На берегах Амгуни (Всеволод Сысоев)

Рис. С. Юкина

Зима в долину Амгуни спускалась с Баджала, как по ступенькам. Двадцатого сентября она ступила на безлесные подоблачные гольцы, и вершины высоких гор засверкали ослепительной белизной первых снегов на фоне прозрачного темно-голубого осеннего неба. Жизнь в гольцах замерла.

Уснули насекомые до будущего лета, медведи и северные олени спустились в предгорья. В конце месяца снега запорошили куполообразные, поросшие лиственничниками сопки, подступающие к реке, но пройдет еще целый месяц, прежде чем зима ступит своей ледяной ногой в долину, и умолкнут стозвучные перекаты и протоки. А пока на берегах Амгуни кипит жизнь. Что же вызвало такое оживление на этих молчаливых в другое время берегах?

Осень - брачная пора многих копытных: изюбря, лося, косули, северного оленя. В сентябре в верховье Амгуни приходят косяки морского лосося - кеты метать икру. Нерестилища в большинстве своем - мелкие тихие протоки, в таком месте нетрудно поймать рыбу, да к тому же после икрометания она обессилена и погибает. Для многих хищников начинается "праздник сытого живота". Вот почему в воздухе парят беркуты и орланы-белохвосты, на прибрежных деревьях и заломах расселись слетевшиеся издалека вороны и вороны, песчаные косы истоптаны медведями и волками.

Мы бесшумно плывем на длинной узкой лодке, выдолбленной из душистого тополя, по протоке, поросшей чозенией, и наблюдаем за кетой. Прозрачная вода позволяет хорошо видеть рыбу и дно. Кроме темной кеты здесь плавают пятнистые ленки и едва различимые верткие хариусы. Все лето питались они насекомыми, а теперь сопровождают кету в надежде поживиться ее крупной икрой, до которой они большие охотники.

По ветке упавшего в протоку дерева, словно по маленькому мосту, бежит лесная мышь, ей почему-то хочется перебраться на другой берег. Но кроме нас за ней наблюдает ленок. Громкий всплеск воды - и мокрая веточка, по которой только что бежал грызун, качается пустой. Напрасно я ищу полевку на поверхности воды.

- Ленок мышь скушал, - говорит проводник Максим Кононов, заводя лодку под нависшие ветви ивы; отсюда нам удобнее наблюдать и пересчитывать количество проходящей по протоке рыбы. У изгиба протоки на косу выбросило мертвую кетину, - видимо, это был один из гонцов, пришедший еще в начале сентября. Тут же к ней спустилась черная ворона. Осмотрев находку, она мигом извлекла и проглотила рыбий глаз и собиралась основательно утолить голод лососиной, когда в небе словно кто ударил в гонг. Вскоре к вороне присоединился старый ворон. Пришлось кумушке уступить на время добычу. Она взлетела на макушку темной пихты и недовольно нахохлилась. Тем временем ворон разрывал розоватое мясо лосося, но и его обед был прерван. Над протокой проплыла большая тень, и на косу с шумом опустился тяжелый орлан-белохвост. Не успел он сложить свои метровые крылья, как ворон взмыл к небу: он словно знал, что после орлиной трапезы вряд ли что останется. Приветствуемый криком вороны, еще больше нахохлившейся на пихте, орел подошел к рыбе, наступил на нее одной когтистой лапой и стал отрывать крупные куски мякоти. Аппетит у него был отменный. Вскоре от кеты остались голова да позвоночник.

Стоило Максиму чуть шевельнуться в лодке, как орлан взлетел и исчез за поворотом протоки. Зрение у этих птиц во много раз лучше, чем у любого зверя.

Поперечные заломы преградили нам путь. Оставив лодку, бредем ельником-зеленомником. Солнце едва пробивается сквозь густой лапник. Ноги бесшумно утопают в зеленом мху. Шедший впереди Максим остановился и перевернул сапогом лежавшую на земле рыбину.

- Медведь кушал. Сытый зверь...

Только теперь я рассмотрел, что у кеты была съедена одна голова. Поодаль лежала вторая рыбина, у которой зверь выгрыз головной хрящ. То, чем пренебрегали птицы, медведь считал лакомым куском.

