Там, где кончается дорога (Борис Петров)

Рис. В. Мочалова

Стояла тихая, немного сумеречная пора - начало октября. Деревья оголились, в тайге светло и чисто, все далеко видно, лишь кое-где на листвягах догорает последнее жиденькое золото хвойной мишуры. И еще что-то произошло вокруг, заметное на глаз, но не сразу осознанное: стало как-то особенно просторно. Полдня Валентин Семенович бродил и все пытался ухватить это настроение, определить его. Наконец понял: не только листва опала - полегло наземь, выпав из пейзажа, таежное крупнотравье. Таволга спуталась темными космами, бледно-зеленые перья папоротников, развалившись на стороны, легли фигурными резными звездами. Ходить стало легко и свободно. И эта тишина, совсем не такая, как летняя... Будто еще недавно дом шумел радостными голосами, кипел пестрым движением, но вот праздник кончился, песни смолкли, дом стал пустым, холодным и гулким. Тоскливое настроение: гости уехали.

Но это лучшая пора охоты на глухарей, которую Валентин Семенович хорошо знал и особенно любил. Конечно, следовало бы отправиться в лес на темной заре, чтобы застать птиц, кормящихся по лиственницам или на галечниках. Но Липский утром не торопился. Юношеская охотничья горячка давно миновала, теперь ему нравилось просто бродить весь день по старым сосновым гривам, окруженным осинниками. В хвойных кронах на крепких рукастых сучьях частенько днюют тяжелые глухари. И если у тебя есть добрый бинокль, уверенно бьющее ружье - впридачу к выносливым ногам, то вполне можно надеяться на успех. Свое он все равно возьмет. Зато сколько за время вольной ходьбы надумается, сколько всякого увидится!

Досаждала порой лишь неприятная тяжесть в правом боку. Видно, напоминал о себе "любимый" желчный пузырь. Но Валентин Семенович сказал себе: "Ничо, паря, как-нито переморщимся". Хозяйка, Ефросинья Павловна, еще поутру что-то заметила, спросила участливо:

- Желудок болит? Наелись вчера нашей грубой пищи...

- А мы любую хворобу можем вылечить, друг ты мой сердешный, - весело возразил хозяин. - У нас всяких лекарствий!..

Он снял с гвоздика висевший за печкой довольно объемистый мешок, развязал и вытряхнул на широкий стол... Чего там только не было! Таблетки всех расцветок и типов упаковок, пузырьки, пластмассовые и металлические патрончики, коробочки с мудреными названиями.

- Ничего себе, целая аптека! - изумился Валентин Семенович.

В Малиновку Липского соблазнил поехать приятель, заядлый рыбак. Красочно расписал ее прелести, объяснил дорогу и дал устные рекомендации к хозяевам. Добираться на машине пришлось весь день. Сперва километров двести по шоссе, затем по гравийному тракту до райцентра, на пароме через большую реку, а за нею начинались обычные сельские проселки. Под конец пришлось пробираться лесной колеей через осинник между стволами с ободранной корой, объезжая ямины с застоявшейся зеленой водой, преодолевая тракторные колеи - по брюхо машине. Самый же последний участок шел по обыкновенному болоту, кое-где подгаченному хворостом. Под колесами журчала ржавая вода, и, чтобы все это одолеть, надо было иметь не только "газик" с ведущим передком, но и отчаянное сердце. В конце пути стояла Малиновка. Формально - лесной кордон (о чем свидетельствовала угловатая цифра "8" на крыше, сбитая из тесин), а по виду - старинное подворье с набором амбаров, стаек и сенников. Правда, ни слово "подворье", ни тем более "кордон" - совершенно не сибирское - Липскому не нравились; он тут же перебрал, как бы еще назвать Малиновку. Хутор, усадьба... Ну конечно заимка!

Хозяин Малиновки показался Липскому с первого взгляда. Валентин Семенович любил таких мужичков - говорливых, веселых, с крестьянской, как пишут, лукавиной в глазах. Только фамилия - Косоруков как-то карябала слух. А так мужик симпатичный, хитроватый нос "уточкой". Как будто все нарочно подобрано, чтобы создать облик "лесного мужичка". Сразу подумалось, что с этим Иваном Марьяновичем ему повезло.

- Еще какая аптека-то! - смеялся хозяин, высыпав на стол содержимое мешка. - Тут один доктор как-то говорит: эдакого дефициту, однако, в городе не всегда сыщешь. А ему: вот вы, Максим Савельич, и посылайте к нам нужных-то людей - подберем что требуется.

- Максим Савельич? - переспросил Липский. - Не профессор ли Юдин?

- Он и есть, как же.

- А вы сами где работаете? - поинтересовалась хозяйка. И, услыхав в ответ, что гость "всяко-разно бумагу марает", простодушно заметила: - Пишете обо всем? Вот бы никогда не подумала...

В самом деле, в облике Липского ничего "такого" не было. В меру упитанный, обычное городское лицо с сочными губами и серыми глазами, большой загорелый лоб с изредившимися волосиками на темени - он скорее напоминал чиновника среднего достоинства.

