Из прошлого (воспоминания охотника-фронтовика) (Юлий Каммерер)

Рис. А. Митрофанова

Седьмой десяток лет брожу по охотничьим угодьям в поисках дичи и впечатлений. И с первых дней общения с ружьем и природой веду записи. Сперва это были детские каракули с наивными попытками объяснить свои промахи и неудачи, потом т- наблюдения за природой и ее обитателями. Писать об охоте и природе вошло в привычку и стало потребностью.

На первые же заработки приобрел я фотоаппарат, и он стал обязательным моим спутником на всех охотах, а впоследствии даже конкурентом ружья.

Конечно, в уютной комнате, где на столе рядом с листами чистой бумаги стоит стакан ароматного чая, писать удобнее, чем на месте событий. Но как тогда в хмурый зимний вечер передать радость встречи с ярким солнцем на весеннем разливе, рассказать о том, как тревожно бьется сердце, когда ждешь из-под яростного гона красного зверя!

Бывает, забываю в шалаше, даже на номере, о ружье, но всегда со взведенным "курком" держу фотоаппарат, всегда помню о блокноте и карандаше в кармане гимнастерки.

В предлагаемых читателю отрывках - воспоминания о первых шагах с ружьем молодого охотника и о том, как охота помогала переносить тяготы и опасности во время Великой Отечественной войны.

Дядя, заменивший мне рано умершего отца, всю жизнь прожил в деревне, работал агрономом, учителем школы крестьянской молодежи и был заядлым охотником. Излюбленной охотой была осенне- зимняя на зайца. Объяснялось это просто: Московская губерния в те далекие времена славилась угодьями, богатыми зайцем, да и время осенью и зимой в деревне посвободнее.

Гончие были классными по статьям - высоко оценивались на выставках - и по-настоящему рабочими. Дядя и его друзья знали в этом толк. Меня, пятнадцатилетнего парнишку, иногда брали на заячьи охоты. Не столько как охотника, сколько как порученца - поймать собак, пролезть с ними через заросшее болото, сбегать за лошадью. С этого начинают все новички и попутно набираются охотничьего ума- разума.

По теперешним правилам ружье молодому охотнику можно доверять только с восемнадцати лет. Думается, такая чрезмерная осторожность ничем не оправдана - просто обычная перестраховка. Охотничью страсть в человеке, если она заложена природой, надо развивать с малых лет, иначе она может угаснуть, так и не разгоревшись.

Надо признаться, что до этой охоты я лишь несколько раз стрелял из ружья в неподвижную цель и совершенно не представлял, как можно попасть в стрелой несущегося зайца. Разве что он сядет перед тобой...

Собаки подняли и горячо погнали белячка, охотники рассыпались по лесу; мне дядя посоветовал остаться на перекрестке дороги недалеко от лежки. Так я и сделал, хотя страшно хотелось ринуться вслед за собаками.

Заяц дал круг и где-то запутал собак, они смолкли и лишь изредка подавали голос, когда находили свежие сметки. Стою в напряжении, не спускаю глаз ни с дороги, ни с реденького осинника передо мной. И вот неожиданно вижу косого в чуть белеющих штанах. Он не спеша прошел в одном направлении, потом этим же следом вернулся обратно, кинулся в мою сторону, сделал несколько скачков и... сел в каких-нибудь двадцати шагах.

Трясущимися руками быстро поднимаю ружье и, почти не целясь (вдруг побежит!), стреляю. Не дав рассеяться дыму (порох-то дымный), бросаюсь вперед и не верю своим глазам: на пожелтевшей листве лежит первый добытый заяц.

Восторгу нет предела. Диким голосом кричу: "Готов, готов!!" Десятый раз рассказываю, как все произошло, с несказанной гордостью принимаю поздравления.

Не понимаю только, почему дядя не разделяет моей радости.

- Поздравляю, дружок, - сказал он, - но в следующий раз лучше промажь, но в сидячего не стреляй: это недостойно настоящего охотника.

Твердо запали в памяти слова дяди. Много косых пало под моими выстрелами, но ни в лежачего, ни в сидячего не стрелял.

Утки почти все улетели, остались одиночки. Позднее всех покидают родной дом почему-то селезни, они же первыми и возвращаются из Дальних стран весной. Принести с осеннего перелета хватившего ледку красавца с изумрудной головой почти в зимней парадной форме - мечта молодого охотника. Решили с товарищем попытать счастья на последнем перелете.

Наша Цна - небольшая заболоченная речка, по ней не ходят суда. Она пробирается от плеса к плесу по окраине Мещеры, но после обильных осенних дождей внушает уважение. У меня излюбленное место на изгибе реки у небольшого залива - кряковые и чирки здесь не раз складывали головы под моими выстрелами. Товарищ тоже встал на "фирменное" место в полукилометре отсюда.

