ветерок доносил целебный аромат трав, с берега на берег перелетали кулики-перевозчики. Так я и плыл, словно загипнотизированный. Как-то неожиданно на левой стороне открылся из-за ивняка глубокий и чистый затон. В конце затона на пригорке стояла заброшенная изба: ни окон, ни дверей, ржавая жестяная крыша.

Я вылез на крутой берег и оказался в одичавшем саду. За яблонями давно не ухаживали, и рядом с благородными Деревьями, увешанными дозревающими плодами, кустилась дикая поросль с яблочками-орешками. Я разыскал белый налив, и только протянул руку к яблоку, как увидел пробирающуюся в высокой траве лисицу. Так с поднятой рукой и Замер. Лиса выбралась из травы и побегала в мою сторону настолько деловито и Уверенно, что я понял: это ее ежедневный маршрут, в безопасности которого она уверена. Лиса протрусила метрах в Пятнадцати от меня, и уже удалялась, но я опустил руку и крякнул утицей. Лиса мгновенно замерла, удивленно задергала носиком, но ветер дул в мою сторону, и она ничего не учуяла. Только она отвернулась, я крякнул еще. Лиса стала подкрадываться, но не прямо на меня, а стороной - то ли хотела обмануть бдительность жертвы, то ли зайти с подветренной стороны. Острым носом, словно клинышком, раздвигала она перепутанную траву, проползла под сцепившимися метелками и в конце концов подкралась ко мне. Глаза ее смотрели куда-то сквозь меня и горели в охотничьем азарте. Когда в предвкушении лакомства лиса облизнулась, я не утерпел и рассмеялся. Рыжая взвилась свечкой над травой, приземлилась уже хвостом ко мне и умчалась в сосняк, подступавший к саду.

Люди в доме давно не жили. Двухметровая крапива заполонила весь двор,, обступила рубленый сарай с гнилой тесовой крышей, пробилась сквозь щели лежавших на земле половинок ворот. Печи в доме были развалены, полы разобраны.

Ставить палатку и готовить ужин я опоздал - уже стемнело. Забросил в чердачное окно спальный мешок, по длинной жерди забрался сам. Во мраке светилось лишь маленькое круглое отверстие на противоположной стене, сквозь него виднелось несколько звезд. Расстелил спальный мешок на сухих кукурузных стеблях, и только забрался в него, как послышался слабый шорох и кто-то загородил маленькое отверстие. Волосы на голове готовы были встать дыбом, но отверстие опять засветилось. Тут уж не до сна! Вниз спускаться не хотелось: в зарослях крапивы шуршали какие-то существа, а фонарик остался в лодке.

Я устроился поближе к окну. От старых дубов поминутно доносились пронзительные крики сов. Звенели кузнечики. В кустах громко вскрикивала незнакомая птица. В затоне плескались и крякали утиные выводки. Всходила луна. Ее скудного света хватило, чтобы в довершение всех страхов сегодняшнего вечера я увидел посреди огорода огромный крест, который с земли из-за высокой крапивы не был заметен. Оставалось утешаться только тем, что я, убежденный материалист, завтра обязательно найду разгадки всех тайн. Эта мысль да дневная усталость помогли заснуть.

Проснулся, когда по гулкой жести крыши пробежала трясогузка. Маленькое отверстие с противоположной стороны - тьфу, нечистая сила! - опять было закрыто. Но в щелях уже забрезжил свет - разгорался рассвет, поэтому было не страшно, как ночью, а любопытно. Я лежал не шевелясь. По крыше надо мной семенила и пищала трясогузка. Отверстие вдруг опять засветилось, и по чердаку бесшумно пролетела большая птица. Сова! Так вот отчего тревожится на крыше трясогузка! Вот кто "затыкает" отверстие! Сова села на развалины трубы, потопталась и нырнула в дымоход.

Пойменные дебри по реке Неруссе - своеобразные 'джунгли' Европы

От такого открытия сразу стало веселей. С чердака я перебрался на крышу и огляделся. Клубы тумана колебались над водой, чистое небо предвещало хорошую погоду. С двух сторон дом окружала Нерусса. От реки к самому крыльцу подходил затон. На берегу затона - сад. С третьей стороны по логу струился к затону ручей, за ним высился сосновый бор. Посреди огорода на могильном кургане стоял черный, покосившийся от старости крест, повязанный белым рушником. За огородом начиналась светлая березовая рощица.

Я слез вниз, наскоро позавтракал у лодки и пошел по некошеной траве вдоль Неруссы. Над торчащими из воды корягами, над туманами поднималось солнце. Едва солнце сравнялось с вершинами дубов, как резкая тень стала надвигаться на него. Солнце постепенно превратилось в месяц, только рожки его неестественно были вывернуты кверху. Стемнело, повисла зловещая тишина. Черная тень неторопливо проплыла через диск солнца - и опять ярким светом и птичьим гомоном наполнилось утро. Потом я узнал, что это было затмение Солнца 31 июля 1981 года.

Так, с необычными приключениями и даже небесным знамением, прошел мой первый день на кордоне. Уже к следующему вечеру я понял, что этот кордон будет притягивать меня всегда.

Хохотунья - героиня

До конца лета я поселился на чердаке. Сколотил лестницу. Когда уходил, лестницу прятал в лесу, а на ночь затаскивал ее наверх и спокойно спал. Каждое утро незадолго до восхода солнца по крыше начинала бегать трясогузка - барабанила мне побудку. Ее гнездо было под карнизом, и маленькая птичка, встречая вернувшуюся с охоты хищницу сову, беспокоилась. Я давал сове спокойно забраться в дымоход и слезал умываться, готовить завтрак. На десерт были спелые яблоки. Потом я обнаружил, что яблоками лакомились и бобры, которые жили в затоне. Когда поднималось солнце, я Уходил в окрестные леса и болота, фотографировал канюков, журавлей, диких Уток. Постепенно знакомился со своими соседями по кордону. Самыми многочисленными были ужи. Они умели забираться на чердак по растрескавшимся торцам венцов дома и там подолгу нежились под Раскалившейся на солнце жестяной крышей. На огороде среди крапивы и иван-чая в рухнувшем погребе жила лиса - это ее я видел в первый вечер. Внутри дома по углам прилепили свои гнезда деревенские ласточки. Летали они через пустые окна и двери. За наличниками верещали летучие мыши, на чердаке повесили коконы осы.