- Так это профессор вам столько добра навозил? - поддерживая шутейный тон, спросил Валентин Семенович.

- Ни в коем разе! Наоборот, велел все выбросить. Остарело, мол, потеряло свое действо. Вы, говорит, больше дикого мясца кушайте, травок таежных жуйте. А коли понадобится что целиком отхватить, милости просим - этта мы мигом!

Лекарства в таежной избе скопились... от туристов. Вверх по сбегающему с Саянских белогорий Минжулю за Малиновкой никакого жилья нет, начинается дикая тайга. Туристы-водники забираются в истоки из Иркутской области и сплавляются сюда на плотах да байдарках через скалистые "дури" и пороги. К концу похода все свое подъедят или перетопят и, встретив первую на маршруте "населенку", с хищной жадностью набрасываются на картоху с молоком. А расплачиваются тем, что единственное остается к концу путешествия, - походными аптечками.

Липский выбрал для себя в ворохе лекарств ношпу, принял две таблетки, но тяжесть в боку не проходила. Это была законная расплата за вчерашний торжественный - с приезда - ужин. Зато сколько всякого наслушался Валентин Семенович!

- Наш-то Минжуль раньше по драгоценному дну тек - много с него да с приточков золотишка повывезли, - певуче, со множеством вставных словечек рассказывал Иван Марьянович после ужина, когда хозяйка убрала со стола. - Эх, сколько косточек старательских вокруг по тайге разбросано! Кого сама смертушка сыскала, а кому, однако, дружки помогли. У нас дед был Прокоп. Как-то им фарт подвалил, двое жили в избушке. Кончился сезон, стали собираться в жилуху. Раз просыпается, а спарщик-то... стоит рядом с ножиком в руках. Увидел живые глаза, закричал, нож в угол отбросил! Дак они, значит, друг ты мой сердешный, промеж себя уговор положили: ножи, стало быть, и все острое железо выкинуть вовсе, чтобы от греховного соблазна. До чего, понимаешь, жадность человека доводит, дак просто срам.

Всякие таежные истории так и лились из уст хозяина нескончаемым говорливым ручейком.

- Вот вы давеча интересовались насчет медведей... Однако опасаетесь, ага? - продолжал он негромко, приподнявшись с лавки, чтобы подкрутить пустивший черный хвостик копоти фитиль керосиновой лампы, которая стояла в центре пустого стола. - Нет, я ничего не хочу сказать, зверь сурьезный.

Косоруков говорил без улыбки, однако Валентин Семенович понял, что сейчас последуют обязательные в таких случаях "медвежьи байки". И не ошибся. Снова вспомнил Иван Марьянович деда Прокопа, как тот отправился в тайгу верхом на Карем проверять слопцы (были такие ловушки на глухарей - где ель ветром выворотит, под этой искорью на галечнике их настораживали).

- И вот так-то ехал он, ан глядь - сам хозяин! Копается за колодиной, урчит - не замечает деда. А у того и жаканов при себе нету... Не упускать же столь мяса! А, мы - хрестьяне! (Любил дед Прокоп повторять такое присловье).

И ведь чо удумал старый? Раз- гонюся, мол, на Карем да вдруг и наеду - напугаю мишку в усмерть, до "медвежьей болезни", друг ты мой сердешный! Как удумал, так и сделал. Разгоняется... а жеребец-от, как зверя узрил, на дыбки! И сбросил нашего деда Прокопа, да сам убёг. Шибко медведь осерчал и давай кружить деда вокруг лесины, давай кружить, все пытается лапой зацепить из-за ствола, ревет, друг ты мой сердешный! Плясал наш дед, плясал вокруг елки, стали ноги запинаться. И вдруг вспомнил: топор-от, однако, за опояской! Выхватил из-за спины топор да и тяпнул мишу по когтям. Тот взвыл и утек. А дома переполох: Карий один примчался, весь в мыле, седло на боку... Пока судили-рядили, дедко тоже прибегает, злой, борода трясется, молча хватает патроны с жаканами, собак свистнул - снова в седло и в тайгу. Догнал-таки этого мишу. Вот какой был дед боевой, до восьмидесяти годов все таежничал. Он и меня мальцом на берлогу таскал - зверовщика воспитывал.

- А сколько ты, Иван Марьянович, медведей добыл?

- Не надо их считать. Нехорошо это, - просто ответил лесник, вставая из-за стола.

Россыпи, чистые россыпи народной мудрости раскрылись вчера перед Валентином Семеновичем вечером! И он радостно чувствовал себя старателем, напавшим на жилу. Валентин Семенович не просто слушал - выразительно поддерживал разговор: где надо - смачно восхищался ("ах, мать честная, надо же!.."), где требовалось - поддакивал или сокрушался, хлопая себя по ляжкам, или вовремя вставлял предполагаемый по ходу сюжета вопрос. О, умение запросто беседовать с разным народом - это ведь тоже своего рода искусство, одно из профессиональных качеств пишущего, и Липский владел им вполне (даже внутренне этим гордился).