Холодный пасмурный день второй половины октября, изредка сеет мелкий дождичек, иногда он перемежается "крупой". Совсем стемнело. Это в августе вечерние перелеты, или, как их ласкательно называют, "вечерки", начинаются, едва сядет солнце, сейчас утка очень осторожна и поднимается на крыло с открытых пространств (где проводит день), чтобы лететь на кормежку, когда темнота накроет землю.

Как и предполагал мой товарищ, в здешних местах, удаленных от пролетных птичьих дорог, перелета не было - утка ушла на крупные водоемы, а может быть, уже и откочевала туда, где потеплее. Совсем стемнело, но лишь однажды, невидимая в вышине, просвистела кряковая. Можно бы и уходить, однако еще теплилась надежда, и она не обманула. Над рекой желанный силуэт. Правда, на дальнем выстреле, но ведь он последний по утке в этом сезоне... Нажимаю на спуск, и темный комок по пологой кривой падает в кусты на противоположном берегу.

Досадно, похоже, подранок. Но даже если и чисто бита, то разве поплывешь в ледяной воде искать, да еще ночью, утку!.. А зачем тогда стрелял? На этот неприятный вопрос ответа не нашел.

Совсем собрался было уходить, но вдруг услышал, как на том берегу в кустах бьется утка. Ага, значит, зацепил крепко, если птица осталась там, где упала. Но как достать? Ни лодки, ни других плавсредств вблизи нет. Раздеться и плыть? Такая мысль сразу была подавлена здравым смыслом - даже тепло одетому было холодно, смотреть же на чернеющие во мраке кусты тальника и на темную воду - просто страшно... К тому же один здесь, до товарища далеко.

Нет, бог с ней, с уткой, пойду. И в этот самый миг подранок снова забился. Куда делся здравый смысл! Быстро, чтобы не передумать, стаскиваю сапоги, сбрасываю куртку, рубашку, белье - ив воду. Поначалу обожгло холодом, потом стало терпимее, плыву изо всех сил. Чтобы преодолеть шестьдесят - семьдесят шагов, много времени не потребовалось, сложнее оказалось влезть голому в густые, полузатопленные кусты тальника, но и это преодолел. А где же добыча? Место засек точно, залез именно в этот большой разросшийся куст, один шаг, другой, воды по колено, совсем темно, шарю руками - ничего. На воздухе холоднее, чем в воде, дрожу, но поиск продолжаю. Неожиданно из-под ног выскакивает подранок, бьет по воде крыльями и заныривает. Бросаюсь ловить в кромешной темноте в зарослях куста, да тут еще непредвиденные трудности - острые, как наконечник копья, остатки срубленных ветвей.

Подрал ноги до крови, а добыча снова исчезла. Да ну ее к черту, скорее обратно! И тут снова неожиданно... Словом, поймал я этого селезня. Осторожно выбираюсь из мрачного куста. Куда девать злополучный трофей? Держать в руках - а как плыть? Взял в зубы и в воду. Почти до половины реки добрался благополучно, но дальше... селезень вдруг ожил и усиленно, точно на взлете, забил по воде крыльями. Я захлебываюсь, глотаю вместо воздуха воду. Надо бы выпустить добычу, но я лишь сильнее сжал зубы. А тут еще ногу стало сводить судорогой. Чувствую - без посторонней помощи не выбраться, а кто здесь, в глухомани, поможет? Товарищу и в голову не придет, что со мной может что-то случиться!

Продвигаюсь еле-еле, селезня все еще держу в зубах; впрочем, он наконец затих, стало чуть легче. В темноте отклонился в сторону и попал в заросли телореза и каких-то водорослей - таких безобидных, когда плывешь по ним на лодке, и таких хватких и непреодолимых сейчас. До берега оставалось каких-нибудь пятнадцать-двадцать шагов, когда оставили последние силы, и я сквозь какой-то туман в голове понял, что это конец...

Пытаюсь двигать руками, но они опутаны водорослями, ноги опускаются вниз и... достают до дна. Вылез на берег как водяной, весь опутанный болотной растительностью, с селезнем в зубах.

Мораль? А какая может быть мораль, когда речь идет об охоте? Тем она и хороша, что непредсказуема.

...Прошло много лет. Осень застала меня на озере Зайсан в верховьях Иртыша. Только-только занялась тихая ясная заря, солнце еще спит где-то в своих заморских владениях. Перелета почти нет, хотя самое время - утка сидит на мелких открытых заливах: здесь и сытно и безопасно.

