Черкасовской тропой (Михаил Вишняков)

Бальджиканский казачий караул - это... самое "убиенное место" во всем обширном Забайкалье

А. А. Черкасов

Рис. Л. Безрученкова

Гранитный венец Сохондо предстал перед нами во всем великолепии; он искрился ледяным блеском так, что свет резал глаза; солнечные осколки летели сквозь черневые дебри тайги, вспыхивали в наледях еще не застывших речек. Таинственно голубела и обмирала таежная даль - таких редкостных дней, затопленных небесной ясью и благодатью, земной теплынью и талым парком от солнечных увалов, оставалось совсем немного: все-таки конец октября, празднество осени вот-вот уступит место ледяному дыханию севера.

Дорога в Бальджикан, в самое "убиенное место", чрезвычайно занимала меня, ее петли не перехватывали отроги по низким местам, а упорно взвивались на самые отбойные гривы, скользили вдоль каменистых распадков, спускались к подножию громадных крутяков, пересекали порожистые русла и опять лезли на какую-нибудь каменюгу вышиной в два километра. А спутники, народ вполне взрослый и серьезный, разнообразили, впечатления: "Вот здесь утонули два человека, здесь сгорел бензовоз старательской артели, вот там - памятник погибшему, а там, на самом крутяке, вообще каждый год кто-нибудь пропадает..."

Привычка уважительно относиться к передрягам сибирских дорог, пожалуй, единственное, на что можно рассчитывать в обществе таких удальцов, будь то в Якутии или на Колыме, в Саянах или на Кодаре, где воспитывалось мое терпение. Зорко поглядывая по сторонам, подпрыгивая на бревнах, корягах, мерзлых кочках и каменных порогах, я скоро притерпелся и по привычке стал прислушиваться к экзотическим названиям рек: Агуца, Алтанка, Джермалтайка, Енда, Букукун, Киркун, Кукун, Король, Кумыл...

Если учесть, что русский звук "к" в бурятских и монгольских наречиях произносится как "х", то "Киркун-Хирхун" можно перевести как "предел для человека". Действительно, долину Киркуна по отношению к ледяной стране Сохондо можно считать естественным рубежом для человеческого существования. Ни скотоводством, ни землепашеством в каменистой и суровой тайге местные племена не занимались - им хватало теплых кочевий монгольской степи.

А голец-великан Сохондо слыл прибежищем горных духов. Здесь находится мировой водораздел бассейнов Тихого и Ледовитого океанов, и туча с мелкой крупой, набегающая на наших глазах на вершину гольца, когда-нибудь напоит талыми ручьями и далекий Байкал, и еще более далекий Амурский залив. Как завистливо и грустно смотрел я на алмазные пики Сохондо - нет, не подняться, не подышать грозовым ветром и хрустальной синью знаменитого гольца, остается только вспоминать гордые слова Палласа, Радде и других ученых и путешественников.

...Почти десять лет старший брат Иван подбивал меня на "тропу Черкасова". Сколько упоительных часов провели мы в зимовьях, вспоминая забытые маршруты Александра Александровича Черкасова! Урюм, Кара, Бальджикан - эти названия куда звучнее и слаще моему сердцу, чем какая-то Амазонка или острова Кука. Само имя Черкасова стало паролем принадлежности к некоему кругу бывалых и именитых промысловиков. Вообще, авторитет Черкасова, его наблюдения и мысли о природе и таинствах живого мира и через сто лет уважительно чтут настоящие промысловики Забайкалья, которые видят в этом писателе-натуралисте подлинного "гражданина тайги", щедрого, эмоционального, зоркого и отзывчивого. Это был мечтатель и первопроходец, народный помощник и радетель, поэтому он и живет в дальней памяти потомков. И хотя затерялась могила А. А. Черкасова на Тихвинском монастырском кладбище в Свердловске, рассеялся личный архив писателя, но его сердце и душа нашли приют в Забайкалье, его день рождения - 26 декабря - отмечают многие таежники.

...Между тем горы понизились, тайга как бы осела и просветлилась желтыми языками луговин, перелесками, ерниковыми падями. Ощущение воздуха, простора, светлой распахнутости даже озадачило: как же так, ехали-ехали, такую тьмутаракань пересекли, такие пушные и зверовые угодья миновали... Где же черкасовский "рубикон человеческого бытия", "ужасная анти-Аркадия", "дичайшее захолустье"? Но... я зря волновался. Машина проломила лед на заберегах Бальджикана и резко взяла в гору на веселый мысок, залитый медовым сиянием солнца, блеском заиндевелой лиственничной коры, праздничным сверканием нале- Ди изливающейся хрустальным родником!

Здравствуй, зимовье! Здравствуй, смолистое, в два окна навечернюю и утреннюю зарю, веселое и теплое жилье таежников! Целый месяц ты будешь привечать нас, оберегать от непогоды. Твои стены услышат не один рассказ о скитаниях и приключениях в бальджиканской тайге. Рассказы, приправленные солью правды и перчиком фантазий, видений души и воображения. Здравствуй, брат Бальджикан - кедровый и лиственничный, горный и долинный, с белой шапкой гольца и желтобурыми увалами у подножия - край изюбра и соболя, рыси и колонка, лося и медведя, один из немногих еще тихих уголков Забайкалья!

...В нашем роду землепашцев, людей довольно рослых, неторопливых на сборы, с тягловыми плечами и тяжелой поступью, старший брат Иван - необычное исключение. Поджарый, подсушенный в плечах, прыткий на ногу, глядит остро, чуть хищно и цепко, одет ладно, подпоясан туго - настоящий охотник! После ночлега Иван уже готов бежать в хребты. Нетерпение подогревала сама заря, опахнувшая восток яркомалиновым свечением. Хвойный, сочно-голубой воздух пьянил голову, разжигал глаза: пора, пора!

- Во-он, видишь вершину? - Иван показал на далекий зубчик хребта. - Там должен быть увал к южной стороне. Встретимся в полдень.

Я не успел как следует разглядеть хребет - солнце еще не явилось, свет шел неровный, с тенями и всполохами, словно светило раскачивалось на гигантской луке горизонта... Не уточнил время встречи, не спросил, как быть, если разойдемся, - Иван уже спустился на падь и рассекал ее летящими шагами.