- Что медведь не съест, волки подберут, - замечает Максим. - Смотри, здесь медведица с медвежатами ходит. Нынче зверь не голодный - орехи и желуди есть, ягод много, рыбу плохо кушает. Когда в тайге пусто, тогда весь медведь около проток на рыбе. Мясо его совсем кушать нельзя: худо пахнет...

Мы выходим из ельника в смешанный лес, которым порос крутой склон сопки, подступающей к протоку Как-то необычно здесь, в типичной тайге, видеть кусты дикого перца, колючей лещины, барбариса. Местами рдеют красные кисти лимонника и красной смородины, не обсыпающиеся даже зимой. Впереди Мелькнуло что-то черное, и тут же я Услышал шепот Максима:

- Медведи...

Быстро скинув с плеча винтовку, он стал за дерево, я последовал его примеру.

По косогору шла бурая медведица, впереди нее бежали двое медвежат. Их интересовали и привлекали все предметы: деревья, камни, кочки. Медвежата все обнюхивали и обшаривали. Вот один из них полез на согнувшуюся березу, а другой, ухватив его за заднюю лапу, стянул с дерева. Сорвавшись на землю и больно ударившись о камень, медвежонок укусил своего братца за ухо, да так крепко, что тот заскулил. Ссора, видимо, перешла бы в драку, да на пути попался муравейник, который усердно начали разгребать медвежата, желая полакомиться муравьями. Безмятежной прогулке медвежьей семьи положил конец легкий ветерок, донесший к ним запах человека. На несколько мгновений медведица замерла на месте. Чтобы лучше разобраться в опасности, она поднялась на задние лапы и, подставив ноздри ласковому ветерку, несшему терпкие запахи вянувших листьев, уставилась своими маленькими глазками в нашу сторону, тревожно прислушиваясь.

Убедившись в том, что рядом люди, медведица громко, отрывисто рявкнула и бросилась в сторону, исчезнув в кустах, но медвежата не последовали за ней: они не чувствовали опасности. Один из них вскочил на поваленное дерево и начал раскачиваться на нем, как на трамплине, другой пытался снова стащить его оттуда.

Встревоженная медведица быстро вернулась к детям. Она еще громче стала реветь, столкнула лапой с дерева медвежонка и, тыкая носом то одного, то другого в спину, погнала их перед собой в спасительные заросли. Медвежата неохотно бежали впереди рассерженной матери, прижав к голове длинные уши. Но вот на пути попалась кучка вкусных желудей, и они с жадным чавканьем стали поедать свой любимый корм. Напрасно медведица звала их за собой, предостерегала встревоженным ревом. Видя, что медвежата не следуют за ней, она снова подскочила к ним, схватила зубами одного за шиворот, а второму дала лапой такую затрещину по мягкому месту, что лес огласился жалостным воплем.

Орлан-белохвост

Мы осторожно последовали за уходящей в панике медвежьей семьей, держа на изготове винтовки.

Будь медведица одна, она легко ушла бы от преследователей, но ее удерживал материнский инстинкт, который сильнее страха смерти. Она чувствовала близость людей, мышцы ее дрожали, шерсть на загривке стояла дыбом, с желтых выщербленных клыков на траву падала пена. Маленькие подслеповатые глазки медведицы сверкали зелеными огоньками. Грозно запуская в землю длинные когти, она хотела напугать нас, но я хорошо знал, каким смертельным страхом было охвачено ее материнское сердце! Она всеми силами торопилась угнать подальше непослушных медвежат, и им наконец передалось волнение матери. Словно два черных шара покатились они впереди медведицы, мелькая между желтых кустов, а она, ухая и сопя, бежала сзади неуклюжей рысцой. Когда медведи скрылись в распадке, густо поросшем мелким осинником, я спросил Максима:

- Что же ты не стрелял?

- Ждал твоего выстрела, - ответил проводник, закидывая за плечи винтовку.

А не стрелял я потому, что своим необычным поведением медведица напомнила мне ту запретную для охоты пору - лето, когда она, жертвуя собой, смело заступается за свое слабое потомство, когда у настоящего охотника никогда не поднимется рука принять эту жертву!

Мы долго шли молча по раскрашенному осенью лесу. Выйдя к протоке, я начал съемку нерестилища, а Максим, подойдя к березе, снял кусок коры. Нарезав из нее узких полос, улыбнулся:

- Изюбра немножко дразнить будем.

