Осенний узор (Ник. Смирнов)

Было б сердце молодо...

Бабье лето, осеннее довольство, осеннее изобилие!

Город пропах березовыми дровами, сложенными во дворах подобьем сундуков в стальной оковке, спелыми яблоками, налитыми солнечным соком, палыми листьями, устилающими землю как бы осколками радуги.

Небо - легкое и ясное, в мягких облаках, схожих с астрами в палисадниках. Сады напоминают цыганские шали. По яблоням кочуют, пиршествуют сытые, трескучие дрозды.

Выходной день, у домов, на скамеечках, много народу, громко вещает радио.

По улицам то и дело проходят женщины с корзинами поздних грибов - тяжелых сизых боровиков и легких, точеных груздей и рыжиков. Подростки несут плетенки с розовыми, звонкими орехами и ягодами - палевой брусникой и огненной клюквой. Мужчины везут в скрипучих тележках картошку с поля, оттуда доносится пахучий дымок костров: ребятишки пекут картошку на жарких углях.

Веселый рыбак несет с Волги связку окуней.

- А ты, старина, с полем? - спрашивает он старого, по восьмому десятку, охотника, бредущего навстречу в сопровождении белого в апельсиновом крапе пойнтера.

Охотник останавливается, здоровается, довольно похлопывает по кожаному ягдташу, узорная сетка которого оттянута чем-то тяжелым.

- Не пожалуюсь, - улыбается старик. - Рябчик, парочка вальдшнепов и вяхирёк. А утро-то какое было: тихое, погожее... И до чего же просторно в поле - на сотню верст видишь, кажется, матушку-Россию.

Родные холмы

Начало октября, тихое предвечернее время, высокое и легкое небо в фиолетовых облаках, хорошо видные, узорно расшитые дали, холмы, среди которых белеет старая церковь в селе Спас-Березники.

Великолепным чертогом подвигается навстречу лес, и сердце бьется учащенно и благостно, будто на пороге второго отчего дома.

Я знаю этот подгорный лес с детства, вдоль и поперек исходил все его тропинки и теперь, дотрагиваясь руками до шелковисто-серебряного, испещренного чернью березового ствола, как бы въявь ощущаю свое прошлое.

Я собираю разноцветные - палевые, золотые, лимонные - листья, свиваю их в шелестящий букет, тихо двигаюсь тропой, примечая глазами и сердцем лесную осеннюю красоту: мерцание древесных вершин на синеве неба, сургучные печати рыжиков, синюю прохладу пруда.

Тропа постепенно снова выводит в поле: на жнивьях, рыжих и колких, пасется стадо - старик пастух с витым кнутом кажется совсем библейским, - но тут же рядом, по шоссе, бегут автобусы, в небе нет-нет, да и пронесется невидимый реактивный самолет, оставляющий на лазури перламутровый след. "Век шествует путем своим железным"...

На широкой полевой дороге, уходящей к Волге, стоят-красуются вековые березы. Они помнят и удалые тройки с валдайскими колокольцами, и бедные кочевые цыганские повозки, и старомодные дормезы, тянувшиеся к приволжской усадьбе, к уединенной Миловке. Но Миловка, просторная и красивая усадьба с колоннами и балконом, уже больше полувека назад преобразована в сельскохозяйственный техникум, и нынешние люди не только не помнят, но даже и не представляют себе тех, что жили-были в Миловке прежде.

По тропе пролетает на мотоцикле девушка в голубом лыжном костюме и берете.

А шофер грузовика, беседуя со мной, мечтательно говорит:

- Жду не дождусь, когда откроется заячья охота... Ничего нет лучше, как идти себе леском, а потом ждать из-под гона серого попрыгунчика в белых лапотках...

И когда на опушке я вытуриваю такого "попрыгунчика", задорно покатившего по озими с поджатыми ушами, во мне с прежней страстью пробуждается охотник: бешено колотится сердце, и сами собой вскидываются руки, будто в них живет-играет ружье.

Долго стою, любуясь, как садится солнце, будто срезаемое вершиной леса, как лес, а за ним и западное небо одеваются светящейся багряницей, как меркнут, покрываясь сиреневым пеплом, неоглядные дали, как вспыхивает потом граненый кристалл северной звезды...

