В тайге (очерк) (Ю. Сбитнев)

Макар Владимирович спускает собак. Рванулись они, взяли след, подняли зверя. Повел их соболь в распадок, уводит все дальше и дальше. Силен зверь, но и собаки сильны у Ганалчи, спешит охотник следом в погоню. Выслушивает тайгу: не взлают ли собаки, не зауркает ли, не зафырчит ли на них загнанный на лесину зверь?

Все дальше и дальше уходит тропка следов. День истлел. Ночь. Залег где-то в синем урмане соболище, залегли собаки, замаявшись. Натянув полог, Макар Владимирович костер разложил. Ночь пришла. Слабость в теле, круги красные в глазах, боль каленая снизу живота к горлу подобралась, душит.

Снова утро. Снова петляет охотник тайгой, через колодник, завалы, через непролазную дебрь, в пади, распадки, по хребтам, по сопкам, в долину реки, по ручью. День за днем... День за днем...

Взлаяли собаки, заполошились. Ярятся, кричат на всю тайгу. Зауркал, зачихал на собак соболь. Макар Владимирович скрадывает зверя. Приостановился, унял расходившееся сердце. Пять дней прошло, пять ночей минуло, как впервые взяли след собаки. Долго водил охотника зверь, ох, долго. Раньше что: пожевал сухариков, чаю напился густого, сладкого, вяленой сохатины пососал, чем-нибудь еще подкрепился - силы и возвернулись. Теперь не то Сухой кусок в горло не идет, твердый тоже В мешочках перетертое в муку мясо, жир, травы, толченые в пыль сухари. Все это заваривает охотник, пьет теплое хлебово. Пока готовит - от сна, от отдыха отнимает время. Давно уже так: Оттого и сердце всполошится вдруг.

Пять дней, пять ночей мимо, как сон, - в тяжелом поту, в хрипе прерывающегося дыхания. Достал же наконец.

Осторожно подходит все ближе и ближе к добыче охотник. Молодец соболишка, сиганул на высокую, но редкую в ветвях лиственку. Вот он.

Замер охотник.

Седьмой десяток промышляет зверя, а такого не видел.

Мечется по лиственке голубая молния, от комля к макушке. Того и гляди, расколет ее пополам. Замрет - и нет молнии, наваждением перед глазами в черной, с теплым вороненым отливом шубе соболь. И снова голубым пламенем, искрами по веткам - не уследишь. Словно бы кто рукой лиственку гладит, а из-под нее искры сыплются.

Наваждение. Не бывает такого. "Это тебе, Макар, от тайги за труд твой, за долгую нелегкую жизнь", - то ли подумал, то ли прошептал, то ли кто-то сказал за спиной.

Замер соболь, черной волной выгнулся по ветке, блеснули две агатовые капельки, алый огонек в каждой. Напружинился, переливчато прошла по теплому телу дрожь. Уркнул последний раз и заскользил меж ветвей наземь. Восторгом захлебнулись собаки, разом прянули к добыче. Тарнай изловчился, сиганул, на лету поймал. Взвыл, словно бы обжегся. Затряс, замотал головой. Сзади навалилась на него Кирька.

- Чох! - крикнул Макар Владимирович так, что мигом отскочили собаки, оставив добычу.

Соболь лежал на снегу уже не живой переливчатой волной и не голубой неистовой молнией, а черным, мокрым от собачьей слюны трупиком, далеко откинув пушистый хвост, прикрывшись передними лапами, будто защищаясь от удара. Но когда охотник, наклонившись, легонько, словно благодаря и жалея его, провел ладонью по шубе, где-то за этой уже холодной пышнотой снова заиграли, засветились голубые искры. И когда лег соболек на руку, от ладони до подлокотья, давешняя красота снова удивила видавшего виды старого промысловика.