Закинув за плечи рюкзачок с котелком, хлебом, немудреной закуской, я подпер дверь зимовья поленом, зарядил мелкашку и двинул встречь солнцу.

Богат Бальджикан травостоем, целебными растениями и кореньями, на тенистом увальчике встретились заросли левзеи сафлоровидной, больше известной в Забайкалье под названием маральего коня. Почти все верхушки стеблей с летними сиренево-голубоватыми шишками начисто подстрижены изюбрами и косулями. Для копытных это растение - настоящее лакомство в период гона. Тут же я увидел две-три куртины лабазника, среди них пестрели блекло-лимонные лепестки красноднева резко пахнуло чабрецом, его горьковатый и горячий дух постоянно стелется по всему Бальджикану. Вся земля здесь ископычена тропами и периодами, примята старыми и свежими Дежками.

По этому увальчику я подобрался к вершине сопки и нашел тропу. Хорошо набитая, с осенними вмятинами изюбренных копыт, примороженных лиственничной хвоей и снежной крупой, тропа вывела на перешеек отрога. Перед глазами открылись противоположные, южные, склоны, рассеченные ручьистыми бороздами и распадками.

- А это что? Косули или кустарник такой? - даже не подумал, а вслух пробормотал я. - Если косули, то почему не убегают?

Как-то неправдоподобно и несерьезно было в первый же день, первый же час охоты вот так, не скрадывая, не прислушиваясь к биению сердца, не замирая от каждого шороха, выйти в упор на четырех косуль. Крупный гуран смотрел на меня, козлуха обкусывала кустарник, а еще две блаженствовали на боку. Утреннее солнце стелилось по рыжему склону, маскируя животных под цвет жухлой осенины. Метров за триста косуль и не приметишь, а тут трепещите охотничьи души! - всего-то шагов шестьдесят! Я замер...

Здесь необходимо одно пояснение. Во-первых, малокалиберная винтовка ТОЗ-16-01, так называемая стометровка, рассчитана на белку или худого рябчика. По правилам охоты и человеческим правилам позорно и противозаконно плодить подранков, губить животных, обреченных слабой убойностью этого оружия на мучения и поживу хищникам. Во-вторых, лицензия у нас была одна и рассчитана на трофей для Ивана.

Гуран, видимо, впервые встретил такого охотника - пень пнем, даже не дышит, только очки сверкают, как две звезды. Он поднял копыто, цокнул о землю. Молоденькие косули повернули головы и лениво приподнялись. Старая козлуха сделала два-три спокойных скачка, вытянула шею и стала хватать воздух ноздрями. Но ветра не было, и никакой тревожный запах или шорох не дошел до нее. Я решил проверить животных на чувство опасности. Возле гурана ярко сверкал серо-серебристым боком сухой лиственничный пень. Медленно, по двадцать-тридцать секунд на сантиметры движения, я снял с плеча мелкашку, поднял ствол, прицелился в пень. Щелчок выстрела хлестнул по склону, и эхо откатилось вниз. Козлуха спружинила на задних ногах и за несколько скачков оказалась в яме, заросшей куртинами караганы. Козочки бросились к гурану, развернулись, навострили уши, взбрыкнули и утянулись за матерью. Гуран еще выше вскинул голову, выбросил тело из мелкого кустарника и предстал во всей красе: глаза встревожены, каждая жилка на шее напряжена.

- Гей! - крикнул я.

Гуран встал свечой, развернулся, вытянулся и полетел - только буцканье копыт донеслось из распадка. Минут через пять с дальней гривы отозвалось сердитое "га-у". Потом второй, третий, четвертый крик. Я стал считать - восемьдесят четыре раза! Никогда до того времени не встречал таких горластых козлов.

И потянулся мой след через несколько крупных распадков с лиственничным молодняком и кремнистыми скалами-великанами. Везде чернели рваные выворотни и корчи. Буреломные ветры разбили вершины деревьев, порвали корни с северной стороны, поставили торчмя земляные пласты с рогатинами острых корневищ.

Кто бродил в одиночку, тот поймет и гулкие перебои сердца, и скорую походку, выносящую из черной ямы, и особую остроту зрения в такие минуты, и пьянящую радость и удивление - вон в какие чертоломные дебри зашел и живой! Наконец выбрался на "маяк" - самую высокую сопку с деревянным тригонометрическим знаком. Поднялся по шатким ступенькам на смотровую площадку, огляделся: черно-серые валы тайги, постепенно повышаясь, уходили к дальним гольцам. Какой увал из десятка ближайших к "маяку" назначил Иван для встречи? Все с зубчиками, все, как братья-близнецы, тянулись острыми гривками, белели сиверами^*, рыжели южными бочинами.

^* (Сивер - северный склон сопки и хребта. - Прим. авт.)

Неподалеку бухнзтл выстрел. Я пошел на звук и вскоре увидел Ивана. Он стоял на тропе.

- Видишь, - кивнул он под ноги, - какие "рога" тут ходили?

Действительно, это была всем тропам тропа: нахоженная, с древними затесами, прямыми прорубами сквозь чащобы - древний ход из Бальджикана через Хаваргун на Бальджу, на дальнюю Ашингу! Следы конских копыт еще по осени перемесили изюбры, кабаны, косули, а по снежку притоптали рыси и зайцы.

- Так и назовем ее - тропа Черкасова, - предложил Иван.

- Да, другой дороги здесь не было, самый удобный проход между хребтами, - согласился я.

Мы пошли вниз по склону, отыскивая место для обеда. В ослепительно-белом березняке остановились: здесь, в небольшой ямине, окаймленной желтыми усами осоки, поднимались свежие расплывы наледи - небольшой ключ лишь недавно перехватило холодом, и вода теперь выпирала пленкой сверкающего льда.

У костра, с его задумчивым гудением, смолистым запахом и особой расположенностью к разговорам, мы размечтались.