Первая звезда, горьковатый запах теплинки с лесной опушки, крик отлетных журавлей в небе, тихая, вечерняя печаль русской осени...

Лесной карнавал

Какой ослепительный день, какой опустошительный ветер, насквозь продувающий скудное осеннее поле и превращающий лес в бушующий штормовой океан! И в чернолесье, и в березниках, и в осинниках, клонящихся к земле, стоит-бежит неустанный волновой рокот, раздается скрип и треск, будто в корабельных снастях.

Мир как бы сорвался с места, словно судно с якоря, и несется, кружится среди холодной небесной лазури.

С утра брожу в этом разбушевавшемся лесу, выбирая самые глухие тропы, и чувствую себя то в океане на корабле, с плеском ныряющем в воду - ветер бьет в лицо пенной волной, то в какой-то неведомой стране, оглашаемой как бы музыкой космического оркестра. Прикасаясь к березовому стволу, слышу, как весь он, от корня до вершины, пронизан стеклянным звоном, а поднимая глаза вверх, не вижу ничего, кроме цветной метели шелестящих, светящихся, свивающихся и разлетающихся листьев.

Когда же выхожу на поляну, попадаю на лесной карнавал: поляна, как бальный зал, сплошь увитый серпантином и конфетти, завалена багряно-золотым дымом листьев, кружащихся то в бурном, стремительном вальсе, то в печально-лихой, древней, ворожащей цыганской пляске.

Листья бьют в лицо, сухими звездами сыплются с ветвей, причудливо устилают землю дивной восточной тканью, и земля на глазах становится все богаче и пышнее, в то время как деревья беднеют и нищают.

А потом, перед сумерками, неожиданно, словно единым мощным вздохом, ветер смолкает на самой высокой ноте, как игравший торжественную мессу орган, и в лесу водворяется тишина.

Багряная добыча

Около полуночи вышел в сад: дождь, моросивший вечером, перестал, небо расчищалось, высоко на востоке мерцало, голубело, чеканилось семизвездье Плеяд, и редко, ягодно-душист о дышал студеный северный ветер.

Потянуло на охоту, и я быстро собрался, снял со стены заветную тулку, облачился во все доспехи, взял на поводок могучего костромича Будилу. Он прянул ко мне на грудь, горячо лизнул руки.

- Пойдем, поищем лисичку, - задорно сказал я.

Глаза выжлеца заискрились, заиграли, добрую морду тронуло подобие улыбки - и вдруг показалось и поверилось, что отвечает:

- Найдем, хозяин!

Лисица в это свежее утро долго заспалась в своей теплой, овражной норе, и когда выбралась из нее, совсем ободнялось: в просвете берез, почти раздетых осенью, лилось пунцовое солнце; на траве вспыхивали серебринки заморозка; ручей звучал с дремотно-бубенчиковой легкостью.

Пушисто-багряная, с тончайшей голубой проседью, с пышным, в жемчужной пыли хвостом, лисица уже выкунела к зиме, была статна и сильна, и эта ее сила проступала в каждом движении, изящном, рассчитанном и сторожком. Выбравшись из норы, она по-собачьи потянулась, вытянув голову и выправив хвост, и, ощерив зубы, зевнула.

Потом она легко затрусила в гору, мягко зашуршала опавшими листьями по тропинке, ведущей в поле. Я в это время вошел в лес как раз со стороны поля и, набросив Будилу, жарко подбодрив его криком "Доберись!", направился к Волге, где лес был особенно красив и живописен.

Полюбовавшись Волгой, лежавшей под холодным и синим осенним небом в предзимней летаргии, я вновь стал огибать поле, лимонно желтевшее жнивьями и светившееся зеленью озимей. Среди озимей я насмотрел какую-то подвижную бронзовую крупинку. Бинокль оживил эту "крупинку", превратил ее в лисицу, которая будто забавлялась или танцевала: мышковала.