К вечеру вернулись в табор. За ужином Максим вспомнил, что в этих местах он со стариком Яковлевым в прошлом году ловил живьем соболей. И вот какой с ним случай произошел.

- В еловом ключе стояла у меня ловушка на соболя, - начал свой рассказ Максим, - длинный ящик, сбитый из толстых лиственничных досок, чтобы попавший соболь не мог его скоро прогрызть. Внутри кусок рябчика для приманки и комок лосиной шерсти или сухой осоки, чтобы соболь не замерз, когда попадет. Дверца в ловушке приподнята - заходи, пожалуйста, но только коснется соболь приманки, как захлопнется за ним дверца. Подхожу это я утром к ловушке и вижу вокруг свежие следы соболя, дверца захлопнута. Ну, думаю, попался! А все-таки не терпится убедиться, что в ловушке живой соболь... Бывает, впустую дверца захлопывается. Срезал тонкий прутик, приоткрыл дверцу и просунул его в ловушку. Чувствую, кто-то схватил за прут, будто прикусил и к себе тянет, даже шипит. С радостью схватил ящик с дорогой добычей и на Амгунь! Двенадцать километров тащил тяжелую ловушку, а не устал. Поздно вечером пришел в избушку Гермогенова. Охотники поужинали, курили, меня поджидали. Все обрадовались: видят с добычей пришел. Вместо ужина поставил я на стол ящик и говорю Гермогенову: "Закрывай крепче дверь. Сейчас соболя смотреть будем. Должен быть черный, дорогой!" Старик прихлопнул дверь, подкрутил в лампе фитиль, чтобы светлее было, и подошел к столу. Охотники обступили меня со всех сторон: всем интересно посмотреть на дорогую добычу. Спокойно открываю дверцу. Соболь никогда из темной ловушки на свет не выскакивает, а тут вдруг что-то с шумом вылетело к потолку. Чуть лампа не опрокинулась. Охотники от неожиданности только головами мотнули и ахнули: по комнате, задевая крыльями стены, кружила сойка. "Ну и попался же тебе заколдованный соболь, - засмеялся Гермогенов. - В птицу обратился! Первый раз такое чудо вижу!" А я готов был разорвать негодную птицу. С тех пор не люблю соек...

Поднявшаяся луна покрыла сверкающими бликами протоку, осветила заросли тальников, в которых стояла наша палатка. То умолкая, то нарастая, доносился рокот далекого переката. Из принесенной березовой коры Максим скрутил узкую трубку и, втягивая через нее в себя воздух, замычал изюбрем. Повторив троекратно звук, он замолк. Лес снова погрузился в звенящую тишину. Мы долго ждали, что нам отзовется какой-нибудь бык, но, так и не дождавшись, уснули. Ночью я проснулся от сильного рева, раздававшегося будто над самой палаткой.

- Изюбр пришел, - шепотом сказал Максим. - Совсем светло, стрелять можно.

Мы вылезли из спальных мешков. Из-за протоки, оттуда, где косу покрывали редкие тальники, неслись протяжные тоскливые звуки, похожие одновременно на мычание и рев. Трубил изюбр-бык. Он шел к нашей палатке. Какая память и способность ориентироваться! Услышав издалека трубу Максима, он ночью безошибочно разыскал это место. Еще сто метров, и он подойдет к нашей палатке, но переплывать протоку изюбр не стал. Потрубив несколько раз и не услыхав ответа, олень удалился, а мы снова забрались в спальные мешки.

Проснулся я от громкого гогота гусей. В утреннем тумане табун гуменников налетел на наш табор. Ночной мороз посеребрил траву, крышу палатки, сделал заметной каждую паутинку.

Мы идем с Максимом узкой, глубоко пробитой звериной тропой к дальнему нерестилищу. По сторонам стройные сосны. Здесь почти нет травы: ее вытеснил брусничник. Прихваченные морозцем ягоды стали сладкими, я то и дело заполняю рот прохладной ягодой. Но не только мы облюбовали эту обширную поляну, усыпанную ягодами. С противот положного края ее, тяжело хлопая крыльями, медленно поднялась черная птица размером с гуся и уселась на макушку сосны.

- Глухарь. - И Максим начал целиться в птицу, но я опустил стволы его ружья к земле.

- Это же каменный глухарь! Охота на него запрещена. Поищем другой дичи на обед, друг мой!