И вот сегодня, переходя из одной сосновой гривы в другую, неторопли во петляя весь день меж подножиями медных стволов, шурша сапогами по курчавому зеленому брусничнику, Валентин Семенович каждую минуту был готов к взлету птицы и в то же время думал о вчерашнем разговоре, перебирал новые впечатления, самоцветные словечки, так и эдак крутил в голове саму собой сложившуюся фразу: "Там, где кончается дорога..." Что-то в этих словах было, какой-то намечался сюжет, рождая впечатление радостного предвкушения, как бывает, когда с горы откроются необъятные синие дали.

А глухарей почему-то не было в сосновых гривах - весь день Валентин Семенович проходил впустую. Наметанным глазом он не раз отмечал признаки присутствия дичи: поедь обкусанных веточек с золотисто-квелой лиственничной хвоей, лунки в песке на припеке и в них старые перышки. И места прекрасные, и срок самый-самый, и охотников кругом нет... Как будто перед самым его появлением все глухари по уговору взяли да и улетели куда-то. Целый день ходьбы, а результат - "по нулям", неожиданный эффект. И, главное, непонятный. Собственно, вся глухариная охота в октябре - одна ходьба, ходьба и нечастые, два-три за день, выстрелы. Но в том-то и суть охотничьего искусства - знать, где ходить. От этого знания зависит половина успеха. Липский повадки глухарей не просто знал - чувствовал! "Видно, что-то я делаю не так, - подумал Валентин Семенович. - А вот взять да и пройтись молодым осинником, а?"

В осинниках сейчас глухарей не должно быть. Другое дело в начале сезона, когда дичь еще держится выводками, хотя и вроссыпь, и обитает там, где кормилась все лето. Но по мере созревания ягод птица перемещается на брусничники - это закон. И днюет чаще всего тут же, в сосновых кронах. Вот только брусники нынче нет, лишь мелкая "брызганка" попадается кое-где. Шиповник? Но его в тайге всегда мало. Значит, должны глухари кормиться на листвягах, по сухим гривам, обязаны! Доводы разума упорно стояли за гривы, но... Валентин Семенович вопреки тому, в чем себя убеждал, вдруг решительно свернул в осинник.

И случилось чудо. Уже на выходе, недалеко от заимки, вдруг впереди - вах-вах-вах-вах! - взлетели сразу два глухаря. С голой земли, далеко - явно за выстрелом, и все же такие огромные и тяжелые, что Валентин Семенович, который никак не мог привыкнуть к их размеру и громовому взлету, подумал: "Господи, до чего же тяжелы и мрачны - ну точно закопченные трубы!" Тем временем один из петухов полетел в глубь чащи, а другой, отлого набирая высоту, почему-то устремился прямо на Липского и прошумел крыльями, чуть не смахнув шляпу с головы! Валентин Семенович круто обернулся вслед ему и вскинул ружье. От первого удара тяжелая птица просела в полете, после второго гулко рухнула, ломая мелкие веточки.

Да! Теперь все часы пустой ходьбы сотрутся в памяти, словно их не было, останется лишь счастливый момент могучего взлета, буйная радость удачи! Глухарь был увесист, как валун, лапы и светлый крючковатый клюв испачканы в сырой земле, которую он только что по-куриному разгребал. Огромный хвост не хотел заталкиваться в рюкзак и широким черно-дымчатым веером свисал из-под клапана.

После ужина Липский чистил ружье, разложив на просторном столе возле керосиновой лампы ершики, шомпол и тряпицы. Даже надел очки, рассматривая, не остались ли пятна в стволах (отчего стал еще более похож на сосредоточенного служащего). Иван Марьянович наблюдал за ним, пощелкивая кедровые орешки, потом весело проговорил:

- А я так понимаю, это дело дурное целый день бить ноги - авось где наткнешься. Коли такое ваше горячее желание, можно, однако, поиначе глухаришек пощелкать.

- Как поиначе? - поднял на него задумчивый взгляд Валентин Семенович, и блики от керосиновой лампы сверкнули в очках.

Хозяин хитровато поулыбался и неожиданно произнес:

- Вот я, когда был мальцом, думал - если человек в очках, то он, друг ты мой сердешный, все видит! Учитель у нас приехал в деревню, строгий, все знал. И я думал: вот хоть ты спрячься от него за угол, а он все равно видит, раз в очках, дак...

Валентин Семенович тоже заулыбался и забыл про свой вопрос. Наметил он на сегодня потолковать о семейных делах Косоруковых.

Народу у них прежде было - одной сковороды на всех не хватало! А теперь, считай, все в люди вышли. Старший сын выучился на доктора, за ним Шурка - работает в городе на механическом заводе, квартиру получил; Валька, эта техникум заканчивает - будет пчеловодкой; двое младших тоже в городе, в школе-интернате; один Валерка ничему учиться не желает, сейчас в армии, а потом, говорит, пойду в тайгу соболевать.