Чтобы не беспокоить сову, прятавшуюся где-то в глубинах дымохода, днем я не залезал на чердак, а уходил с биноклем на берег затона - смотрел, как в прозрачной воде ходят стаи красноперок, как парят в вышине выводки хищных птиц - канюков.

В тихие вечера голоса над водой слышатся далеко. Как-то раз из-за излучины донесся разговор о собаках. Вскоре появилась байдарка с двумя туристами. Один греб, в руках другого был крошечный рыжий щенок. Когда они подплыли, я спросил:

- Откуда собаку везете?

- Дед продает. Это километра два отсюда. Сидит на берегу и торгует. Если надо - торопись, у него еще один остался.

- А почем продает?

- Этот с хвостом - рубль. Остался еще один - без хвоста. За него полтора рубля дед просит. Торопись, а то он его утопит.

Собаку в городе мне держать было негде - жил в общежитии. Хотя шевелилось в душе сочувствие к обреченному щенку, я остался на месте. Через полчаса опять услышал разговор о собаках. Плыла другая байдарка. Опять у туристов был рыжий щенок. Но с хвостом!

- Почему собаку купили?

- По рублю!

- Больно дешево!

- Хочешь дороже - иди за рубль пятьдесят купи.

- Без хвоста?

- Без хвоста. А ты откуда знаешь?

Мне захотелось посмотреть на ловкого собакоторговца, и я пошел вдоль реки.

Сухонький босой старичок с кривыми, как у краба, ногами полоскал снятую гимнастерку. Рядом стоял короб из бересты. Увидев меня, старичок бросил на песок гимнастерку, выхватил из короба каждой рукой по щенку, один из которых был без хвоста, и закричал:

- Эй! Забери скорей щенков!

- Не нуждаюсь.

- Ай-яй-яй! Отличные собаки вырастут!

- Держать негде.

- Забери, - не унимался старичок, - а то утоплю!

Но даром старик не отдавал. За хвостатого он запросил рубль, за бесхвостого - полтора.

- А почему полтора?

- Потому, что так требует его порода.

Денег у меня с собой не было.

- Ну, тады... - Старичок начал связывать лыком лапы одному щенку, будто собирался его утопить. Я молчал. Тогда дед махнул рукой, сказал: - Ай-яй-яй! - И развязал щенку лапы. - Ну, ковтнуть хоть у тебя есть?

- Ковтнуть?.. Что это такое?

- Ай-яй-яй! Ну... сто или там двести грамм.

- А-а, это есть.

- Тады давай знакомиться.

По паспорту деда звали Петр Михайлович, а по-уличному - Угальник. Одна тысяча девятьсот третьего года рождения. Живет в Новеньком, в двенадцати километрах отсюда. Про черных аистов слышал и даже держал их в руках. Лет двадцать назад, когда был председателем сельсовета, убил на охоте такого - принял за глухарку. Это было недалеко отсюда, на Конском болоте. Знал гнездо, где они велись, но теперь на том месте торфопредприятие. Черных аистов дед советовал не искать - вряд ли они уцелели, ведь старые леса выбили, а в молодняке они не гнездятся. Он предложил искать медведей и даже брался помочь. Медведей еще несколько осталось. На Неруссу Угальник пришел порыбачить да щенков туристам раздать. Двух сбыл, столько же осталось.

Мы пришли на кордон, забрались по лестнице на чердак. Петру Михайловичу мое жилье понравилось. Мы "ковтнули" и разговорились на всю ночь. Любую историю дед начинал так: "Это случилось еще до того (или - после того), как я был председателем сельсовета". А председателем сельсовета он был в пятидесятых годах. После этих слов дед брал самое зрелое яблоко, мял его руками, ожесточенно грыз в нем единственным передним зубом замысловатые ходы и только после этого говорил дальше. Он рассказал, как оскудел лес, что не на что больше охотиться, как раньше он волосяными петлями, надерганными из конских хвостов, болотных куликов ловил целыми связками, а теперь это болото возле деревни Ямное осушили, пропали и кулики.

Не так-то просто познакомиться с обитателями дебрей Неруссы

Потом пошли рассказы о собаках. Оказывается, дед выводит новую породу: маленькую, злобную к чужим. Щенки, которые в это время пищали в торбе, были по его словам, очень удачными. Самому лучшему из них Угальник не поленился купировать, то есть обрезать, хвост, чтобы собачонок вырос наверняка злым. Рассказав все, что знал о собаках, Угальник услышал, как пролетел в темном небе самолет, и начал говорить о самолетах, причем о таких тонкостях летного дела, о которых, может, и не каждый летчик знает. От самолетов разговор перешел на зарплату генералов и профессоров. Ударила хвостом по воде пудовая рыба - и дед завел о рыбалке. Он рассказал, что с тех пор, как на реке появились туристы, сомы стали клевать на пустые целлофановые пакеты. Число раков в Неруссе уменьшилось перед войной, когда в среднем ее течении построили железнодорожный мост, а когда началась мелиорация - исчезли совсем.

Закричал в далекой деревне петух - Угальник завел разговор об окрестных селах и деревнях. От него я узнал, что село отличается от деревни тем, что в селе есть или была церковь, а в деревне ее нет и никогда не было. Тут же я услышал историю заброшенного кордона, о лесниках, в разное время здесь живших.

Не так-то просто познакомиться с обитателями дебрей Неруссы

На рассвете мы кое-как слезли вниз и начали прощаться. В ответ на мое "до свидания" дед почему-то сказал: "Помогу!" - и довольно споро заковылял в Новенькое. Какую помощь он имел в виду - я не понял, ведь и не просил его ни о чем. "Наковтался", - подумал я.

Отоспавшись, я накачал лодку и поплыл добывать молоко для своего бесхвостого щенка - в деревушку на той стороне реки. Расположены Чухраи на небольшой возвышенности в центре поймы. Посреди единственной улицы в двадцать дворов - одни коровьи следы. Столбы электропередачи да пара антенн - вот все признаки двадцатого века. Крыши покрыты тесом, вместо заборов - плетни из ивняка. На колодцах - деревянные бадейки.