Вытянув длинную шею, глухарь замер как изваяние. Утренние лучи солнца отливали на его груди зеленым отблеском. От обыкновенного глухаря каменный отличается более длинным хвостом и темным оперением. Оставив птицу в покое, мы двинулись дальше. Грибной сезон прошел, но нам попадались молодые подберезовики и маслята; я собирал их, нанизывая на тонкий ивовый прутик.

Шедший впереди Максим остановился: по тропинке бежала серенькая курочка. Заметив нас, она взлетела и тут же уселась на лиственницу среди густых пожелтевших ветвей.

- Рябчик! - воскликнул я. - Вот его-то мы сейчас подстрелим.

- Это дикуша, а не рябчик, - заметил Максим.

Присмотревшись, я убедился, что он был прав: птица была немного крупнее рябчика, имела другую форму посадки, и цвет оперения ее был темнее, а кончик хвоста белым.

- Придется нам с тобой, Максим, обедать одними грибами - ведь дикушу тоже стрелять нельзя...

- А мы ее никогда и не стреляем, - ответил Максим. - Петлей ловим.

- Ну а теперь и ловить нельзя. Птица это редкая, очень смирная - ее нетрудно совсем уничтожить.

Поднявшееся солнце обогрело землю. Вокруг нас зароились больно кусающиеся мошки. Эти мелкие кровососущие досаждают человеку и животным до морозов и выпадения снега.

Вскоре между деревьями засквозила синева, и мы вышли к протоке. Ширина ее была более ста метров. В большую воду протока соединялась с Амгунью, но теперь она была отделена от реки галечной косой, на которой валялись тридцатиметровые тополя и ели, вырванные с корнями водой и обсохшие на песке. Протока высохла бы до дна, если б ее не питали подземные ключи. Где-то за островом она вливалась в Амгунь, и поэтому в нее вошло много кеты на нерест. Над зеркальной поверхностью воды торчали хвосты погибшей рыбы, плавающей кверху брюхом. Раньше уровень воды был выше, но теперь он спал, и на поверхность вышли галечные бугры, сделанные рыбой. В их глубине покоилась икра. Кета не покинула своих гнезд. Она тоже обсохла и лежала на гальке, оскалив зубы, расклевываемая пернатыми хищниками. Я начал вскрывать третью отнерестившуюся рыбу, когда Максим спрятался за корни вывороченного Дерева, подавая рукой мне знаки последовать его примеру. Подбежав к нему, я припал к дереву, едва переводя дыхание.

- Волки... Вон идут по косе, около леса, прямо к нам... - шептал Максим, меняя дробовые патроны на пулевые.

Действительно, в указанном Максимом направлении шли два волка. Я приложился к винтовке, стараясь поймать на мушку серого разбойника.

- Не стреляйте, подпустим поближе, - уговаривал Максим.

Было немного странно, что в середине дня волки пришли к протоке, но сомнений не было: звери приближались к нам. Я уже представил себе растянувшегося на песке после моего выстрела волка, когда один из них зашел в воду и вдруг поднял кверху хвост, скрутив его полукольцом.

- Что за невидаль! - воскликнул Максим. - Волки так хвостов не поднимают. Это, никак, собаки. Но где же охотник?

Пока мы гадали, кто перед нами - звери или лайки, послышался отдаленный выстрел. Теперь сомнений не было: приняли собак за волков.

Мы вышли из-за корча, но лайки не обращали на нас никакого внимания. Их привлекали мелькавшие и плескавшиеся в протоке рыбы. Одна из собак, окрасом потемнее, зашла в воду и начала с шумом гоняться за рыбой. Вода в протоке местами доходила до метра, но, не смущаясь этим, лайка бросалась за рыбой вплавь и даже ныряла, однако поймать проворную кету ей все же не удалось. Глядя на это необычное зрелище, я не находил, чем его можно объяснить. Голодом? Так на берегу валялись погибшие рыбы, да и в воде плавало много дохлых, которых без труда собаки могли достать. Охотничьим инстинктом? Но с собаками никто не охотится за рыбой, да и ни с каким зверем или птицей по запаху рыбу не спутаешь!

Тем временем собакам удалось загнать косяк кеты на мелководье. С невероятным шумом рыба, развернувшись от берега, пошла вглубь, навстречу своим преследователям, вот тут-то одна из лаек схватила живую кетину за хвост и, выйдя с ней из воды, бросила добычу на гальку, а сама опять вошла в воду. Выхватывая рыбу из воды, она глубоко опускала морду, а потом подолгу трясла ушами, в которые заливалась вода.