- Ничего себе, - изобразил должное восхищение Валентин Семенович, - ребятни, что говорится, целая борона! Шумно жили. То-то теперь, наверное, скучаете?

- Да нет, - ответила Ефросинья Павловна, - у нас все время люди. То свои кто-нито гостят, то знакомые из городу. Районные начальники тоже наведываются, и ягодники, всякий бродячий люд заходит ночевать - раз первая изба, дак... Мы без народу не живем.

И хозяин подтвердил:

- Косорукова, однако, от самого парома спроси - любой укажет, как проехать. А коли гости не заглядывают, всякие зверушки не забывают. То рябчик под застреху забьется - нынче вон копалушка в ограду залетела...

- Глухарка? - не поверил Липский.

- А куда ей было деваться - ястреб гнал, дак. Только у человека спасенье... ("Ах, какая прекрасная деталь быта "таежных людей!" - ликовал про себя Валентин Семенович, впрочем наружно не выказывая).

Так и проходили эти октябрьские Дни на заимке. С утра Липский бродил с ружьем по тайге - искал своих глухарей, хоть и не всегда успешно. А вечерами продолжались задушевные беседы, да такие интересные, что Валентин Семенович забывал охотничьи неудачи. Вот, к примеру, труды и обязанности современного лесного стража. Обход за Косоруковым числился - в один из углов от кордона аж 25 верст! Попробуй за всем угляди. А смотреть положено - и чтоб пожар где не пыхнул, и как берут лес в отведенных на дрова делянках, да чтоб самовольные порубщики не баловали.

Но охрана не главное. Есть у лесника еще превеликое множество производственных заданий: заготовка мётел, черенков для лопат, гриба чаги, сосновых семян, березовой почки. И все планы Иван Марьянович добросовестно выполнял (в том числе совершенно дурацкий: огородить в тайге за лето три муравейника). Даже был награжден значком за долголетнюю безупречную службу. Значок в форме ромба напоминал институтский "поплавок", когда-то полученный Липским. Сам же Косорукое только посмеивался: столько, мол, у нас всяких планов! Ведь надо же все сосчитать, да на костяшках положить, да после снова на каждого поделить да помножить. Однако, денно и нощно бедняги в лесхозе считают, иначе, друг ты мой, не управиться.

- Наверное, и у тебя писанины полно? Протоколы всякие, акты...

- А что протоколы? - неожиданно возразил Косоруков. - Бумагой, однако, природу не спасешь. Наша задача - предупредить преступление, - бодрым заученным тоном проговорил он.

Однажды вечером Иван Марьянович задумчиво сказал:

- Вот смотрю, как вы понапрасну из ног глухоту выколачиваете, - однако, упорный охотник... Есть у нас клюквенное болото... Нынче весь глухарь, должно, там пасется.

Валентин Семенович сразу ухватился за эту идею: что же, мол, раньше молчал!

- Дак идти далеко, за Минжулем.

Подробно расспросил, и порешили, что завтра Косоруков пораньше переплавит его за реку.

Путь на болото в самом деле оказался неблизким и непростым. Тропа, которую на листке в записной книжке Липского изобразил Иван Марьянович, в упавших травах была почти неразличима. Валентин Семенович несколько раз сбивался, возвращался, пересекал какие-то ручьи и гривы. Но все-таки вышел на обширную плоскую мшарину, окруженную черным строем елей; над всей этой дикой местностью плавал сизый сумрак, который, казалось, даже полдневное солнце никогда не разгоняло. По невысоким кочкам кое-где торчали березки-недоростки, такие же сосенки; между кочками под сапогами жулькала вода, но чувствовалось, что под ногами достаточно прочное основание. Хилая травка, кое-где росшая по рыжему мху, давно пожухла, и по боковинам кочек на тонюсеньких ниточках свисали гроздья алой клюквы, а самые крупные ягоды, светящиеся, как стеклянные елочные шары, лежали поверх кочек, словно ордена на подушечках. Они были разной величины и на ощупь твердые. От холодного промерзшего мха пальцы у Липского быстро застыли.

Пока он рвал ягоду, с берега в дальний угол болота протянул тяжелый глухарь. Липский спохватился: набрать котелок клюквы - жене таежный гостинец - без труда можно перед самым уходом! Он поднялся с кочки, снял с плеча ружье и двинулся в ту сторону, куда полетел глухарь. Идти по чистому болоту было совсем нетрудно, да и прошел-то он всего ничего - пересек редкую поросль из низких сосенок, и только повернул вдоль нее, как вдруг меж деревцами заходило-забушевало...