Не так-то просто познакомиться с обитателями дебрей Неруссы

Большую часть года Чухраи отрезаны от внешнего мира бездорожьем, и поэтому здесь на редкость любопытные люди. Не успел я появиться, сразу выпытали: где живу, чем занимаюсь, есть ли жена и детки, чем занимаются родители? Охотно ответили и на мои вопросы. Я удивился, как обходятся без магазина. Отвечали, что без магазина деньги целее. Соль и спички носят из соседнего, в шести километрах, Смелижа, а самогонку и хлеб готовят сами, надо лишь по зимнику завезти сахара да муки. Добрая Мария Андреевна, жена лесника, посетовала на мою худобу и заставила взять испеченную на поду ковригу килограмма на три. Вкуснее это хлеба я еще не ел. Сам хозяин, Иван Данилович, стал требовать у Марии Андреевны по случаю гостя выпивку, но я отказался, чем очень огорчил красноносого Ивана Даниловича. Через несколько дней мы повстречались в лесу, и Иван Данилович попросил меня больше никогда не отказываться...

Расспросил чухраевцев о черных аистах. Ответили, что журавли есть, цапли есть, белый аист - вот он, на вербе. А черных нет, не видели. Рассказали, что раньше в Чухраях было сто пятьдесят дворов, свой колхоз, сельсовет, школа, клуб. На не заливаемой полыми водами горушке плотно друг к другу стояли дома, огороды же были в пойме. А теперь на горушке хватает места и домам, и огородам, и сенокосам. Большинство домов вывезли в ближайшие райцентры Трубчевск и Суземку, порезали на дрова, а какие и пожаром сгорели. От чухраевцев услышал новые рассказы о кордоне. На пригорке, где стоит теперь кордон, был монастырь Иоанна Предтечи. Удаленный от дорог, он служил местом ссылки провинившихся монахов.

Со стороны Трубчевска через огромное болото к монастырю вела такая узкая гать, что по ней не могли разъехаться встречные телеги, и кони, случалось, тонули. Поэтому и называется болото Конским. Оно тянется на десятки километров в сторону Десны и Знобовки, переходит в известные Зиновьи, Забродные, Железные немеряные болота. На том месте, где была церковь, сейчас стоит крест, напугавший меня в первую ночевку. Под крестом не могильный курган, как мне подумалось, а остатки церковного фундамента. Крест сделали спасавшиеся здесь во время немецкой оккупации местные жители. Осенью, на Ивана, приплывают на лодках к кресту старухи, украшают его новыми рушниками.

Кордон построили в шестидесятые годы, но лесники больше года-двух здесь не жили, а потом и вовсе отказались: нет дорог и электричества. Много лет дом пустовал. Рыбаки и охотники растащили все, что можно было оторвать, развалили печи и тоже перестали тут ночевать...

Когда я подошел к кордону, с чердака раздался щенячий лай - не зря Угальник хвалил сторожевые качества своих собак. За то, что щенок, когда не спал, ни секунды не оставался на месте, а вертелся, юлил, я назвал его Юликом. Он быстро освоился на чердаке. Первым делом выжил из дымохода сову. Она перебралась в дупло. Потом разогнал с чердака ужей. Теперь перед сном я не светил фонариком внутрь спального мешка, а по утрам не тряс сапогами: ужей там не было. Юлик научился перебираться по остаткам трубы на крышу и, словно кот, спал на солнце или лаял почти до потери сознания на пролетающих птиц.

26 августа я укладывал вещи в лодку, чтобы плыть дальше, и вдруг увидел черных птиц, парящих над затоном. Заколотилось в догадке сердце... Схватил бинокль: черные аисты! Значит, есть еще они в Брянском лесу! От радости я поцеловал ничего не понимающего Юлика, он тоже обрадовался и начал носиться вокруг меня кругами. Эта встреча хоть и была единственной за два года поисков, но дала надежду и новые силы.

Зимой опять пришлось жить в городе. Юлик остался расти у моих родителей в Белой Березке. Наездами я искал гнезда. Сколько километров сугробов преодолел, а гнезд все нет и нет... Зато сколько раз вспоминалось и снилось солнечное затмение в последний день июля, неторопливые стаи красноперок в затоне, выводок черных аистов над кордоном...

Следующим летом я окончил пединститут, приехал с женой и маленьким сыном Тишкой в лесной поселок Новенькое, где снова увиделся, к обоюдной радости, с дедом Угальником. В Новеньком я и жена начали работать в маленькой, всего тридцать учеников, восьмилетней школе. После занятий и по выходным я продолжал искать аистов. Побывал во многих урочищах, но лишь раз удалось увидеть одинокого аиста.

В теплое время года я переселялся из поселка на чердак кордона. В начале лета 1982 года на кордон ко мне переехал отец - бросил надоевшую ему сидячую работу и устроился лесником. Мы отремонтировали дом, обработали огород. На все это ушло целое лето, и я опять не смог найти черных аистов.

А стоит ли искать? Может, для птиц будет лучше, чтобы никто не знал про их гнезда? Но мелиоративные канавы, огромные вырубки, которые появляются После каждой зимы, казалось бы, в недоступных местах, рассказы местных жителей о срубленных деревьях с гнездами не давали успокоиться.

На моей карте осталось лишь несколько "белых пятен" - мест, где еще не удалось побывать. В основном это были леса, окруженные болотами, которые не замерзали в последние мягкие зимы. Одно из "белых пятен" - всего в полукилометре от кордона. Место хотя и не низкое, но все изрезано логами, по ним из Конского болота течет в Неруссу незамерзающая жижица. Две попытки перебраться туда закончились зимним купанием. Хорошо, что хоть кордон близко...

15 мая 1983 года, едва дождавшись теплой погоды, я где перебрел, где переплыл водные преграды и оказался в царстве старых дубов, диких уток и неисчислимых полчищ комаров. И сразу увидел черного аиста! В недавно высохшей низине он гонялся за лягушками. Через неделю, изучив направление его полетов, нашел гнездо на старой ольхе. Прямо в торфяной жиже я станцевал танец, как дикарь возле долгожданной добычи. Другим путем, чтобы не осталось тропинки, вернулся на кордон.

В тот же день, догадавшись, где искать других черных аистов, я решил добраться до второго "белого пятна" на Конском болоте. Это был остров, манящий своей недоступностью. Посреди него возвышались две гигантские сосны, их окружал более молодой лиственный лес. Недоступным делали остров топкие ручьи да кольцо из зарослей ивняка. Ветки кустов переплелись так, что трудно было найти в них лаз. Кое-как, где продираясь через кусты, где на четвереньках, обстрекавшись крапивой, я все-таки пробился на остров. Когда подошел к старым соснам, то увидел, что их не две, а три. На сломанной и потому незаметной со стороны болота верхушке третьей сосны было гнездо. В нем насиживал кладку черный аист, а рядом на ветви стоял, поджав ногу, второй. Аисты меня не видели, поэтому танцевать от радости и тем обнаружить себя было нельзя, и я, счастливый, просто сел под дерево. Сразу почувствовал под собой что-то твердое. Разгреб гнилые листья - гранаты! Их три. Осмотрелся кругом: рядом обвалившаяся полуземлянка. Уже потом восьмидесятилетний суземский зубной врач Михаил Иванович Шамаль, бывший начальник партизанского госпиталя, рассказал мне про это место.