- Вот собрать бы двадцать тысяч охотников Сибири да спросить их: кто бывал на тропе Черкасова? Единицы, не больше. - Иван счастливо заулыбался, блеснул глазами. - Да-а, расстояния. Пока ноги носят, буду бродить по родной земле. А откажут ноги, разожгу последний костер и... дуплетом в сердце. Ведь не смогу киснуть на пенсионной постели или на какой-то даче! Где еще такие хребты? Такой чай с дымом? Чуешь запах?.. Вот забрались мы в каменные дома, закрутились в суете, оглохли вроде... Да пропади она пропадом, эта добыча! Разве в пушнине дело? Пусть душа отдохнет, выкупается в родном покое, звезды увидит, ветер услышит!

...Пришла пора рассказать о нравах и быте здешних промысловиков, особенностях их работы на таежных тропах. Не зря же говорят в Бальджикане: "Каждый медведь дерет по- своему". Народ здесь коренной, "гуранистый"^* обличьем, замешенный на терпеливости русских крестьян-переселенцев с буйной закваской окраинного казачества да с пряной приправой бурятского шаманизма. В одной семье можно полюбоваться на русых, рыжих и черноволосых ребятишек. Широко распространены клички: Дятел, Секач, Хмурый, Длинное Ухо, Аспирин. Охотники щедры на слово - как прилепят, так на всю жизнь.

^* (Гуран, гуранистый (коренной забайкалец) - прозвище местных жителей, в чьих жилах течет русская, тунгусская, бурятская кровь. Употребляется слово в уважительно-одобрительном смысле - Прим. авт.)

А уж характеры! Смотришь, допустим, на старшего Михайлова - статный русак, широкоплечий, ясноглазый, а как пошел зверовать - подобрался, изогнулся, как рысь перед прыжком: ноги пружинят, голова высунулась из плеч, в зрачках завертелись острые бесенята. А вот Казанцев - маленький, скуластый гуран, ни костей, ни мяса, одни тягловые жилы. Но сел утром за руль грузовика в Кыре и дал газу через хребты, наледи, буреломы, каменистые ущелья - к полуночи уже в Ашинге. Однажды пригазовал к нам, завел бензопилу - только опилки полетели! Напилил дров на целый месяц. Забросил "Дружбу" в кузов, крикнул: "Бывайте здоровы" - и исчез как привидение.

У каждого штатного охотника свой участок размером не меньше Швейцарии: долины и пади, гольцы и подгольцовая зона, десяток рек и ручьев, сотни увалов, сопок, ложбин, буреломных впадин, ямищ, ущелий, а дебряки какие! Но... все равно бузят на собраниях в госпромхозе: мала территория, негде развернуться!

У каждого штатника два-три зимовья, чаще всего с кирпичной печкой, есть баня и избушка для хранения припасов и пушнины. Из Кыры или Киркунского станка берут пару лошадей, а у многих и собственные лошади. Натасканы лайки - зверовые и пушные, обычно пять- семь собак, у некоторых охотников - до десятка, потому что собаки израбатываются быстро, щенков надо натаскивать загодя. Еще в обиходе снегоход "Буран", какой-нибудь старый "газик", "Москвич" пятидесятых годов или мотоцикл. Дрова пилят "Дружбой". Зимовья освещают керосиновыми лампами. Умеют печь в тайге хлеб и лепешки, варить, жарить. Чай приготовляют с чагой. Вооружены винтовками, карабинами, мелкашками. Ставят по 100-150 капканов на соболя; колонка, рысь. Белку только стреляют, хотя что-то слышали и об иных способах добычи. Сдают в план госпромхоза медведей, лосей, изюбров, кабанов, косуль, пушнину.

Вообще-то мужики матерые, выносливые, неприхотливые, хотя и избалованы обилием зверья, простотой промысла. Это наш брат, любитель, тянет пешкодралом за дальний перевал, спотыкается в кочкастых падях, пыхтит на крутяках, выворачивает ноги в россыпях, раздирает одежду в чащобах и до черного пота мыкается в горельниках. Ради рябчика, ради двух белок или кургузого зайчишки, ради таинственного фарта.

А, допустим, наш сосед по участку, штатник Михаил Куприянов поднялся утром в восемь часов, затопил печь, вскипятил чай, посидел с часок за столиком. Потом оседлал коня и поехал по зверовой тропе - с увала на увал, по вершинам хребтов и хребтиков. На косуль не обращал внимания, на редкую ныне белку не заглядывался, лишь зыркал время от времени в бинокль на изюбриные кормовые места. Две черные зверовые лайки шли впереди - одна низом ключа, вторая вершиной, причем параллельным курсом. Где-то в подгольцовой зоне собаки подняли крупного быка-изюбра. Взлаяли - тайга загудела. Взяли след - погнали. Не куда-нибудь вообще, а на каменный торчок-останец, выпирающий на вершине небольшого отрога. Михаил знал, что изюбр будет именно там. Он пересек два-три распадка, миновал замшелую покать^*, подобрался к отстою^**. Привязал коня, стал скрадывать, обходя каменный торчок с подветренной стороны. То ли сучок хрустнул под ногой, то ли ветка шоркнула по рукаву - изюбр учуял охотника. Мощным броском двухсоткилограммовая громадина прыгнула через собак, уже уставших и остервеневших от лая. Собаки - в сторону, и изюбр загудел по листвягу, как реактивный самолет на взлете.

^* (Покать - широкий склон с небольшим наклоном, почти равнина, заросшая мелколесьем, или марь между двумя ключами.)

^** (Отстой - каменный останец, на который вскакивает изюбр при преследовании собаками и волками и стоит, отстаивается, не подпуская хищников. Изюбр знает все отстой в данной округе. - Прим. авт.)

Михаил посмеялся над собаками, свистнул их и поехал на зимовье, К вечеру завел старенький "Москвич", спустился к нашей избушке. Спросил, не видали ль мы свежего следа на поперечных гривках. Мы с Иваном подтвердили: да, видели, крупный рогач прошел по сиверу, след глубокий, просадистый.

Наутро я видел мельком, как Михаил с двумя собаками подался в ту сторону. Через час-другой на пади зафыркал "Москвич": Куприянов поехал вывозить мясо.