Обычно тетерки взлетают в кустах с суматошным фырчанием, рябчик вспархивает еще легче, государь-глухарь отрывается от земли долго и громоподобно - не взлет, а величественное явление. Но на этот раз все было не так. На клюкве кормились не пара, не табунок молодых - целое стадо глухарей! И вдруг это стадо взмыло в воздух перед вздрогнувшим охотником... Было от чего оторопеть! Выстрелы, как всегда в подобных случаях, прозвучали уже вдогонку, торопливо, впустую. Однако не успел он себя как следует изругать, еще пара копалух захлобыстала крыльями впереди между кочками, и на этот раз Валентин Семенович действовал более собранно.

То была совершенно неповторимая по впечатлениям охота. Казалось, все глухари с округи собрались на этом открытом болоте. Поднимались поодиночке, парами, стаями - подобного Липский еще не видывал. Но он сразу сказал себе: больше двух петухов все равно не унести. Да и охотничьи правила, в конце концов! Поход на клюквенное болото и без того останется в памяти на всю жизнь...

Провожали его Косоруковы как старого друга. Ефросинья Павловна все норовила сунуть куда-нибудь в багажник еще банку с солеными рыжичками. Хозяин проговорил с добродушной усмешкой:

- Хочу с просьбишкой обратиться: лодочный мотор в город - в ремонт не захватите?

Про капризный мотор, который Иван Марьянович называл "Аркашкой", он со свойственным ему природным юмором рассказывал раньше. Дескать, глохнет. За день так надергаешься за шнурок, что и во сне рука сама дрыгается, да все Фросе локтем под ребро... Разумеется, Валентин Семенович мотор забрал и обещал сделать все необходимое.

Километрах в пяти от Малиновки навстречу Липскому попался УАЗ, весь заляпанный грязью, со служебными номерами. Рядом с шофером восседал моложавый мужчина в зеленой куртке и мятой шляпе без ленты; взгляд, которым он скользнул по лицу встречного, был холодновато-любопытным, с выражением: "Это еще кто тут такой вздумал в наши владения?.."

"Сразу видно - начальство, - почему-то с неприязнью подумал Валентин Семенович. - Точно, не скучают Косоруковы: "пост сдал - пост принял".

Всю дорогу Липский обмозговывал очерк, который напишет про Ивана Марьяновича. Тема уже была ясна - условно обозначалась словом "лесник", старым, полным доброго смысла словом. Удачно, что и в конторе Косоруков числился на хорошем счету, - недаром значок и фотография на Доске почета. Хотя производственная цифирь и не очень-то нужна была Липскому, его больше интересовали живая душа, характер и отношения лесного человека с окружающим его миром. Ведь Косоруковы обитают на линии непосредственного контакта с дикой природой. А почему они живут там в одиночестве? Теперь и кордонов-то лесных почти не осталось - все обходчики перебрались в села да райцентры...

Но не может Иван Марьянович бросить свой лес, свою Малиновку. Дети разлетелись, опустело некогда наполненное шумным разноголосьем гнездо, а он тысячью нитей связан с тайгою, которой посвятил всю жизнь... И про аптечку, конечно, надо ввернуть, и про спасенную копалуху...

Странное, однако, у Марьяновича лицо: верхняя половина - лоб, деревенская прическа, темные глаза и нос "уточкой" - словно от одного человека, а все, что ниже носа, непропорционально мелкое - от другого, чем-то похожего на хорька.

Как-то в середине зимы в квартире Липского раздался неожиданный поздний звонок. В дверях стоял Иван Марьянович Косоруков! В рыжей ондатровой шапке и долгополом ватном пальто, на ногах красовались белые фетровые бурки. Гость был явно навеселе - успел у кого-то побывать и разговеться. Долго вешая пальто, громко рассказывал, как на автостанции бросил в автомат с газировкой три копейки, да стакан-то поставил не туда, где льется, а рядом - все мимо и вытекло.

Пошли на кухню ужинать. Косоруков говорил беспрестанно, с обычными шуточками, на "ты", как и положено старому другу. Отремонтированный мотор "Аркашку" просил передать Николаю Валерьяновичу - тот собирается в марте проведать по подледной.

- Какому Николаю Валерьяновичу?

- Вы, что ли, не знакомы? В одном городе живете... Ну, Самохвалову, директору механического завода! ("Ого, какие у тебя приятели...)

- Прямо позвони, - Косоруков легко по памяти назвал шестизначный номер, - скажи, мол, от Ивана Марьяновича, и все.

О многом за тот вечер перетолковали. Об "отощении желудья", которое определил у гостя Савельич ("Ну, профессор-то! У, головастый мужик. Ума - сума, дак еще, друг ты мой, с подсумком...") О том, что городские - народ дурковатый, в жизни мало разбирающийся, но все могут, все у них в руках. Не то, что Косорукову досталось, - одиннадцатым рос у родителей. А теперь и своих всех поднял, в люди вывел. Легко ли, понимаешь, друг ты мой сердешный, на 90 рублей зарплаты? В лесу родился, пеньям молился - откуда быть грамоте?.. Но мы ведь - хрестьяне! Всю жизнь своим умом постигли, вдоль и поперек. Вот, сказать, что люди в городах делают? По первости, однако, шибко дивно было: скотины нет, дров не надо, воду таскать, сенокосить - ну, ничо, скажи, не надо! А все бегом, в спешке, некогда им. Чем они таким все заняты? Он сам посмотрел и понял: они все по очередям стоят! Нет, ей- богу - куда ни сунешься! Скажи, что не прав?"