Но вот вдали появляется темное облачко, оно постепенно растет. Что бы это могло быть? Осенью перед отлетом и на путях в теплые края в громадные стаи обычно собираются скворцы. Такая стая из нескольких тысяч птиц проносится мимо буквально с шумом реактивного самолета.

Нет, это не скворцы. Начинаю различать в облаке отдельных птиц - крупных, черных. Ба, да ведь это бакланы! Тут в необычно богатых рыбой местах их много. Вчера перед вечером видели, как куда-то в глубь заливов на ночевку почти над водой небольшими стайками непрерывно шли эти прожорливые хищники.

И вот сотни этих сильных крупных птиц соединились в одну стаю и, как бы проверяя силы перед дальней дорогой, идут монолитной массой, в строгом порядке - на одной высоте, с ровными интервалами, - уверенные в своей безопасности. И действительно, несколько выстрелов моих соседей ничего не изменили, не нарушили их строя: высоко.

Невольно в памяти возникли тревожные дни 1941 и 1942 годов. Вот так же армады фашистских стервятников плотным строем, наглые и самоуверенные, бороздили грозовое небо Украины, неся смерть и разрушение.

Потребовалось величайшее напряжение всего народа, чтобы сокрушить эти мрачные силы.

...Шли первые годы войны. Общая обстановка определялась одним словом - фронт! Тут и треск автоматной перестрелки, и разрывы мин, и налеты авиации, и частые перемещения, недосыпание, порой недоедание- и круглые сутки опасность.

Сознание правоты дела, ради которого ты взялся за оружие, помогало переносить и лишения, и постоянную угрозу жизни. Как писал Ф. Достоевский в "Записках из мертвого дома", "человек - существо ко всему привыкающее". Привыкает человек, и быстрее других охотник, к тяготам войны, ежедневной опасности. Возможно, поэтому память более цепко хранит то, что выходит из рамок привычных фронтовых будней.

...Жаркое лето 1942 года. Фашистские орды, обладая превосходством в танках и авиации, неудержимо рвутся к Сталинграду. Под угрозой окружения наша часть с боями отходит. На саперов возложена задача не оставить противнику то, что может быть использовано в военных целях. Нет для строителя тягостнее работы, чем собственными руками разрушать созданное трудом человека. Нам, саперам, приходилось это делать: подрывали мосты, копры шахт, станционные постройки, железнодорожные пути (до сих пор помню: чтобы перебить тяжелый рельс, нужна 400-граммовая толовая шашка).

Еще горше было видеть у переправ через Дон громадные скопления мирных жителей, уходящих на восток, спасающих свое и коллективное имущество, угонявших скот. Использовались все виды транспорта: автомашины, тракторы, комбайны, лошади, быки. Большинство же шло пешком. "Цивилизованные" варвары XX века, конечно, видели, что перед ними гражданское население, и все равно нещадно бомбили и обстреливали переправы. Разбитые машины, убитый и покалеченный скот, лошади с вздутыми животами... А тут еще июльская жара, густая пыль, тошнотворный запах разложения.

...Наша саперная часть получила приказ срочно подготовить новый оборонительный рубеж. Нас, нескольких молодых лейтенантов во главе с батальонным комиссаром, направили на рекогносцировку. На крутом берегу вдоль неширокой долины с петляющей где-то посредине речушкой наметили рубеж обороны, штаб части решили разместить на окраине села в постройках животноводческой фермы.

Пошли, чтобы обо всем договориться в сельсовете и правлении колхоза. Кругом полно всякого люда - фронт рядом, идет спешная эвакуация. С беспечностью мирного времени и наивностью молодости во всеуслышание объясняем, что сюда прибывает штаб части и нам срочно надо занять строение на правом берегу речки. Никаких возражений, естественно, не последовало, и мы, перекусив чем-то из сухого пайка, полезли на сеновал, чтобы впервые за несколько бессонных ночей немного отоспаться. Однако наверху собрались такие полчища мух, что стало не до сна. Под нами оказался свинарник. Кто-то из работников фермы предложил перейти на такой же сеновал под пустым коровником на противоположном берегу речки. Уже в наступившей темноте перешли туда, расстелили на душистом сене плащ-палатки и мгновенно забылись крепким сном.

Охотничья привычка - держать ухо всегда настороже. Даже у костра во время ужина и неизбежных "баек" стоит хрустнуть где-то сучку или донестись приглушенному крику ночной птицы, как в охотнике точно по тревоге просыпаются слух и зрение. Эти чувства резко обострила война. Где бы ты ни был, чем бы ни был занят, "лесное ухо" чутко улавливало тонкое завывание идущих на большой высоте тяжелых "юнкер- сов", монотонное жужжание разведывательного самолета-"рамы", близкие и дальние разрывы снарядов и бомб, другие звуки фронтовой полосы.