Нельзя было без смеха смотреть на комичные прыжки этих мохнатых рыболовов, охотившихся за рыбой без принуждения. Но вот из леса вышел высокий охотник, оказавшийся связистом Уваровым. В руках он держал за лапки только что убитого рябчика.

Поздоровавшись с нами, он присел на поваленное дерево и закурил.

- Не интересуются мои собаки птицей.

- А за чем они у тебя идут? - спросил Максим.

- В лес за норкой, в стол за коркой! - усмехнулся Уваров. - Они у меня еще молодые, хорошо по зверю не притравлены, но вот помогли мне в прошлом месяце волка добыть. Ночью волк сам пришел к моей избе, ну, они и подняли гвалт. Не успел спустить, как, слышу, схватили. Так я и за ружьем решил не бегать: камнем прибил серого. У нас тут волка много развелось в последнее время, да нечем его брать: ни капканов, ни отравы нет, так я проволочными петлями приспособился ловить. Сделаю сруб, навалю в него дохлой кеты, а кругом петли расставлю - вот и попадают. Я и сейчас пришел сюда подыскать место для лабаза, да вижу люди ходят. Оказывается, экспедиция. Я ведь тут недалеко живу, зайдемте - молоком угощу, грибками.

Мы переглянулись с Максимом и охотно приняли его радушное приглашение.

Лишь в ноябре мы закончили с Максимом обследование Амгуни и прибыли в крупное село, районный центр - Полина Осипенко. Здесь мне предстояло привести в порядок свои полевые наблюдения, а затем заняться аэровизуальным учетом лосей. Зима окончательно вступила в свои права. Морозы стояли лютые.

Давно взошло солнце, но его лучи никак не могли пробиться сквозь плотные слои воздуха, охлажденного до пятидесяти градусов. Туманной дымкой подернулась широкая пойма Амгуни.

Поскрипывая дощатыми тротуарами, шли мы узкой улочкой на летную площадку, где стоял самолет.

- За ночь, видимо, изрядно продрог ваш "як", Павел Васильевич, - обратился я к пилоту. - Да и туман непроглядный.

- Часик уйдет на прогрев, а там, к двенадцати, и туман рассеется. - С этими словами пилот стал стягивать с самолета ватный капот и осматривать машину.

- Куда нынче курс держать будем?

- Пойдем на Омал, подсчитаем еще там лосей, да закругляться пора. И так картина ясна. Перебрали мы лосей в прошлом году, теперь придется сокращать планы отстрела...

Предсказания пилота насчет погоды сбылись: к полудню туман развеяло, машина прогрелась, и вскоре мы были в воздухе. Достав из планшета карту и карандаш, я приготовился отмечать встреченных лосей. Самолет шел со скоростью сто сорок километров в час, на высоте около двухсот метров над землей, поросшей лиственничником. Лиственница- единственное хвойное дерево, теряющее на зиму хвоинки. Вот почему лиственничники зимой легко просматриваются. За свою прозрачность и ажурность леса эти справедливо именуются светлой тайгой.

Не прошло и пятнадцати минут, как я сделал первую пометку - три красные точки. Это обозначало трех лосей. Вскоре пилот поднял вверх левую руку с растопыренными двумя пальцами - условный знак: слева по борту самолета он видит двух досей. Я нанес их на карту.

С выходом в долину Омала лиственничники стали редеть, большие заболоченные пространства, скованные морозом, с разбросанными по ним белыми пятнами больших и малых озер раскинулись под самолетом. Но эта безжизненная на первый взгляд "лесотундра" была наполнена крупными животными - лосями. Большей частью они держались табунчиками по две-три головы в каждом, но иногда встречалось четыре и пять лосей в одном месте. Для того чтобы осмотреть долину Омала, потребовалось два часа. За это время насчитали семьдесят восемь лосей, из них всего семь телят.

"Маловато, - подумал я. - Что же мешает сохраниться приплоду?"

Рокот мотора понижал слышимость, поэтому разговаривать с пилотом приходилось громко, словно с глухим человеком, выкрикивая отдельные слова на ухо. Кроме учета лосей у меня было задание пополнить музей новым экспонатом лося.