- Да уж чего там, это в самую точку, - посмеиваясь, соглашался Липский.

С тех пор Косоруков стал считать Липского как бы чем-то ему обязанным. Повадился частенько заглядывать Шурка Косоруков, передавал разные "просьбишки": купить пороху и дроби, достать сеть-"ельцовку", похлопотать о младшем Алешке, которого за проказы намерились вытурить из интерната. Валентин Семенович всякий раз добросовестно старался достать, исполнить, охлопотать. И, честно сказать, стали надоедать эти бесконечные поручения. Он от жены по дому столько заданий не принимал... А тут еще по странному совпадению чуть ли не после каждой встречи с Косоруковым у Валентина Семеновича обострялся холецистит. "Кажется, засел этот Марьяныч у меня в печенках", в шутку сказал Липский жене.

С некоторой тайной ревностью Валентин Семенович все больше вызнавал, кто кроме него ездит в Малиновку. Список складывался любопытный. Главное, "лесной мужичок" прекрасно ориентировался в своей клиентуре, кому чем угодить! Ты интеллигент, больше забавляешься историйками да словечками - будут тебе историйки. Директор Самохвалов, тот сам из коренных таежников, привык увозить что повесомее: куль ореха, флягу малосольной рыбы, туес меду. Профессор Юдин - заядлый рыбак-таймешатник, для него заготавливались соответствующие услады. Наезжал один из районных руководителей, Дмитрий Козмич, - этому, кажется, больше всего надо было лишь встряхнуться, снять, как говорят, стресс, но чтобы без подчиненных-свидетелей.

Когда пришлось хлопотать за балбеса Алешку, Липский по совету Косорукова связался с профессором Юдиным, и тот после деловой части телефонного разговора откровенно воскликнул:

- Да я, считай, всю его ораву выучил! То-то он теперь к вам чаще стучится. Эх, и жох этот Марьяныч! "Мы - хрестьяне..." - и громко засмеялся.

"Ну, разумеется! - сказал себе, положив трубку, Липский. - Один городской начальничек - детишкам интернат, другой - старшему квартиру, третий - дипломчик, сетёшки. То-то и не уезжает он из своей Малиновки! Место заманчивое, гости то и дело - где еще заведешь такие связи? Ай-яй-яй, Иван Марьяныч, лесной мужичок!" - покачал головой Липский. И в душе у него поселилось какое-то кислое чувство досады... Но отказаться от мечты еще раз побывать на клюквенном болоте, глухарином Эльдорадо? Нет уж, просто глупо лишать себя такого счастья!

В первый день нового приезда в Малиновку Валентин Семенович побродил вокруг заимки, успокаиваясь после городских сует, прислушиваясь к мелодии осенней тайги. Вечером снова толковали о том о сем при свете керосиновой лампы. "Вот послушай, что я те еще расскажу! Умерла у одного мужика баба..." Но как-то все казалось уже слышанным, потускневшим. Сразу собрался на клюквенное болото с ночевой. Дорогу уточнять не стал - был уверен, что хорошо помнит. А получилось глупо: заблудился.

Оказалось, что картины в памяти сохранились разрозненные, совершенно не связанные друг с другом в единый план местности. Решив спрямить маршрут, он отправился не по вершинам ручьёв, как в прошлый раз, а прямо горой вдоль речки, притока Минжуля. Сбиться тут было нельзя: все время спуск с горы будет находиться слева по ходу. Кстати, там еще стояла на вершине геодезическая вышка, или, как в Сибири называют, "маяк"; она виделась сквозь голые вершины берез справа, когда Липский тронулся в путь.

Сразу по склону начался густейший сосновый подрост, сквозь который он еле продирался. Но покать горы все время чувствовалась слева. Хвойная чаща стала редеть, пошла отдельными куртинами, появились высокие старые сосны, изредка начали белеть стволы берез, идти стало легче. Липский взглянул на стрелки: минуло около часа. И тут справа сквозь голые вершины берез заметил... геодезическую вышку - "маяк". Сколько шел, держался все время правильно - и пришел назад? Может, это другая вышка? Нет, еще в первый раз он заметил, что у верхнего пролета лестницы от ветхости лопнула одна жердина и болтается в воздухе. Чудеса... Валентин Семенович только шапку сдвинул с потного лба на затылок.

Отдохнув, поднялся и на всякий случай еще раз прикинул в уме: все верно! Если идти берегом речки на запад, "маяк" останется справа, а спуск к воде будет по левую руку - так он и отправился час назад. Просто ерунда какая-то! Он был абсолютно уверен в себе и во второй раз пошел точно так же. Снова началась непролазная сосновая молодь...