Коротка летняя ночь. Просыпаюсь от быстро нарастающего гула низко летящего самолета. Моментально вскакиваю, кричу: "Воздух!" Одновременно рядом раздаются пушечные выстрелы, пулеметные очереди. Скатываюсь с сеновала и вижу уходящий над самой землей самолет с крестами и полыхающий, как свеча, свинарник. Пока перебежал на другую сторону, горящая крыша рухнула, похоронив в огненном пекле десятки дико кричащих животных.

Все это предназначалось нам- Лишь случайность подарила спасение. Вот что значит беспечность на войне. Здесь бдительность и маскировка куда важнее, чем на охоте. Перехитрить дикого зверя легче, чем коварного врага. На охоте плата за неосторожность, как правило, всего лишь потеря трофея, на войне же - твоя жизнь или жизнь товарищей.

После этого случая тщательно маскировались, особенно берегли штаб - ни одна машина не подходила близко к местам его размещения, никакого открытого хождения, никаких разговоров в присутствии посторонних. Дорого порой приходилось платить за военную науку. И в этой науке нам помогали охотничьи навыки.

...Возвращаюсь с переднего края к полуразрушенному поселку, который мы занимали. Иду прямиком через кукурузное поле. Слышу гул быстро приближающегося самолета. Оборачиваюсь: на меня мчится тяжелый "юнкере", преследуемый нашим истребителем. Фашист трусливо прижимается к самой земле, кажется - желтым брюхом буквально сбивает верхушки высокой кукурузы.

Он пронесся в полусотне шагов. Словно ружье, вскидываю на плечо к автомат, хотя передо мной не юркий чирок, а вражеский бомбардировщик, и со злостью, с наслаждением, по-охотничьи с поводкой и упреждением всаживаю в фюзеляж длинную автоматную очередь. Увы, не с валился на землю самолет, хотя уверен - ни одна пуля не миновала цели, но они для хорошо защищенной машины "что слону дробинки". А фашиста сразил наш истребитель.

...Октябрьский день 1942 года под Орджоникидзе, мы на коротком отдыхе в тылу. Фронт недалеко. Иногда в воздухе возникает знакомая "рама" воздушного разведчика, и вблизи нее в голубом небе начинают вспухать белые облачка разрывов, а потом, приглушенные расстоянием, доносятся хлопки зениток.

Ясное раннее утро. С полотенцем на плече выхожу умыться к бегущей с отрогов Кавказского хребта небольшой говорливой речушке с поэтическим названием Фиагдон - "прозрачная вода". Вода действительно чиста как хрусталь. Невдалеке плывет по склону желто-серое

пятно: спускается с гор отара овец - питание фронту. В небе проходит пара "яков" - свободные охотники ушли в поисках добычи за линию фронта. И снова тихо.

Не спеша умылся студеной водой, возвращаюсь в часть. Не успел пройти в полусотни шагов, как слышу гортанные крики: "Ай, вай, вай!" Оглядываюсь: на меня несется с десяток рослых кавказских овчарок. Возглавляет стаю крупный рыжий кобель. Нас разделяет лишь двадцать-тридцать шагов. Сзади, размахивая длинными каюками, забыв присущую почтенному возрасту степенность, бегут, дико крича, чабаны.

...Вышел без оружия (опять беспечность), и даже гимнастерки на мне нет. Земля как чистый стол: ни камешка, ни прутика. На размышления, как у летчика в горящем самолете, доли секунды. Но летчик выполняет боевое задание, а быть разорванным волкодавами "просто так" по меньшей мере глупо. Стая рядом, вожак с двух-трех метров прыгает с явным намерением вцепиться мне в горло. Нет, руками бы я ничего не смог сделать. Сработали охотничья реакция и инстинкт самозащиты: в момент броска с разворота футбольным приемом бью пса в голову ногой, обутой в тяжелый армейский сапог.

И случилось неожиданное: удар пришелся под челюсть, и огромная овчарка с воем рухнула на землю. Стая как вкопанная замерла в замешательстве перед поверженным вожаком. Тут подоспели чабаны и пустили в ход палки. Грозная стая волкодавов превратилась в обычных сторожевых собак.

- Ай, вай, вай, ай, вай, вай!.. Ну, джигит (это я-то джигит - в кирзовых сапогах, без гимнастерки), повезло тебе, хорошо, не растерялся, - обратился ко мне старший. - Они в горах человека месяцами не видят, волка в одиночку берут. А стаей на тебе живого места не оставили бы. За ногу не кусают - за горло хватают. Ты уж нас прости - недосмотрели...