Летом 1943 года перед битвой на Курской дуге фашисты начали очищать свой беспокойный тыл - Брянский лес - от партизан. 20 мая 150 тысяч карателей повели наступление со всех сторон. Их поддерживала артиллерия, танки, авиация. Они хотели сжать партизан в кольцо и навсегда покончить с ними. Лес горел от зажигательных бомб. В деревне Смелиж в центральном госпитале находилось 125 тяжелораненых партизан. Их перенесли за десять километров, в самое глухое место, на остров Конского болота. Оставили им последние запасы: пять мешков муки, одну лошадь, два пулемета, десять автоматов, несколько гранат. Партизаны ушли. Главными защитниками госпиталя стали лес и болото. На следующий день донеслись звуки далекого боя - партизаны шли на прорыв. Еще через день рядом залаяли собаки, послышалась чужая речь. Немцы попытались перебраться на остров, но не смогли, лишь обстреляли его из пулеметов и минометов.

Прошло несколько дней. Мука кончилась. Съели и лошадь. Стали собирать на еду корни камыша, щавель. Но больше всего мучал не голод, а неизвестность. На девятые сутки вернулись партизаны, рассказали о прорыве. Вскоре госпиталь переправили в Смелиж.

...Я тихо сидел, смотрел на птиц, в накомарнике передо мной лежали гранаты. Может быть, с войны на этом острове не было людей. Вот в каких местах надо искать аистов!

Стоит мой кордон на месте монастыря, а как известно, по всей Руси не было монастыря, расположенного в худом месте. Для меня кордон - лучшее жилище на свете. Достаточно описать лишь вид из окон моей комнаты. Одно окно выходит на юг, к старой вербе и широкому логу с ручьем, за которым высится сосновый бор, а второе - на восток, к загону.

Весной вода затапливает лог, подходит к самому дому. Наступает суматошное время. Пока вода поднимается, мы живем в ожидании: затопит в этом году кордон или нет? Когда паводок больше обычного, кордон превращается в Ноев ковчег. Корова и конь из залитого сарая переводятся в сени. Туда же перебирается Юлик - за его будкой мы не уследили, и она уплыла вниз по Неруссе в Трубчевск. На подоконнике пристроился приплывший откуда-то крот, но не спасся: схватила серая ворона. Мыши, полевки, водяные крысы прячутся на чердаке. Лодка причалена прямо к крыльцу. Мимо двора плывут деревья, мы их забагриваем - будут дрова.

Всю ночь орут утки. Тогда я встаю. Полная луна висит над разливом. Лунная дорожка подходит к самому окну. Начинаю ругаться в форточку, и утки на всякий случай уплывают за вербу. Становится слышно, как близко шумит вода.

В эту пору если и проспишь рассвет, то все равно разбудят лучи поднимающегося солнца, отраженные бегущей водой. Они играют на струганных досках потолка, заполняют янтарным светом комнату. За окнами плещутся дикие утки, по раскисшим грядкам кивающей походкой разгуливает белый аист, а на вербу, тесня постоянных жильцов - скворцов и прочую птичью мелочь, - иногда важно взгромождается цапля.

В конце апреля и начале мая, когда вода идет на спад и прогревается солнцем, с мелководий лога доносятся всплески. В окно видно, как вскипают буруны и выныривают мощные черные спины с плавниками. Это нерестятся косяки деснянских лещей. Летом после заката от ручья по логу ползет туман. Он укутывает всю низину. Бор на той стороне - словно на берегу молочного озера. Над "молоком" торчат верхушки ивняка, из "глубины" доносится кирканье коростелей. Если заехать в лог верхом, то, глядя со стороны, не догадаешься, что человек сидит на лошади: над туманом, на одном уровне с верхушками кустов, плывут лишь голова и плечи какого-то сказочного великана.

Безобидных безногих ящериц-веретенниц часто принимают за ядовитых змей

В солнечный день, когда солнце напротив, над логом хорошо становится виден воздух, даже различаются отдельные потоки в нем, и заметно, как ударяются ласточки, ныряя из одного воздушного потока в другой. Особенно хорошо видно движение воздуха в бабье лето, когда паутина отчетливо высвечивается на фоне бора. Обычно темные, ели и сосны в такие дни синеют.

А до чего хороши за окном первые снежинки! Падают они на замерзшие грядки, к ним наперегонки бегут молодые куры: что это за новый корм с неба сыплется?

В январе солнце садится за бором, и черные строгие силуэты деревьев оконтурены алым закатом, становятся тревожными. Быть сильным морозам...

Миниатюрные синие стрекозы очень украшают берега наших водоемов

В самые морозные ночи к дому подходит лисица. Следы ее тянутся из бора по логу к самому окну. Что ее привлекает? Свет? Приглушенные человеческие голоса? А может быть, просто куры? Но к сараю она не подходит. В лунные ночи я сижу без света, жду. Всю ночь ждать невозможно: в январе она тянется пятнадцать часов. Когда жду с вечера, лисица приходит под утро. Надумаю ждать под утро, встану рано - на сияющем под луной снегу уже отпечатана ровная цепочка свежих следов. Становится не по себе, когда вижу их. Представляете: спит человек, а в трех шагах от него за бревенчатой стеной стоит на морозе и смотрит в окно лисица, которую никак не удается увидеть.

Кроме меня поселенцами на кордоне стали два Петра - Петр I и Петр II, Юлик, конь Газик, корова Марта, несколько кур.

Петр I - это мой отец, Петр Никитич. Первым называется потому, что он, как лесник, наделен на кордоне абсолютной властью.

Петр II - деревянное чучело в форме лесника. Наш сторож. Он стоит у затона на причале. По сезону Петр I надевает ему фуражку или облезлую шапку с кокардой. Петр II тоже наделен немалой властью: за кокарду его боятся браконьеры и минуют кордон стороной. А как-то раз, когда нас не было дома, подвыпивший Иван Данилович из Чухраев до хрипа кричал что-то Петру II с противоположной стороны затона и требовал перевоз.