...Однажды наше зимовье огласилось громкими голосами, лаем собак, ржанием лошадей. Это ехали на свои участки братья Виктор и Владимир Михайловы и Михаил Токтоев. Они решили заночевать в соседней избушке. Расседлали коней, угомонили свору собак (у Михайловых одиннадцать, у Токтоева пять лаек), затопили печь, нарубили котел мяса, сварили, пригласили нас на ужин. Открыт и распахнут забайкальский охотник: через час мы разговорились, как давние друзья.

- Возьмите меня на медвежью охоту, я уже лестницу сделал, - предложил я.

- Какую лестницу? - откликнулся Токтоев.

- Вы к берлоге, а я приставлю лестницу к сосне и наверх.

Мужчины сдержанно посмеялись.

- Девять штук, - ответил старший брат. - А-а, никакой романтики. Подошел - стрелил. Даже скучно, нечего рассказать.

- Нынче на чем план будете брать? Сколько чего надо добыть? - поинтересовался я.

Мужчины переглянулись - видимо, не принято распространяться. Я ждал. Наконец Токтоев покряхтел, поморщился, стал называть:

- Примерно тысяч на пять план: один медведь, пять рысей, пятнадцать соболей, четыре изюбра, два лося, пятнадцать колонков. Разная мелочь там...

- Вообще-то дурят нашего брата на пушных базах, - вздохнул старший Михайлов. - Добудешь соболя, обласкаешь его при обработке, каждый волосок рассмотришь, обнюхаешь. Ну, думаешь, царь-пушнина! Мех лучшей густоты, без потертостей, чистая мездра, без единого пятнышка, ссажен по инструкции, спиртом обработан - на сто сорок-сто пятьдесят рублей должен потянуть. Так и оценят в нашем госпромхозе, бирку прикрепят, отправят на пушную базу в Иркутск. А оттуда - бах! - переоценка, на сорок рублей ниже.

Хэ! - хмыкнул Токтоев. - Я даже судился с базой. У меня высшее образование, работал и приемщиком пушнины, и главным охотоведом на Севере, знаю что почем. Но отсюда до базы далеко. У тебя какое понижение в ценах за прошлый год, Виктор?

С шестнадцати шкурок пушбаза срезала шестьсот рублей.

Тонкий серпик молодого месяца сверкал за окном, дремотное тепло исходило от печки, взлаивали со сна собаки да гулко стреляли наледи по Бальджикану. Серьезный разговор затянулся далеко за полночь.

...На третий или четвертый день мы решили идти в дальние леса, за русло речки Кумыл, за самый темный кряж, покрытый непроходимыми дебрями. Я даже название придумал для этой горы - "Дебряк". Звучит сурово и мужественно.

Выспались как следует, подъем сыграли в шесть утра. По темноте напились чаю, собрались и резко махнули через широкую пустынную долину. К руслу Кумыла подобрались уже на заре и опешили - река бурлила, шумно плескалась в ледяные забереги, вертела мутные воронки. Да, губят старатели таежные реки, гребут пески, поднимают тонны ила, всю долину раздирают и переворачивают. Дешевое золото дорого обходится природе. Когда же человек начнет хозяйничать разумно? Горькое золото в Забайкалье: по Каре и Унде, Газимуру и Урюму, Дарасунке и Королю сотню лет пульсирует золотая река. Ради нее уничтожаются луга и пашни, обезображиваются лучшие, редкостной красоты долины.

... А Кумыл все плескался грязной волной, глухо шумел и не пускал на тот берег. Наконец Иван отыскал плес со стоячей водой. Мороз успел перехватить русло ледяным мостом на небольшом отрезке. Здесь Иван без всякой подготовки взлетел в воздух. Хрусть-хрясть - брызги во все стороны! - и его легкое тело уже на том берегу. Замочил лишь левый сапог да мелкое крошево льда осыпало плечи.

- Ну, ты даешь! - Я покрутил головой, прикинул свой вес с рюкзаком, примерился и понял, что грохнусь на кромку, проломлю ее и, как тяжелая булыга, уйду под лед. Лучше уж по центру плеча, по ледяному покрытию. Для страховки я нашел длинную жердь и спустился на лед. Он качался, трепетал как живой, пушинки куржака искрились и двигались, создавая иллюзию плавания в невесомости. Но все обошлось благополучно...

Чем ближе мы подходили к темному Дебряку, тем грознее и выше вздымались в небо его каменные ребра. Возле самой подошвы остановились: одолеем ли?

- Надо взять левее, наискосок штурмовать, - предложил Иван. - Там должен быть распадок, я вчера в бинокль смотрел. Он сейчас закрыт от нас кромкой гривы. И увал там должен быть.

Мы полезли на кручу. Пять-шесть шагов - и передышка: сердце заходится, воздуха не хватает. По козьей тропинке. Мимо гранитного выступа до старого пня. От пня до кривой листвянки, до кустов багульника, до новой козьей тропки. Дальше оказалось, что склон рассечен большим распадком. Вот и грива. Можно перевести дух и двигаться дальше без героических усилий. Только втянулись на гриву, услышали легкий стук копыт. Иван поднял бинокль.

- Косули! Две, три, шесть!

Я присел на корточки, затаил дыхание.

- Спускайся ниже, пойдем полукольцом. От тебя должны броситься в мою сторону, - свистящим шепотом приказал Иван.

Я пригнулся и припустил рысью на дно распадка. Обежал какие-то кусты, выглянул из-за них. Целый табун изящных козочек с крупным гураном во главе пасся на ковыльно-желтом склоне. Солнце золотило точеные шеи и ноги, ласковые лучи обволакивали землю - покой и тишина...

Мне было видно, как Иван высовывался из-за верхней кромки увала и опять прятался: он никак не мог выбрать место, чтобы двигаться скрытно.

И надо же! Именно в эту минуту в небе появился огромный ворон. Залаял, закурлыкал, застонал над распадком. Гуран шумно выпустил из ноздрей струю пара. Всполошились косули, задвигались, насторожили уши.

- Кгау! - кашлянул гуран.

Косули встрепенулись, как бы слились с жухлой травой и выстроились в ломаную цепочку. Влажные, ярко-коричневые глаза, желто-серые спины, нежно-горячие ноздри с легким парком дыхания - я мог разглядеть даже травинку, закушенную резцами молодой косули.