Обычно в такой момент начинаются сомнения. Как же так, рассуждал Валентин Семенович, шел правильно, а пришел неправильно? Но такого не может быть! Что за чертовщина... Ничего серьезного ему не угрожало - ведь он и кружил-то на пятачке километров в шесть. Как говорится, на печке блукал. Но состояние было неприятное, к тому же как-то разом начало смеркаться. Он сперва не поверил, думал, навалилась темная хмара, однако и часы подтверждали, что день к вечеру. Пришлось срочно устраивать ночлег, спустившись к ручью.

Только когда рассвело, он понял, в чем секрет его "заблуждений". Один из двух ручьев, которые извилистыми ниточками обозначил на схеме лесник, оказался на деле не таким уж маленьким - он бежал в собственном распадке, который рассекал поперек главную гору. И вот Валентин Семенович, отправляясь от "маяка" вдоль берега речки, в сосновой чаще незаметно сворачивал на берег притока (спуск ощущался все время по левую руку!), а тот, в свою очередь, загибался вправо. Получалось, что Липский обходил гору почти кольцом, срезая остаток полной окружности, когда вновь появлялся в виду злополучный "маяк". А казалось, он так логично рассуждал!

Как бы то ни было, поход на глухариное болото - главная мечта всей поездки - сорвался. И настроение сломалось. Причем виновником случившегося Валентин Семенович внутренне считал Косорукова. Хотя, если разобраться, в чем он был виноват?..

И на этот раз, провожая Липского домой, Иван Марьянович попросил о небольшом одолжении. Сделал это по обычаю с добродушной улыбочкой и оговорками, что-де человек-то он больно простой и просить о чем-нито для него все равно что нож вострый. Просьба же заключалась в том, чтобы маненько припугнуть одного человечка - завелся, понимаешь, пакостник, житья нет, все норовит ему, Ивану Марьяновичу, в кашу плюнуть.

Дело было, как рассказал Косоруков, такое. Он спускался на моторе вниз по Минжулю, а навстречу вывернул охотнадзор Филин, остановил и эдак надменно стал придираться - то да се, не имеешь права.

- И лишил меня, друг ты мой сердешный, моего оружия.

- Как это лишил? У тебя ведь ружье штатное, по службе положено, номер в удостоверение вписан.

- То-то и оно. Вот, однако, змей какой тут у нас завелся. Оно, понятно, казенного-то ружья я бы не пожалел - ему в четверг сто лет будет, вся ложа изолентой замотанная, курок на веревочке болтается. Случится изредка стрелять, вот и гадаешь: прилетит тебе этот курок в лоб или, может, до следующего раза? Такое оно, штатное-то. А змеиный-то выползок Филин всем лесникам войну объявил. Таловского обходчика уже, понимаешь, уволили. Так же встретил в лесу, а у него глухарь к седлу приторочен.

- Ну и что? - снова не понял Липский.

Оказалось, что у Таловского лесника и охотничьего билета не было.

- Да и смешно, друг ты мой сердешный! Зачем нам билет? Ружье по службе дают, что же он в собственном обходе не имеет права?

На это Валентин Семенович ответил, что бог с ним, с Таловским, вот что теперь с ним самим делать? Нарушение, как он понял, было, хотя и казенное ружье тоже не ружье, а мешалка, давно пора бы лесхозу его заменить, тут Косоруков прав.

- Я о чем и толкую! - подхватил Иван Марьянович. - Сам бы запросто поехал в район к Дмитрию Козмичу, да этот змей Филин, понимаешь, он не нашенского подчинения - межрайонный. Уж ты выручи, Семеныч, друг ты мой сердешный.

Не хотелось Липскому связываться с этим не очень-то чистым делом. "Доигрался!" - с некоторым злорадством думал он про Косорукова. Формально охотовед имел основания. Хотя если по-человечески... И эти в лесхозе тоже хороши! Но если откажешь, то прости-прощай мечты о клюквенном болоте, глухарином рае... И Валентин Семенович, поморщившись и потрогав ладонью подреберье в правом боку, сказал:

- Давай сделаем так: ты напишешь письмо в редакцию - мол, постоянно в тайге, штатное оружие- охотовед вел себя нескромно.

- Нескромно, нескромно! - эхом повторил Косоруков. - Только я, Семеныч, писать-то красиво не обучен. Вот, к примеру, шапку хорошую сшить, это запросто, - Шапку? - переспросил Липский. - Какую шапку?

- Каку хошь, друг ты мой сердешный! Хоть ондатровую, хоть из дикой норки, а расстараемся, так и соболью сварганим!

Валентин Семенович только головой покачал, как бы укоризненно, и при этом хмыкнул. А вслух произнес строго:

- Значит, напишешь письмо. У меня редактор газеты - приятель, я его попрошу. Сейчас, сам знаешь, пресса в бо-ольшой силе! - И, видя, что Иван Марьянович нерешительно мнется, пояснил: - Бери бумагу. Писать будешь сам, а сочинить я помогу.