- Павел Васильевич! Зайди на этого быка, попробуем его отстрелять!

Пилот развернул машину и начал снижаться.

Обычно лоси при снижении над ними самолета убегали в сторону, но этот то ли замешкался, то ли оказался не робкого десятка. Вскинув голову и насторожив уши, он вызывающе смотрел на приближающуюся к нему огромную "железную птицу". Я не торопясь отодвинул в сторону боковое стекло кабины самолета, просунул наружу винтовку и уверенно прильнул к ней щекой. Казалось, минуты жизни сохатого были сочтены. Снизившись до двадцати метров, "як" шел на зверя. Но произошло неожиданное. Когда самолет с ревом проносился над лосем, зверь взвился на дыбы, словно разозлившийся жеребец, и угрожающе замахал передними копытами. Выстрела не последовало.

Павел Васильевич вопросительно посмотрел на меня.

- Смелого пуля боится! - крикнул я на ухо пилоту. - Дарю ему жизнь, поищем другого!

Но сколько мы ни искали, попадались одни коровы или быки, уже сбросившие рога. Я потерял всякую надежду, когда вдруг наше внимание привлек другой зверь... Сомнений не было - это был медведь. Он стоял на распростертом на земле большом лосе. Мы развернулись и сделали круг над медведем. "Как он убил такого крупного быка?" - недоумевал я.

Без слов Павел Васильевич понял, что я решил добыть медведя. Словно на боевую цель заходит "як". В напряженном выжидании припадаю к винтовке. Стрельба с самолета - дело трудное: нужно учитывать скорость движения машины, порывы ветра, качающие винтовку, движение зверя. Я давно овладел пулевым оружием, попадаю в подброшенную кружку, но тут мажу. После второго захода медведь свирепеет. Принимая самолет, видимо, за крупную птицу, которая пытается отнять у него добычу, он стремится отпугнуть ее. Медведь поднимается во весь рост на задние лапы, из его раскрытой пасти летит пар, он скалит клыки и стремится когтями ухватиться за лыжи самолета, хотя они для него на недосягаемой высоте.

- Давайте садиться! - предлагаю я. - Этот медведь от своей добычи не уйдет!

Последний разворот, и самолет благополучно приземляется в каких-то пятистах шагах от медведя.

- Странно, - полушепотом замечает пилот, - конец декабря, мороз пятьдесят градусов, открытая местность, а медведи бродят.

- Типичный шатун-стервятник. Как нас увидит, так и попрет навстречу. Но мы удирать не намерены.

Проверив карабины и сунув в карманы по паре обойм, осторожно направляемся к тому месту, где хозяйничает медведь. Место чистое, но кочки местами достигают до пояса. Подход к медведю лишен не только древесной, но и кустарниковой растительности. Когда до медведя осталось около ста метров, он почуял нас и медленно двинулся навстречу. Я убил за свою жизнь не один десяток медведей, но на этот раз волновался и действовал весьма осторожно. По всему было видно, что зверь старый, голодный и злой. Он знал вкус крови и был опытным убийцей, так как охотился за лосями. Нужно было повалить его с первой пули, а для этого следовало подойти как можно ближе. Медведь редко бросается на человека издали - это я хорошо знал и поэтому уверенно сближался с шатуном.

Словно на своеобразной дуэли сходились зверь и два человека. Подслеповатыми глазками медведь всматривался в людей. Для успешного нападения ему требовалось около тридцати метров, которые он мог преодолеть в восемь-десять прыжков. Когда до зверя оставалось шагов пятьдесят, я остановился, тщательно прицелился и послал пулю в голову медведя. Казалось, грохот выстрела слился со звериным ревом. Шатун нырнул в снег, затем всплыл, подставляя грудь под залп охотников...

Когда медведь затих, мы подошли к его добыче и тщательно осмотрели ее. Лось оказался раненным охотником, вот почему им легко овладел шатун на таком чистом и сравнительно ровном месте. Медведь настолько исхудал, что даже костный мозг его был без единой жиринки. Клыки обломаны, когти стерты до половины.

- Самый страшный для охотника зверь, - заметил я. - Такой не убежит от испуга. А шкура все-таки хороша. Чучело получится хоть куда! Не прошло и часа, как медвежья шкура была уложена в самолет вместе с лосиной, и "як" взмыл в небо.

Закончился еще один рабочий день охотоведа.