Иван не вытерпел и показался вполроста: ружье наизготовку, ноздри раздуты, шапчонка на бровь наехала.

- Бяу! - рявкнул гуран и прыг- гнул почти на меня. От неожиданности я тоже рявкнул, растопырился, потом бросил рюкзак на правую лямку. Косули прыгали через меня, обдавали резким запахом не то мускуса, не то пареного сена. Я кричал и бросал в них рукавицами, шапкой, наконец запустил рюкзаком - только котелок брякнул! Да... друг-читатель, тут пером не опишешь, тут бы кино снимать... Кинокомедию со мной в главной роли.

Иван подошел, хлопнул шапку оземь.

- Ну почему ты такой везучий? Почему на тебя бегут, а?..

Мы посидели на солнечном увале и решили разойтись на ширину трех-четырех километров, чтобы встретиться под самой вершиной хребта. "Неужели сегодня дурной день?" - подумал я, спускаясь в небольшой поперечный ключик. Он оказался непроходимым. Чащоба из ерника, упавшие деревья, мерзлые кочки, рытвины от летних дождей - какая тут ходьба, глаза выхлещешь! Я решительно взял назад, левее и выбрался на светлый прогал с огромными старыми лиственницами. Столетние великаны, патриархи тайги доживали свои последние годы: снизу опалены пожарами, сверху разбиты бурями, расщепаны молниями. Почти в каждом стволе чернеет дупло, тянутся глубокие витые проточины с наплывами окаменевшей смолы. Какое-то тихое уважение, даже благоговение охватило меня. Может быть, вечная природа напоминала о невечной и хрупкой жизни?..

Я зашел в белоберезовый лес и вспомнил, что вчера мы поправили мушку на винтовке. Мне показалось, что пулька бьет с повышением. Надо попробовать после правки - ведь все равно никакую дичь не испугаю. Прицелился в корень старой березы, выстрелил. Пуля звонко чмокнула в цель, резкий звук метнулся по распадку. На миг мне показалось, что из-под корней березы выбилось красное пламя. Еще мелькнула мысль - не загорелась бы береста. Но уже в следующую секунду сообразил: это колонок, рыже-огненный красавец! В два-три прыжка я был у старого дерева, передергивая затвор и досылая новый патрончик. Но он никак не лез в канал ствола. Я со злостью ударил по затвору, пытаясь силой загнать заряд. Бесполезно. Колонок тем временем, как змея, волнообразными прыжками пронесся по земле и взлетел на соседнюю дуплистую березу. Рыскнул по ветке, вернулся, взобрался выше в развилку крупных вершин. Красный шар на фоне синего неба и ослепительной белизны березы завораживал взгляд. Я раскосил глаза - один на колонка, другой на затвор. В чем дело? Рванул затвор назад, заменил патрончик - не лезет. Выбросил и этот, вставил третий - не лезет. О, сто чертей!!

Растерянный, злой, вспотевший, бросил мелкашку, схватил длинный сук. Может быть, достану? Полет колонка после удара сучком по березе напоминал падающую шаровую молнию. Каждый волосок искрился, играл, испускал электрические лучи и радужное свечение. От развилки до дупла было метра два, мне же показалось, что зверек летел долго- долго, словно демонстрировал свой нарядный мех. Ну хорошо, посиди, голубчик, В дупле, а я займусь винтовкой.

На головке пули оказался слой напруженного свинца. Я снова заменил патрончик, протер его тщательно вставил в канал - не лезет. И только тут на обрезе патронника заметил какой-то серый ободок. Что за чертовщина? Как будто в канал вставлена дополнительная втулка. Я напряг зрение: да, в канале была какая-то втулка, уменьшавшая диаметр. Я задумался и наконец сообразил: после выстрела, видимо, я так рванул затвор на себя, что оторвал заднюю часть гильзы. И теперь в стволе действительно образовалась дополнительная втулка - ни назад, ни вперед ее не вытолкнешь.

Оставшись безоружным, я подозрительно огляделся. "Дурной день, черный день", - завертелось в голове. И лес вокруг не бело-березовый, а мертвенно-бледный, с синюшными тенями. И синицы не свистят...

Отыскал Ивана. Разведя костерок, мы больше часа выковыривали злосчастную гильзу из ствола с помощью ножа для консервов. Замерзли, чуть не переругались, выкурили целую пачку сигарет.

Дальше даже вспоминать не хочется: я дважды смазал по рябчикам. Иван промахнулся по зайцу и двум косулям. Я вывернул ногу в коленке, а Иван порвал штанину. Но и на этом наши злоключения не кончились.

Видя, что я прихрамываю, Иван предложил мне идти на зимовье низом глубокого распадка: там, может быть, есть тропа и по тропе легче костылять. Сам же Иван решил еще побродить с часок по вершинкам малых распадков - вдруг да белка или заяц попадется...

Я спустился вниз и, как предполагалось, нашел хорошую тропу и довольно резко покатился вниз. Еще и сердился: зачем утром лезли на такой крутяк, можно было бы отыскать эту щель и подниматься по ней... Вот и долина, вот и русло реки. Весь день играло солнце, теплая погода и ветерок расквасили снег в сиверах и подточили лед. Минут двадцать я искал переправу. Мне повезло: крупная верба днем обрушилась с берега на берег. По этому надежному мосту я перебрался через речку, снял рюкзак и стал поджидать Ивана.

"Подойдет, - думаю, - к берегу, я крикну, объясню, чтобы шел сюда, к надежной переправе".

Через час день стал догорать, от Дебряка протянулась огромная тень, подул низовой холодный ветер. На глазах солнце опустилось в небольшую тучку над горизонтом, одиноко и зябко стало на берегу. Вот и шесть часов, стало темнеть. Я решил медленно идти домой: двести-триста метров ничего не решат, голос у меня зычный, докричимся! Через триста метров я остановился. Бросить родного брата в тайге? Меня аж морозом продрало. Стал кричать, стрелять в воздух - тайга молчала. Через полчаса я охрип, разболелась нога. Почувствовал голод. А вдруг Иван загнал соболя в дупло? Да его теперь никаким трактором от дупла не оттащишь! Спички есть, разведет костер, переночует. Да и чем я здесь, среди пустой долины, помогу ему? Лучше идти на зимовье, брать фонарик и ковылять к соседним охотникам Лазареву или Куприянову за помощью. У них лошади - оседлаем, поедем искать. Да, это единственно верное решение! Значит - вперед!