Был еще и Петр III, куриный царь, но на кордоне пожил недолго. У него оказались сломанными какие-то внутренние часы - кукарекал круглые сутки через каждые несколько минут, за что угодил в суп.

Вообще курам на кордоне не везет. В первую же осень ястреб-тетеревятник разорвал трех привезенных кур. Уцелела лишь одна маленькая Пеструшка. Она обладала некуриным умом. Из гибели своих товарок она сделала выводы и вылезала из-под крыльца лишь тогда, когда во дворе появлялся человек, и ястреб не осмеливался появляться вблизи. Потом Пеструшка сдружилась с конем. Она взлетала к нему на спину и часами, пока конь хрупал сено, сидела на нем: так и лапкам тепло и от ястреба безопасно. На следующее лето я принес из Чухраев пятнадцать яиц, и Пеструшка- наездница вывела пятнадцать цыплят. Мамашей она оказалась самоотверженной. Пока цыплята ходили выводком - ни одного не потеряла. Но когда они подросли и начали считать себя самостоятельными, на кордон опять зачастил знакомый тетеревятник и стал таскать их одного за другим. Я решил прекратить это безобразие. Застрелить ястреба было проще всего, но не так уж много осталось ястребов, чтобы их стрелять. Это против моих убеждений. К тому же ястреб был необыкновенный - очень светлой окраски, и я знал его "в лицо" второй год, даже имя ему дал - Пират за полосатую "тельняшку" на груди и хищный нрав.

Поэтому я поставил на огороде Т-образный шест - присаду. Когда Пирату шест приглянулся и он начал часами на нем сидеть, наблюдая за жизнью во дворе кордона, я сделал из проволоки и сетки лучок-самолов и укрепил его на присаде. Через полчаса Пират оказался в плену. Хоть и нехорошо это, но я вырвал у него из хвоста два рулевых пера и отпустил с наказом не трогать кур. Больше на кордоне он не появлялся.

Вместе с Петром II дом сторожит Юлик. Он вырос с кошку, но, как и обещал дед Угальник, очень сердитым. Юлик умеет лазать по заборам и лестницам, снимать сливки в банках, оставленных в доступном месте.

ГАЗ-69 - такова полная кличка нашего коня. У него довольно редкая масть - мышастая, какая была у давно вымерших предков домашних лошадей - тарпанов. Какая-то доля тарпаньей крови есть и у Газика - он любит зимой копытигь снег, добывая прошлогоднюю траву, причем делает это, даже если в кормушке лежит отличное, погожее сено. Газик гораздо универсальнее и надежнее, чем его тезка автомобиль. Газик нам пашет, боронит, окучивает, гребет сено, таскает копны, возит грузы в телеге, в санях, во вьюках, в седле. Проходимость у него выше, чем у любого гусеничного трактора, и нет ни гари, ни шума. Для продвижения в лесу ему не надо даже тропинки. Где проедет по сенокосу трактор, остается колея на годы, а где проедет телега, через час трава поднимается и след становится невидимым. Зимой 1984/85 года снег был такой глубокий, что в нем застревали даже гусеничные трактора. Если бы не Газик, кордон на несколько месяцев потерял бы всякую связь с "материком". А верхом на коне я проезжал не только на Новенькое, но и в любой другой участок леса. В особо сильные морозы я ездил без седла: садился прямо на теплого коня и чувствовал себя словно Иванушка-дурачок на самоходной печи.

Выносливость и закаленность коня по человеческим понятиям немыслимая. Однажды, когда температура была минус пятнадцать градусов, он провалился под лед и два часа, пока я безуспешно пытался вытащить его в одиночку, а потом бегал за помощью, простоял в воде - наружу торчала лишь голова. Восемь рабочих с лесоповала едва вытащили его. После этого он даже не заболел.

Корову Марту мы считали созданием безмерно упрямым и глупым до тех пор, пока туристы не украли у нас велосипед. Мы поискали его и смирились с пропажей. Прошла неделя, о велосипеде забыли, но как-то корова пришла из леса обеспокоенной. Она мычала, оглядывалась, словно звала за собой. Мы пошли за ней. Если мы отставали, то Марта возвращалась, требовательно мычала. Через три километра она привела нас к брошенному велосипеду и успокоилась.

Кошка-сипучка - самое несчастное существо на кордоне. Мало того, что она от рождения мяукает сипло, так еще всю весну и лето ей приходится жить в клетке - чтобы не разоряла гнезда птиц. Она живет на кордоне уже восемь лет и ни разу не приносила котят. Что поделаешь, если ближайший кот живет в двух километрах, в Чухраях, за рекой, а кошка плавать не любит!

На старом дубе во дворе кордона живут Лелеки - семья белых аистов. Я по-доброму завидую им. Не только, потому, что аисты каждый год бывают в Африке. В конце концов, может, увижу Африку и я. Завидую им потому, что живут они на самом высоком дубе. Один только раз пришлось побывать на этой высоте, когда затягивал колесо от телеги - основу будущего гнезда. Знакомые места открылись такими неожиданными, что прошла даже слабость в коленях, появившаяся было на тридцатиметровой высоте. Я увидел маленькую крышу дома, увязшего в зелени, излучину Неруссы - с высоты в реке обнаружились мели, о существовании которых я раньше не знал; за березняком виднелись луга, за ними - дубравы, за дубравами у самого горизонта поднимался хвойный лес. Я сидел, вцепившись в колесо, завидовал аистам, которым можно легко, на одной ноге, стоять, над березняками и затонами, видеть, как каждым погожим утром появляется из-за леса солнце, как уходят из логов туманы...

Потом аисты натаскали на колесо хвороста, переплели ветки малиновыми лозами, устелили лоток болотным мхом, и теперь Лелеки - лучшие наши соседи.

Еще я завидую Лелекам и потому, что их не боятся другие наши соседи. Я - человек, и дикие животные предпочитают не показываться мне на глаза. Чтобы их увидеть, надо иметь время, терпение, а иногда и везение.