Макар Владимирович непослушными на морозе пальцами шнурил кухлянку, отвел ворот старенького, иссекшегося свитера и осторожно упрятал добычу за пазуху. Соболь чуть похолодил его кожу, уткнулся мордочкой туда, где стучало тяжело, с перебоями сердце старика, словно бы сам свернулся в клубочек, отогреваясь подле этого стука.

Второй, точно такой же, след Макар Владимирович встретил на следующее утро.

Тайга щедро расплачивалась с охотником. Щедро и вместе с тем сурово, давая ему возможность последний раз испытать то, чем была полна его долгая жизнь. Она словно бы предлагала сделать выбор: пойти по следу зверя или, не торопясь, экономя силы, вернуться на стан.

Ганалчи пошел по следу...

Степа промышлял в соседнем урочище. Нельзя сказать, чтобы ему везло. Каждый раз собаки уверенно гнали зверя. И Степан, весь поглощенный погоней, не замечал, как пролетали дни за днями. Соболь не давался ему в руки. То забивался глубоко в снег и уходил в тесные расщелины плиточника-песчаника, и охотник до камня расчищал снег, выкуривал зверька дымом из его убежища. Соболь где-то под землей чихал, кашлял, зло уркал. Собаки остервенело грызли камень, царапались когтями, выли от злобы. А соболь, чудом найдя выход, выныривал из-под снега в другом месте и уходил прочь. То он забивался в дупло промерзшего старого дерева. И тогда охотник, сбросив с себя стеганку и шапку, одним маленьким топориком валил лесину. Дерево падало, и зверь начинал шипеть, тщетно ища выхода. Степа предусмотрительно забил все возможные выходы, открыв только один.

Не дешево продал свою жизнь соболишка. А на поверку оказалось - шкурка у него пустяковая, амурского недорогого кряжа. Приемщик небрежно покрутит ее в руках, так же небрежно кинет в сторону и впишет в оценочную ведомость против фамилии и номера Степы ничтожную цену. Как говорят охотники: достался соболь себе дороже.

Степан тут же у костра обснял шкурку, упрятал ее в мешок. И вдруг, прикинув, сколько же он петлял за добычей, сделал для себя открытие: две недели.

Вечерело, но охотник решил ночевать в чуме и, скликав собак, заспешил обратно. На таборе деда не было. Он не возвращался сюда ни разу, как они разошлись.

Утром Степа сбегал за оленями. Они паслись в тайге, кругами окопычивая снег вокруг чума и удаляясь от него по мере того, как выедали ягель.

Не сразу внук распутал следы деда: далеко увел его соболь, ох, как далеко. Распутал, постоял там, где срезал добычу выстрелом Ганалчи. Пошел обратно. И вдруг снова запетлял, заиграл след, уводя Степу еще дальше от табора. И снова постоял внук, теперь уже у нового добычного места. Тут Ганалчи взял еще одного соболя.

Пока Степа угадьюал, куда должен был бы пойти дальше старик - до табора далеко, продукты у него кончились, да и ослаб дед, не по плечу больному такая вот охота, - повалил крупный снег. Степа пошел по следу. Снег уже не валил, а рушился лавиной, накрывая все вокруг. Деревья, кустарники, олени и сам Степа несли на себе целые сугробы. А снег все валил и валил. Пришлось остановиться - в белой муги стали неразличимы не только засеки, по которым было легко угадывать направление пути, но даже деревья.

Охотник натянул полог, положил оленей, привязав их накрепко к лесине, и решил переждать непогодь.

Снег валил еще три дня. У Степы был полог, продукты, костер, олени, молодость, силы. Ничего этого, кроме, пожалуй, костра, не было у его деда.

Внук понимал это, каждое утро просыпаясь с надеждой, что ненавистную ему выбелень разорвет наконец солнце.

Соболь у себя дома

Ни жалость, ни любовь к деду, ни отчаяние его положения не могли побороть в Степе мудрого, от Ганалчи, спокойствия и трезвого расчета. Парень знал, что, поднимись он сейчас с лёжки, начни, как слепыш, торкаться в безвидной тайге, и в марте на Большом Празднике не досчитаются люди двух промысловиков из большой и славной семьи Почогиров. Поэтому Степа крепко спал, плотно ел (благо продуктов для себя и деда навьючил на оленей с избытком) и ждал, когда же наконец можно будет подняться со своего вынужденного лежбища.