Я шел и кричал через каждые пять минут хода... И вдруг на зимовье бабахнул выстрел. Я поднял мелкашку и стал пулять в небо, вытирая намерзшие слезы. Мелькнул свет фонарика - мы встретились.

- А я спускался по другому распадку, кричал, стрелял - ты не отзываешься. Подумал, что с больной ногой ушел на избушку. Подхожу и вижу, что дверь подперта. Аж сердце кольнуло. Схватил кусок хлеба, рюкзак, фонарь, выстрелил и побежал, - торопливо выдыхал он. - Неужели ты выстрелов не слышал?

- Не слышал, брат. Это все черный день, дурной день...

...Кто позволит себе в разгар промыслового сезона устроить выходной день? Мы решились на это и не пожалели: столько блаженства и неги, тихого разумения и нечаянной радости привалило в наше зимовье!

Сон на таежной заре сладок и розов. Можно слушать малиновые звоны родника, первую перекличку синиц, игру ветра с хрусталиками инея. Вот уж поползень Яшка запорхал над продуктовой полкой и устроил себе завтрак за наш счет, начали перебранку сойки. Гулко, с мелодичным эхом отстреляла наледь на Бальжикане, просвистели крылья сокола, который любит сидеть на сухой листвянке за монгольской границей, но каждое утро прилетает на русскую сторону. Золотой звон воздуха и синий, таинственный гул азиатского неба, острые лучики зари, ленивое и затаенное обмирание осенины - все чудится или видится сквозь ресницы.

Наконец я открываю глаза: алый брусок зари бьет из восточного окна и пересекает меркнущий отсвет западного оконца. Светлый холод бродит у остывшей печи. Кто же первым нарушит сонное блаженство и сладкую негу отдыхающего тела? Не вытерпел Иван - заворочался под горячей бараньей шубой.

- Ты не спишь? Я сон видел: мой Байкал нашелся, подбежал, нюхтит, норовит лизнуть в лицо. Я его обнимаю, даже чую запах шерсти и горячего дыха. Как живой: глаза горят, уши торчком, черная хребтина лоснится. Эх, Байкалушка...

Байкала еще щенком подарил мне оленевод и соболятник эвенк Габышев. Иван вырастил и натаскал кобелька, три сезона провел на охоте, а уж сколько раз ходили мы с ним собирать землянику и бруснику, рыжики и грузди, пить березовый сок и копать колодец на покосе! Байкал, как выяснил Иван, был из небольшого и редкого подвида восточносибирских лаек - моклаканских. Он выучился, как настоящий таежник, есть ягоды и целебные корни, мог отыскать белку и соболя, гнать косулю и изюбра, шугануть росомаху, схватиться с рысью и кабаном, но особенно люто и рьяно ненавидел колонка. Еще щенком, в первый сезон, он застал в капкане живого колонка, налетел без опаски, и рыжий хищник цапнул его за верхнюю губу. С той поры "колонистам" не было пощады. Что и говорить, редкая лайка мощная, "всепогодная", с ней не страшно и на берлогу идти, и весело белковать. И вот уже год почти, как Байкала нет, - ушел со двора и не вернулся: то ли кто из охотников сманил, то ли (горько об этом думать) нашелся живодер и пустил собаку на унты...

- А мне лошади снились, - говорю я. - И что интересно, вспомнил клички, масть, характеры. Ты не забыл Рыжку? Илима, Чалку, Цыганку?

- Не забыл. А ведь стерлись в памяти имена и фамилии людей. Как, например, звали бабушку Амурчиху или Анфидошиху? Ведь в соседях жили, стыдно бы забывать. Лошадей же как родного отца помню. Вообще, страшная глупость поразила деревню, когда под любым предлогом стали сокращать и изводить колхозный табун. А как давили на мужика, запугивали, облагали налогом - только чтоб не держал лошадь в личном хозяйстве. Я считаю трагедией целого поколения - вырасти в деревне, не видя лошади, не общаясь с ней, не постигая через животное тягловую связь труда, земли и человека.

- Да, а почему положен налог на лошадь? Прибыль приносит? Эксплуатация животного? Так, извини, хорошая лайка за удачный сезон в два-три раза "переработает" лошадь. А пчелы? До десяти тысяч рублей дохода дает пасека. Значит, лошадь - животное, а собака и пчела - механические существа?

- А-а... "Несовершенство законов", "несовершенство законов" - твердят в газетах. Вот скажи: какой умник додумался твою мелкашку, бьющую теоретически на сто, а практически на сорок-шестьдесят метров, считать нарезным оружием особо опасного действия? Для охоты нужно брать специальное разрешение. А если я пулей из тридцать второго дробовика хлещу на сто пятьдесят метров, никакого разрешения не надо - гладкоствольный дробовик!

Так с разговорами мы поднялись, затопили печь, вскипятили воду на чай. В заварку накрошили мелких кусочков чаги, древесного гриба, ритуального и экзотического продукта сибирской тайги. Некоторые охотники ценят чагу, как женьшень: мол, восстанавливает силу, лечит язву и гастрит, стимулирует умственную деятельность, а главное - никогда не заболеешь раком.

После завтрака Иван достал нож, занес в зимовье две ровные лиственничные палки и занялся изготовлением сошек, необходимого приспособления при пулевой стрельбе.

- Сошки с тропы Черкасова, а! Кто похвалится такими? - Он с торжественным видом потряс заготовками, любовно и ласково погладил их, прицелился, как по стволу, на свет окна. - Ух, какие красавицы! Можно обуть концы в копыта кабарожки, отполировать да орнамент старинный выжечь. А, брат?