На чердаке по-прежнему живут летучие мыши, осы, ужи. Сове Хохотунье жизнь под одной крышей с людьми пришлась не по душе, и она окончательно переселилась в дупло старого дуба, на котором живут Лелеки. Однажды в начале лета я заглянул в дупло и увидел пять забавных птенцов: мал-мала меньше и одно почти круглое, размером с шарик от настольного тенниса, яйцо. Старший птенец уверенно сидел на полусогнутых ногах, щелкал, пугая клювом, а младший был в два раза меньше старшего и даже не поднимал головы. На другой день на месте яйца лежал шестой птенчик. Трудно было поверить, что это родной братец или сестрица старшего, - так различались они по размерам. Наловить корм на такую ораву ровам-родителям было трудно - ведь каждую ночь требовалось не менее двух десятков мышей, а тут бурно пошла в рост трава, и мыши легко в ней скрывались. Первая пойманная мышь всегда доставалась самому бойкому старшему птенцу. Вторая тоже ему. Когда он наедался, наступала очередь следующего по старшинству птенца. А младшему почти ничего не оставалось. Он безнадежно отстал в росте, и старшие его съели. Они быстро росли, пищи требовалось все больше и больше. Очередной младший птенец начал слабеть, даже перестал поднимать голову. Для сов - серых неясытей как биологического вида, конечно, полезнее, если из выводка вырастет два-три полноценных, готовых к борьбе за существование птенца, чем пять обреченных на гибель недокормышей, но я решил провести эксперимент. Поставил в подполье пять мышеловок и, когда в сумерках Хохотунья улетела на охоту, пойманных мышей отдал двум младшим совятам. Так стал подкармливать их каждый вечер, и перед тем, как птенцы вылетели из дупла, "моих" совят было невозможно отличить от других. Сам я узнавал их по тому, что, когда заглядывал в дупло, старшие отчаянно таращили глаза, злобно щелкали клювами, падали на спину, выставив вперед острые, как шилья, когти: попробуй возьми! "Мои" же совята бросались навстречу, карабкались на край дупла, верещали - попрошайничали.

Пойменные озера в низовьях Неруссы

Хохотунье и ее супругу мои опыты с птенцами совсем не нравились. Когда совы защищают своих детей, они самые бесстрашные птицы: атакуют внезапно и дерзко, пытаясь нанести удар когтями по глазам. Известны случаи, когда орнитологи расплачивались глазами за неосторожное поведение рядом с птенцами неясытей, тем более что совы летают совершенно бесшумно и в темноте нет возможности защищаться от удара. Сначала, опасаясь Хохотуньи, я подходил к дуплу лишь в зимней шапке, но постепенно она привыкла к моим ежевечерним посещениям.

А когда совята покинули дупло, они сразу нашли мое жилье. В сумерках они садились на забор около двери и начинали попрошайничать. Хохотунья, видя это безобразие, увикала - подавала сигнал тревоги. Совята съеживались и переставали кричать, но лишь до тех пор, пока не замечали в моих руках мышь.

Жаркая свадьба холоднокровных животных

Совята - самые забавные лесные малыши, особенно когда начинают паясничать - крутить головой, лоцируя звуки. Огромные глаза и плюшевое оперение делают их похожими на игрушки. Впервые увидев Юлика, совята съежились, прижали оперение к телу, чтобы стать поменьше и незаметнее, а когда песик подошел совсем близко, они растопырили перья, взъерошились, стали "большими и страшными". Юлик на всякий случай спрятался под крыльцо.

Пяти мышеловок стало не хватать. Купил еще пять. В подполье и вокруг дома я всех мышей переловил, стал ходить в дубравы, где в корнях старых дубов водилось много полевок. Когда я вечером возвращался с "промысла", совята искали меня, летели навстречу. Полет их из-за мягкого оперения бесшумен, и поэтому каждый раз вздрагиваешь от неожиданности, ощущая на плече или голове прикосновение когтей. Такое доверие лесных птиц умиляет. К сентябрю совята научились хорошо охотиться сами, прилетали все реже, становились все недоверчивее. К тому же Хохотунья начала прогонять их от кордона - ведь они уже взрослые, а здесь ее территория. Конкуренты, хотя и родственники, не нужны. Я стал оставлять мышей на печной трубе, чтобы совята подкармливались, но к дармовщинке быстро пристрастилась сама Хохотунья.

Бывают соседи вовсе редкостные. Так, 8 сентября 1984 года рано утром я вышел на крыльцо и увидел на мелководье затона большую белую цаплю. Это была первая встреча с ней на Брянщине, а к 1989 году она стала довольно обычной, порой к кордону подлетают стайки из 5 особей, а в пойме Десны я видел сразу 11 белых цапель, причем в гнездовое время, - правда, гнезд до сих пор найти не удается.

Каждый день знакомлюсь, но никак не могу перезнакомиться со всеми соседями. Перевернул во дворе колоду, а из-под нее в крапиву метнулась ласка. Сидел в комнате за столом, писал, а на бумаги пожаловало самое маленькое млекопитающееся Европы - крошечная бурозубка. Сегодня пишу эти строки, а у окна шныряют болотные курочки-камышницы. Завтра обязательно замечу еще кого-нибудь. Есть ли на свете жилище лучше этого лесного кордона? У кого еще почти под самым домом вырыли ходы бобры? Кто может похвастаться, что к нему в сад приходил полакомиться яблоками медведь?

Нет, не скучно жить здесь даже без электричества, телевизора и дорог...

Так почему же черные аисты выбрали для гнездовья именно эти места? Почему и численность гнезд крупных хищных птиц здесь по меньшей мере в пять раз превышает среднюю для брянских лесов?

Трудно сказать, чего здесь больше: суши или воды. Мне еще ни разу не удавалось в теплое время пройти от Неруссы до Конского болота через дубравы, расположенные к северу от кордона. Погибшие от старости деревья крест- накрест перегораживают берега длинных озер. Перебредешь через одно озеро, выберешься на сухой гребень и вновь увидишь водную гладь, затянутую ряской. Переберешься и здесь по рухнувшим деревьям, а вода опять загораживает путь. Пойдешь вдоль топкого берега искать обход, и вдруг... свежие человеческие следы: кто-то прошел несколько минут назад. Пугаешься чужих следов, как Робинзон Крузо на своем острове. Да это же мои следы! Закрутишься, запутаешься - и думаешь не о том, как эту лешачью чересполосицу пересечь, а как назад, к Неруссе, выйти.

И когда в этом вечном мрачном мире сомкнутых крон засияет неожиданно посреди озерца белая лилия - на душе посветлеет. Начинаешь замечать следы жизни: сдвоенные отпечатки лап выдры, поволоки бобров, кабаньи лежбища, крестики следов кулика. А потом на берегу широкого плеса Неруссы слушаешь журчание подземных родников и думаешь, что это, наверно, самые глухие леса на Брянщине, и если живут еще где-то лешие и кикиморы, то, конечно, в здешних местах, и лишь они могут до конца разобраться в этой путанице озер, затонов, ручьев.