Еще тогда, когда распутывал следы Ганалчи, парень по редкому, удивительно редкому в тайге фарту легко добыл одного соболя. И теперь целыми днями приводил в порядок снятую шкурку, чтобы не терять без голку времени. Каждый уважающий себя промысловик всегда оправит, расчешет, омоет добытый им мех. По тому, в каком виде сдаются шкурки, легко угадать охотника. В семье Почогиров самый плохонький мех выглядит порой лучше, чем у других самый что ни на есть пышный. Степа оправляет шкуру, а сам мысленно прикидывает, куда направил свой след Ганалчи. Ко времени, когда последняя лавина снега плотно улеглась на землю и солнце озолотило и высветило тайгу, Степа твердо знал: Ганалчи мог пойти только к белому чуму на ручье Намакан.

Туда и поспешил он с оленями, не давая ни им, ни себе отдыху.

Макар Владимирович добыл второго, точно такого же соболя. Ему даже спервоначалу показалось, что заново переживает то, что пережил несколько дней назад. Так же металась по ветвям голубая молния, так же замирал черной волной соболь, так же горели агатовые капельки с алыми точками. Он даже потрогал в мешке обснятую, вычищенную и выглаженную шкурку. Второй соболь был точно такой же, как первый, - две капли одного родника.

Кончилась охота, старик понял: теперь навсегда. Силы оставляли его, как оставляет тепло добытого зверя. Нет, боль не мучила его, она ушла еще тогда, с первым скользким шагом лыж по следу первого "бегалтана" (так назвал он про себя соболя). Боли не было больше в его теле, просто она закольцевала напрочно его горло и грудь, словно бы окаменев там, став частицей его самого.

Он мог еще двигаться, думать, даже радоваться добыче, но все это происходило как-то помимо него, словно бы во сне. Он решил, что до табора ему не дойти. Отметил, по приметам, только одному ему ведомым, что в тайгу придет большой снег и надолго укроет все живое. Прикинул, что сил, которые оставляют его, хватит добраться до ручья Намакан, где есть хороший чум, он сможет еще занести в жилище дров для очага, приготовить постель и лечь подле огня, туго набив в котелок снега для хлебова, - у него еще оставалось с пригоршню пищи. Если все будет так, как было и раньше, если боль не лопнет (он представлял свою болезнь в виде громадного нарыва внутри) и не прольется горячей отравой, он, пожалуй, сможет дождаться Степана, экономя каждый глоток пищи и каждую каплю влаги (в чуме есть казан, в нем он растопит снег, заварит кипяток еловой хвоей и стеблями кислицы с последней щепотью истертого в пыль чая).

Потом, когда придет Степан (он обязательно придет на Намакан), сил уже не будет, чтобы встать на ноги, но внук придет с оленями. Сладит из малых деревцев волокушу и отвезет его сначала на Становой (ведь надо же взять оленей, нарты, добычу), а потом и домой на Усть- Чайку. Если не лопнет боль, он отлежится в чуме, подлечится и, как всегда, выйдет с добычей к Большому Празднику. Двух бегалтанов подарит Ваньке Большой голове.

Думая так, он медленно продвигался шаг за шагом к белому чуму, что стоит над ручьем Намакан. Ему повезло: недалеко от чума ручей просочил лед, образовав маленькое оконце полыньи. Теперь не надо было тратить силы, чтобы набивать казан и котелок снегом. Он их просто прибережет, про запас, силы. А может быть, ему и еще повезет. Оголодавшие собаки добудут зайцев и приволокут их трепать в чум. Он сможет тогда добавить к горстке своей пищи и заячьего отвара...

Степан вышел к ручью Намакан. Дед был жив. Над чумом едва заметной змейкой струился дым!