Я взял ведро и пошел к роднику. За вечер мы выпивали это ведро полностью - такой сладкой, сочной, живой воды я не встречал, пожалуй, со времен детства. Родник уникальный: бьет из-под самого бугра, но вода не опресненная, не из мертвых ледяных горизонтов, а из какой-то подкорневой жилы, богатой мягкой и целебной силой тайги.

Родник дышал, сверкал и гнал напористую струю по деревянному желобу, слаженному умелой рукой. Сверху желоба образовался ледяной слой. В этой своеобразной трубе вода журчала, булькала, наструнивалась, позванивала в крохотные хрустальные колокольчики.

...Наверху, у зимовья, раздался звонкий лай. Это навестил нас со своими собаками штатник Михаил Куприянов. Довольный удачной охотой, может быть, просто ярким и благодатным днем, он улыбался, шутил над нами:

- Что, охотники? На консервах сидите или медвежатину жарите? Выстрелы часто бухают. Может, тонну мяса спромышляли?

Мы откровенно пожаловались на невезуху, отсутствие снега, дальние переходы.

- Без лошади и собак здесь делать нечего, - буркнул Иван.

- Собаки нет? Заберите вон ту, лохматую. - Михаил кивнул на одну из рыже-буро-серо-бусых собак. Посмотрел на нас, потер подбородок. - А-а, и Байкала отдаю, - махнул рукой.

- К-какого Б-байкала? - аж заикнулся Иван.

- Вон того, белого...

Так мы стали обладателями белоснежного красавца из породы лаек. Сильные ноги, пушистый закрученный хвост, сообразительная и немного лукавая морда, молодая кровь в теле, выносливость и азартное остервенение в гоньбе и лае!

- Ради такого дела надо баню топить, - сказал Иван после ухода Михаила. - К лайке, - он перешел на шепот, - подходят с чистым телом. У-у, собака все чует, собаку не проведешь. Вот тебе и сон в руку! - Иван припустил к бане с топором, и через минуту только щепки летели от чурок. Носил воду, подбрасывал поленья в печку, насвистывал что-то свое. С черным Байкалом, потерявшимся навсегда, закончилась целая полоса жизни и воспоминаний. Начиналась новая полоса - с белым Байкалом.

...Была у нас на Бальджикане одна заповедная тропа. За перевалом в речку Хаваргун, за каменным останцом, похожим на старика в кепке, за наледистым ключом, за пологим сивером. С утра мы и направились в ту сторону. Проверили капканы, потом в небольшом ключике Иван добыл белку. Мы сошлись, сели перекурить на валежину. Прямо перед глазами тянулась небольшая складка долинки, заросшей редкими ольховыми кустами. По ней и пробиралась, невзирая на наш перекур, маленькая косуля. Иван прицелился, выстрелил и опять промазал. У меня сдали нервы.

- Все! - говорю. - Натерпелся. Давай дробовик, я сам добуду. Есть у тебя топор? Вот и ходи по лесу, ищи чагу, собирай в рюкзак, а я пошел наверх.

Иван отдал мне дробовик с пулями в патронташе, и я двинул с двумя ружьями к верху сивера. Постепенно раздражение рассеялось, взгляд успокоился, пришло ровное дыхание. За дни таежных скитаний все снаряжение приладилось, притерлось, наработался легкий шаг, успокоилось ухо - теперь на каждый посторонний шорох даже не обращаю внимания. Вообще, мне кажется, что человек наиболее гибкое и приспосабливающееся существо. Система жизнеобеспечения быстро перестраивается на жару и холод, вырабатывается реакция на опасность, чрезвычайно тонко и предугадывающе настраивается интуиция. Направление ветра и положение солнца, температура воздуха и скорость звука, дальность расстояния и характер местности - все это автоматически учитывается и оценивается сознанием промысловика. Причем современный горожанин мало что знает о скрытых ресурсах, дремлющих силах, невероятных способностях собственной личности.

За этими размышлениями я отмахал несколько километров. Поразила лиственница в черной и глухой ямище: в тайге встречаются деревья, которых обычно одна ветка выпускает не иглы, а длинные, густые прутики, не опадающие на зиму, так называемая "ведьмина метла". А на этой лиственнице все ветви бы ли "ведьмиными метлами" - страшно-косматое, растрепанное, черное Дерево дышало враждебной и непонятной силой. Какая дикая игра природы, что за соки бродят в черной, заплатанной висящим корьем, ощерившейся буграми и язвами, больной древесине...

Северо-западный склон хребта был когда-то выжжен сильным пожаром. И теперь, как чудо чудное, здесь стоял ровный подрост кедра. Откуда, каким образом попало столько семян кедра в лиственничный лес? Ну, слышал я, что птица кедровка разносит и прячет по тайге питательные орешки. Ну, пусть сто, пусть тысячу орешков принесли кедровки! Но не целый же лес? Тем более что до кедрачей примерно пятнадцать километров. Но факт - упрямая вещь: восстановлено несколько гектаров дорогого леса. Через какое-то время на этом хребте можно будет заготавливать орехи, сюда спустится с подгольцовой зоны соболь, начнут усиленно размножаться белка, колонок, горностай.

А вот и заветная тропа! Байкал стал нюхтить, крутиться и белым комом покатился левее меня. Встречный ветер ласкал лицо, солнце освещало тайгу под очень выгодным верхнебоковым углом. На тропе мягкая подстилка из хвои - можно передвигаться, как по воздуху. Внимание: одна ложбинка - пусто, другая - пусто. Перед третьей я остановился. Если добывать косулю, то только здесь - все залито ровным и чистым светом, прогал меж стволов синий и продышистый. Пахнет багульником, свежими натеками смолы, талью березовых почек. Да, я это место, можно сказать, выстрадал, выносил в тайных мечтах. И вот ухо уловило что-то дышащее в тайге. Ага, щелкнул сучок, задело копыто за валежину. Качнулась ветка, и вот они - две косули!

Конечно, стрелять пришлось не один раз и не два - все дробовики почему-то кривые в кривых руках. Закончил охоту уже из мелкашки... Когда стоял у добычи, крупной косули, по верху хребта раздалось бряканье котелка. Это бежал Иван, испуганный моей пальбой.

- Эй, ты что там - медведя лупишь?! - кричал он.