Если надолго затаиться у реки, то обязательно увидишь перелетающих с берега на берег куликов-перевозчиков. На ветку совсем рядом может сесть голубой зимородок-рыболов. Замрет он над отраженным в воде солнцем, а когда заметит рыбешку, сорвется вниз с ликующим писком, разобьет отражающееся в воде солнечное пятно на сотни бликов и вернется на ветку с крошечным изумрудным щуренком в клюве.

На песчаной отмели хищная норка может устроить переполох у кладки зуйков, и тогда птицы со всей округи слетаются бить ее. Норка спасается, нырнув под воду, а птицы еще долго не могут успокоиться: кружатся над отмелью, кричат кто как горазд.

С юго-востока по-над Неруссой к кордону ведет единственная дорога. До ближайшей железнодорожной станции Новенькое по ней шестнадцать километров. Правда, "дорога" - не совсем точно. В лучшем случае по ней удается ездить на "материк" только верхом. Даже на телеге - самом прочном и высокопроходимом транспорте - удалось съездить всего пять раз - настолько хватило запаса прочности тележных колес. Однажды я сделал попытку обзавестись одноосной коляской на двух колесах от маленького трактора. Сначала она очень понравилась своим бесшумным и легким ходом. Я поехал на ней в Ямное за хлебом. В кустах у дороги сидел бобр. Из-за того, что коляска двигалась без характерного для телеги шума, бобр заметил нас совсем поздно. Он бросился наутек и от испуга так ударил своим хвостом-лопастью о поверхность воды, что толком еще не объезженный конь понес, и... теперь я знаю, что такое на полном галопе пересесть с тарантаса на пень. И хорошо, что меня вовремя выбросило. Словно футбольные мячи прыгали резиновые колеса по колодам, высоко подбрасывая пустую коляску. Потом конь метнулся между двумя ясенями, раздался треск... и дальше он помчался с одними вырванными оглоблями.

Со временем мы все-таки нашли идеальный для этих мест вариант передвижения - верхом в седле. За месяц-другой я хорошенько вышколил Газика и научился прилично держаться в седле сам. Вот уже шесть лет - тьфу, тьфу, тьфу - не было случая, чтобы мы с ним упали. Все это время Газ идет в любую воду, прыгает через буреломины и канавы, не боится льда, не шарахается от кабанов и лосей, а главное - всегда, в любую непогодь и темноту, безошибочно находит дорогу домой. И что- еще очень важно: когда едешь в седле, видишь гораздо дальше. Но лучше всего в Новенькое ходить пешком, напрямик через Конское болото. Это около десяти километров - мой почти ежедневный маршрут. Путь в Новенькое я изучил до последней кочки. По нему я хожу без фонарика даже в самые глухие осенние ночи, когда сливается граница неба и леса и не видно даже вытянутой руки. Здесь почти на каждом метре возможны маленькое приключение или встреча, начиная со двора кордона, куда однажды сдуру заскочил дикий кабан, и кончая школьным крыльцом, под которым живет хорек.

Выхожу всегда перед рассветом. Во дворе под ногами крутится Юлик. Подходит Газ, тянется к карману - попрошайничает. В пойме гукает выпь. Это время встреч с ночными животными, спешащими на дневку, пора пробуждения дневной живности. Сколько их запомнилось, предрассветных часов. То в лунном сиянии, когда хорошо знакомые места становятся неузнаваемыми; то непроглядно темных, когда ветки неожиданно тычутся в лицо; то дождливых, с неповторимым обаянием шороха капель; то морозных, с бодрящим хрустом снега...

Иду сосновым бором не торопясь, часто останавливаюсь, слушаю нарождающееся утро. Вот выворотень, похожий в темноте на сидящего человека. Присаживаюсь на колоде рядышком. Увидел бы кто со стороны - сидят двое. Огромные перья папоротника-страусника, тяжелея от росы, медленно опускаются. Я дожидаюсь, когда в старое дупло осины, выдолбленное когда-то желной, вернется с охоты его нынешний обитатель - сыч, и иду к Конскому болоту. Ручей, протекающий по краю болота, запрудили бобры. Если бы они не построили здесь из кольев и грязи свою крепкую плотину, по которой я перехожу на ту сторону, то мой путь удлинился бы на километр. Звери-строители рассчитали идеально форму для плотины, - она, как и Днепрогэс, выгнута по течению. Мне приходилось читать, что в Северной Америке на реке Джефферсон известна бобровая плотина длиной 652 метра.

Зимнее половодье на Неруссе

Плотина, по которой я перехожу через ручей, куда меньше - всего восемь метров, но и она, и запруда, которая образовалась перед ней, являются своеобразным центром для животных окрестных лесов и болот. В пойме Неруссы есть озера и затоны во много раз больше запруды, а вот такого обилия жизни там нет. Крупных зверей сюда, наверно, привлекает удобный переход через тонкий ручей: на плотине каждую ночь появляются следы кабанов, косуль, лосей. От запруды лучами расходятся во все стороны прорытые бобрами каналы. По этим каналам бобры таскают разгрызенные ивовые ветки и топят их около плотины - это запас на зиму. По каналам к запруде сплываются утки и ондатры.

Подойти незаметно к запруде трудно: настороже всегда много пар глаз и ушей. Хищные птицы канюки, гнездо которых недалеко отсюда, первыми замечают человека и подают сигнал опасности. После их зычного "кий-й-я" можно не таиться: запруда все равно будет пуста, все мелкие животные прячутся в дальние заглохшие каналы. Но когда канюки охотятся на ямновских сенокосах, удается подойти незамеченным. Самих бобров увидишь редко: у них острый слух. Но на поваленной ольхе сидят чирки, тут же охотится цапля, бегают по лопухам кувшинок болотные курочки. Под ольховыми кустами я находил не доеденных выдрой Щук. Черные аисты любят ловить у запруды лягушек.