И он продиктовал Косорукову текст, стараясь стилизовать его под образную народную речь. Марьяныч только кивал с восхищением, медленно выводя карандашом неровные строчки. Лишь в одном месте сам заменил слово "ружье" на "оружие" - так ему, видно, казалось культурнее. А когда диктант закончился, проговорил, глядя Липскому в глаза:

- Надо еще приписать: "И притом охотнадзор Филин находился сильно выпимши".

- Правда, что ли? - спросил Липский. - Что же сразу не сказал?

- Правда, правда, - спокойно подтвердил лесник, - сам видел.

...Прошло, наверное, с месяц, как Валентин Семенович передал письмо в газету. Однажды ему позвонил сам редактор (они действительно были в старых добрых отношениях), проговорил:

- Ты бы заглянул ко мне, Валентин, дам почитать любопытненькое.

То был машинописный текст очерка, который сдал в набор молодой литсотрудник после командировки по письму лесника Косорукова. Всего шесть страничек... Или Валентин Семенович невнятно объяснил приятелю суть дела, когда передавал письмо, или тот не растолковал корреспонденту, что от него требуется. А возможно, юнец сам рвался в бой под знаменем гласности. Но только чего-чего не узнал Липский из этих шести страничек машинописного текста! Шустрый журналист и в лесхозе побывал (где о Косорукове отозвались как о действительно передовом и старейшем работнике), побеседовал с десятком разных людей - жителями соседней деревни, местными газетчиками, промысловиками. Косорукова знали многие - "от самого парома"...

Прежде всего выяснилось, что Филин отобрал у лесника не ружье, а малокалиберную винтовку (они давно были запрещены и у всех изъяты). Иван Марьянович бил из нее глухарей, вылетавших вечером на речные камешники, подъезжая к ним на моторке, за каковым занятием и прихватил его охотовед. Но водились за Марьяновичем грешки почище. Как писал автор очерка, люди, с которыми он разговаривал, сперва смущались, ограничивались ухмылками и намеками - побаивались лесника. Все знали о его высоких гостях, которые не раз вытаскивали хлебосольного хозяина Малиновки из разных передряг. Вот и теперь никто не хотел связываться с этим "хорьком вонючим". Наконец кто-то первым махнул рукой и решительно заявил: "Вон в газетах да по телевизору всех критикуют - может, правда пора настала? А мы, мужики, одного мирского захребетника туг боимся...".

Да, усадьба Косорукова стояла хоть и в глуши, да на бойком месте - всякого люда видела немало. Из каждого Марьяныч умел извлекать свою выгоду. Выходят зимой промысловики из тайги после двухтрех месяцев лесного житья - у Косоруковых непременно чай пьют, греются. И... самогоночки обязательно поднесут гостю. Разомлеет благодарный таежник, раздобреет - глядишь, уступит пару-другую шкурок хозяину. Сам он промыслом давно не занимался, привык жить на дурочку - сидельцем сидел, начальство ублажал, охотников караулил, как паук у тенет. Скупленная пушнина составляла главную статью доходов. Имея собственную косилку и конные грабли, хорошо приторговывал сенцом. Намекали, что и золотишко можно найти, коли хорошо тряхнуть Косорукова.

В последнее время, рассказывали, вовсе обнаглел Иван Марьянович - творил, что в голову взбредет. Больше всего возмущались тем случаем, когда копалуха залетела на подворье к леснику. А он ей... шею-то и свернул собственными руками. И еще потом, гад, врет всяко-разно простоватым людям. Совсем меру потерял!..

Выйдя из редакции, Валентин Семенович решил прогуляться до дому пешком, обдумать все. В правом подреберье опять тяжело поднывало... Главный вопрос был такой: значит, сам он написал о Косорукове неправду?.. Но в своем очерке он ни в чем не покривил душою, ничего не натягивал и не приукрашивал, тем более не врал. Конечно, кое-какие детальки приметил сразу, но они просто не вписывались в тот образ, который олицетворял собой идею "лесника". В конце концов, должны у нас быть именно такие лесники - добросовестно выполняющие все задания. И вообще...

Только сам Косоруков оказался совсем не таким! С этим, извините, как быть? Мал-мала ошибся? (Валентин Семенович непроизвольно поиграл бровями). Ну что ж, тема была безусловно важной и очень нужной. Другое дело, что то была в некотором роде казовая (показная) сторона жизни Ивана Марьяновича. Пришло время - Валентин Семенович сам стал прозревать, чутьем догадываться. Но очерк он написал о том, во что верил, - это была его правда на тот момент.

Все сходилось в мысленных построениях Валентина Семеновича, и вроде объяснения вполне устраивали его. Но что-то оставалось в душе, какое-то чувство неудовлетворенности собою, все нарастающая желчная горечь при каждом воспоминании о Косорукове.

- Действительно хорек, - вдруг произнес Валентин Семенович вслух, остановившись посреди тротуара. - Вот уж тип так тип...

Встречный прохожий удивленно посмотрел на него.