- С праздником! С добычей!! - гаркнул я.

Целых полчаса мы собирали по увалу мои вещи: бинокль висел на корневище лиственницы, шарф - на ольховом кусте, дробовик - под валежиной, очки зацепились дужкой за косматую ветку на высоте почти двух метров, шапка нахлобучилась на горелый пень, а уж стреляные гильзы блестели по всему склону! Настоящее сражение.

Все же хорошо возвращаться на зимовье с добытой косулей: солнце лучится, тонкий холодок бодрит шаг, дятел выколачивает "так их, так их, так!".

Дни Большой Охоты пришли в тайгу. Куприянов взял первого соболя. Михайловы - изюбра и кабана. Токтоев исхитрился в один заход добыть двух соболей, рысь и кабаргу. Соболя и пару колонков поймал Федор Арефьев. Каждый раз возвращался с пушниной соболятник Быков, разохотились Казанцев и Лазарев. Грузовики с мясом, камусами и дорогим мехом зачастили из тайги на склады госпромхоза. По оценкам знающих людей, бальджиканская тайга пока не стала беднее, чем во времена Черкасова. Да будет благословен этот край еще на тысячу лет вперед!

Дни Большой Охоты начались не только в Бальджикане. Штатные охотники госпромхозов, коопзверо- промхозов, совхозов и тысячи любителей получили путевки в забайкальскую тайгу. На Витиме и Чикое, по Хилку, Нерче, Олекме, Урюму, по Малханскому, Даурскому, Яблонову, Борщовочному хребтам добывается "мягкое золото". Шуточное ли дело - освоить триста восемьдесят пять тысяч квадратных километров охотугодий! Вот округленные данные из отчета областного управления охотничьего хозяйства. Сейчас на территории Читинской области добывается шесть с половиной тысяч соболей из восемнадцати-двадцати тысяч. По данным учетов, в наличии от семи до десяти тысяч лосей, шесть тысяч кабанов, тридцать-сорок тысяч косуль, до семидесяти тысяч зайцев, примерно двадцать тысяч изюбров, три-четыре тысячи медведей, одна тысяча волков, сто-сто пятьдесят тысяч глухарей, восемьсот тысяч рябчиков...

...Штормовое предупреждение свалилось как гром с ясного неба. Диктор читинского радио стал обещать ураганный ветер, снег, метели, обледенение дорог.

Иван крутил колесико транзистора и, как истинный забайкалец, лукаво посмеивался: ладно, мол, пу- гать-то, подумаешь, беда какая - снег да ветер! Действительно, заря отыграла, как обычно, тихая синева затопила небо и смолистые распадки. Редко-редко, порхающими волчками крутился ветерок.

Я вышел на крыльцо. Свет солнца убавлялся, хотя ни облачка не было над головой. Сиротливо обвисли ленты старой коры на ильме, погас блеск серобородника, тонко запел вихор ковыля-волосатика. Байкал свернулся в белый клубок, спрятал морду в пушистый хвост. Никакой резкой волны ветра не донеслось, он как бы возник вокруг зимовья, воспарил из жухлой травы или поднялся от родника. Полетели соринки, мелкие иглы и листья из ближнего леса. Качнулся клок рубероида на крыше, а печной дым сник, повеял сажей и золой.

И вот словно белый взрыв разнес вершину Кумыльского гольца - к зениту бросило ослепительные полосы, которые свивались в серебряные жгуты и завертки и раскручивались по горизонту. За какие-то пять минут все изменилось, взъерошилось и напружинилось. Мощные валы густого ветра пригнули сопки, вытянули их вдоль Бальджикана, нахлобучили северные склоны на южные. Это был уже не ветер, а сухая буря.

Мы занесли в зимовье все снаряжение и запас продуктов. Подбросили дров в яростно гудящую печь, устроились на теплых нарах и стали радоваться своему благоразумию.

- Да, сейчас не сладко в хребтах. Может зашибить какой-нибудь буреломной вершиной или задавить гнилым великаном, - задумчиво и понимающе вздохнул Иван.

- А ты не заметил, что в последние годы природа как бы ожесточилась: ливень - так обломный, ветер - так ураган, снег - так лавина небесная! Раньше природные явления были мягче, добрее к земле и человеку...

Новый удар ветра распорол рубероид на крыше, качнул зимовье, Распахнул двери. Мы выглянули наружу: ураган корежил тайгу, с ревом и черными комьями земли летела по соседнему склону вырванная с корнями лиственница. Трескались, падали старые деревья. Низкий и грозный ветровал шел от гольца, взрывался в распадках, вымахивал наверх с реактивным гулом. Темные сухие тучи вставали на ребро, переворачивались, как льдины на бурной реке, лопались и вновь сгущались в студенистую массу. Стихийное бедствие нарастало.

Целые сутки бушевал ураган. Целые сутки боролись деревья за право стоять на кручах и в долинах суровой земли. Слабые упали и закончили свою жизнь. И только сильные, с мощными корнями, обветренные и налитые здоровьем, остались на земле продолжать ее вечную и таинственную жизнь.

...В бальджиканской тайге я провел лучшие дни за все последние годы. Здесь, по словам Черкасова, "вся душа выходила нараспашку". Приехав на зимовье с больным сердцем, с полиэтиленовым мешком таблеток и капель, я ни разу не воспользовался лекарствами. Вечно синее небо, да воля, да целебная тишина успокоили бедное сердце. На одном дыхании я штурмовал лихие крутяки, много и резко ходил по хребтам и россыпям, бегал на заливистый лай Байкала, как добрая гончая. Двадцать пять дней на свежем воздухе, да со свежей головой - это редкая роскошь в наше время.

Яркое и эмоциональное восприятие природы начинается в детстве, а понимание приходит позже, когда видишь жизнь в оба конца, когда с болью и любовью можешь сказать березке: "Что, сестренка, перезимуем, а?" Долго не расплещется в душе та родниковая синь-студеность и золотое полымя солнца, та божественная полнота зрелого чувства. Благослови, батюшка Бальджикан, на окрыленные думы, дай соколиное зрение, острое чутье на правду, духоподъемную мощь и силу! Прощай! И спасибо тебе!?