Молодые черные аисты скоро покинут родное гнездо. Эта редкая птица занесена в Красные книги СССР и РСФСР

За ручьем начинается забытая людьми гать. Ноги проваливаются в топину по колено, но потом упираются в гнилые бревна. Добредаю до озера Зныковища. Торфяные берега его, низкие и топкие, огорожены двухметровым тростником. Хотя Зныковище славится карасями, люди бывают здесь редко. Озеро мрачно, и подходы к нему неудобны. Знык, по-местному, страх, ужас. Про это озеро дед Угальник рассказывал мне такую историю. Когда на месте кордона был монастырь, шел туда молиться слепец, вел его юродивый поводырь. Кормились они подаяниями, заходя в редкие лесные деревушки. Жаден был слепец и отнимал еду у юродивого. Тот решил отомстить. Подвел слепца к озеру и сказал: "Гаргай", что по-местному значит "прыгай". Слепец подумал, что перед ним канава, и спросил: "Прыгать на полбрыка или на брык?" "На полный брык", - ответил ему юродивый. Слепец гаргнул посильнее, и местные жители утверждают, что будто до сих пор он выходит из озера, ищет поводыря, наводит на людей ужас. Наслушавшись такого, я однажды перетрухнул, когда лунной ночью из тумана, окружающего Зныковище, услышал мрачный голос. Но оказалось, что это двое браконьеров на резиновой лодке ловили сетью карасей.

Топкой стежкой выхожу на гребень центрального канала. По нему торфо- предприятие спускает лишнюю воду. Гребнем идти сухо. Но в середине лета побеги малины, медвежики, крапивы, чертополоха цепляются, стрекаются, царапаются, с верхушек за шиворот сыплются семена, гусеницы, жучки. Выходишь из этих джунглей утром мокрый от росы, а днем - от пота. Но, к счастью, летом у меня отпуск, а за август кабаны торят здесь тропы, по которым удобно ходить. Надо только всегда покрикивать, чтобы кабаны знали о приближении и вовремя удирали. А то раз забрел я в расположение семейства - не знал, куда бежать. Куда ни сунусь, всюду из-под ног прыскают полосатые поросята, а угрожающее уханье их мамаши раздается то из крапивы справа, то из камышей слева. Ничего общего с мирным хрюканьем домашней свинки - угрожающий звериный рык. Свинья делала стремительные выпады в мою сторону. Теоретически я знал, что эти выпады лишь угроза. Практически же я предпочел оказаться на ольхе. На безопасной высоте я вспомнил про теорию и сосчитал поросят, которые за матерью по одному переплывали канал: их было двенадцать.

У березовых мостков я приостанавливаюсь и вежливо приподнимаю головной убор: приветствую свою старую знакомую - Матильду. Матильда - гадюка совершенно черного цвета с едва светлеющими зловещими зигзагами на спине. Черная она, наверное, оттого, что целыми днями нежится на торфяном склоне. Если позволяет время, я присаживаюсь передохнуть и поговорить с "символом мудрости" о жизни. Но змея, как и подобает всякому мудрому созданию, лишь слушает. В начале нашего знакомства мы друг друга побаивались: она уползала в заросли чистотела, а я обходил их стороной. Сейчас Матильда не прячется, а я, в свою очередь, ее попросту перешагиваю. Мои шаги змея хорошо знает, а когда идет чужой, сразу прячется в свой берестяной тубус.

От Матильды два километра гребнем канавы - и начинается торфопредприятие, его ровные квадраты тянутся до самого Новенького.

Школа в Новеньком - рубленый дом с большими окнами. Рядом лес. На сухом дубе - гнездо белого аиста. В скворечнике у мастерской живет белка. В палисаднике под окнами всегда птицы, особенно зимой, когда "работает" большая кормушка. В декабре первый урок начинается в сумерках, приходится включать свет. Светящиеся окна превращаются в "птичьи телевизоры". Синички и поползни садятся на рамы и с удивлением рассматривают людей, зеленые растения, портреты писателей на стенах. Уже встает солнце, свет в классе выключают - потухает "птичий телевизор". Для птиц темные стекла кажутся глухой стеной, да и некогда глазеть, если кормушка полна. Птицы не догадываются, что из окон любопытная ребятня смотрит, как синицы шелушат скорлупу, как таскают и прячут семечки поползни, как хочет подлететь к кормушке сойка, но ей боязно, и она нервно скачет по штакетинам.

На обратном пути я нередко захожу проведать Угальника. Он живет в сторожке у болота, на отшибе. У Угальника лучший в Новеньком сад. Каждый год дед грозится везти на продажу в Москву яблоки, но они все равно достаются новеньской ребятне. У деда три коня и шесть собак. Коней он не запрягает и никакой выгоды от них не имеет, хотя сено исправно косит, а чтобы перевезти это сено к дому, нанимает трактор. Угальник причисляет себя к последователям Мичурина. Любимое занятие деда - выведение новых пород. Раньше он пытался выводить новые сорта яблок, картофеля и карасей, теперь занимается только конями и собаками. Правда, успеха сумел добиться только в собаководстве: вывел новую породу сторожевых псов, к которой относится мой Юлик. Главные требования к этой породе - самостоятельность в добыче пи щи, всеядность. Угальниковы псы полностью опровергли утверждение, что путь к сердцу собаки лежит через желудок. Дед редко кормит их, а псы все равно почитают его за любимого хозяина и больше никого на расстояние броска палкой не подпускают. Всеядность тоже была привита успешно: сам видел, как они съели соленый огурец и пробку от моего нового термоса.

Угальник - заядлый рыболов, но в отличие от местных стариков не ловит сетями. Несколько лет назад туристы за ненадобностью подарили ему гнилую сеть. Угальник поставил ее в Бобровом затоне, а когда утром приплыл проверять и только начал поднимать ее в Бобровом затоне, вдруг увидел, что из прибрежного тумана к нему медленно подходят трое здоровенных мужиков. "Рыбинспекция!" - перепугался дед, бросил в воду сеть, прыгнул из лодки и, набрав в сапоги воды, пустился наутек. Добежал до куста, упал под него отдышаться, оглянулся на своих преследователей: "инспектора" тоже, оказывается, дали стрекоча в другую сторону и... замахали крыльями. Угальник хотел сотворить крестное знамение, но, когда раздался журавлиный крик, понял, что обманулся. За сетью он так и не вернулся. После того случая у деда неделю тряслись руки.

В холодные осенние ночи Угальник водил меня на Неруссу ловить закидушками налимов, или, по-местному, менухов. Если дед где-нибудь "ковтнет", то при встрече говорит "жалуйсь", а при расставании - "помогу". Эта привычка у него осталась со времен его "звездного часа", когда он был председателем сельсовета...