В то же время Будило подал голос - у него был певучий бас, багиур, - сначала вопросительный, спрашивающий, дрожащий, а затем крепнущий, наливающийся сталью, звенящий с победоносной гулкостью, призывающий охотника к действию, к выбору лаза, к выстрелу...

Лисица застыла на месте, прислушалась, забеспокоилась и вдруг, вложив все силы в пружинистый бросок, покатила, совсем огненная на зелени озими, к большому лесу за полем: гон без перемолчки катился по ее следу.

Я тоже стал подвигаться к тому далекому лесу - его звали у нас Дюдихово, - надеясь перехватить зверя на повороте. Лиса должна была вернуться к норе. Однако старая и, видимо, стреляная кумушка пошла наутек, и гон, удаляясь, слабел, терялся, стихал. Но вот и этот "бубенчик" смолк: Дюдиховский лес, куда я скоро добрался, стоял в дремучей тишине. Он был очень глух, этот лес: на десяток верст ни сторожки, ни деревни. Из осинников, почти непролазных из-за их густоты, доносился музыкальный пересвист рябчиков, то и дело среди деревьев мелькали цветные сойки и неустанно плотничали дятлы. Самый большой из них - желна, угольно-черный с красной шапочкой, рассыпал при перелетах удивительный крик: что-то вроде восторженного детского визга.

Я пошел опушкой вдоль полей, уходивших, насколько охватывал глаз, в светлую, таинственную даль.

День потеплел, радовал светом, лазурью, багрянцем дубов, прощальным свистом волжского парохода, уплывавшего на зимовку.

И вот опять забренчал где-то, уже совсем в другой стороне, детский "бубенчик", и опять стал нарастать медно-упругий, с лучистым переливом, колокольный гул: зверь шел сюда, стрелой пересекая Дюдиховский лес. Я бросился вноперечь на дорогу и скоро увидел, но очень далеко, вымахнувшую из чащи лису. Она спешила ко мне, стлалась подобьем волны, и от нее, как червонные брызги, сыпались, вспыхивали и гасли палые листья. Шагов за сотню от меня она прыжком махнула в сторону. Показавшийся на дороге Будило в точности, с музыкальным ревом, повторил этот прыжок.

Надо было опять вглядываться, вслушиваться, определять направление лисьего пути.

Могучий и выносливый выжлец явно выматывал лисицу. Оглушенная лаем, истомленная погоней, опасностью, лисица вытекла в поле, где мышковала утром, но там бродило стадо. Пастушонок с криком отхлопал ее назад: лиса вновь ушла в Дюдиховский лес, и вновь загудел в нем мерный, неутомимый гон.

Лисица бросилась к Волге, чтобы добраться до норы берегом, заскользила прибрежным песком, среди камней, но навстречу попался человек в сопровождении собаки-дворняжки, с лаем бросившейся на нее, и плутовка еще раз оказалась в поле.

Зная, что лисица все же пробьется к "дому", я постарался опередить ее и заспешил к оврагу, где таились лисьи и барсучьи норы. Здесь, в овраге, глухом и глубоком, еще и теперь, во второй половине дня, паутиной лежал иней, и я скоро различил на нем оставленные лисицей тончайшие золотистые шерстинки. Тут же рассмотрел я и лаз в нору - что-то вроде домашней "печурки".

Гон уже неистовствовал в лесу, - казалось, что по дороге несется тройка.

Вдалеке, на взгорье, блеснула оранжевая вспышка: лисица с грациозной осторожностью спускалась вниз, к логову, и тоже вся ликовала: вот сейчас она будет дома, с наслаждением растянется в теплой подземной норе, избавится от неутомимого врага, ревущего чуть ли не за ее хвостом. Будило действительно наседал все круче, заметно сокращая расстояние между собой и лисицей... Кумушка прыжками замахала по оврагу - прямо к охотнику и, сделав поворот, повернулась к нему распушенным искристым боком. Мгновение - и выстрел раскатился громозвучным эхом, а овраг и Волга наполнились торжеством.

Будило с визгом донесся до лисицы, небрежно ткнул ее мордой и, счастливый, бросился ко мне, опять, как и утром, прянул на грудь и заулыбался: "Славно поработали, хозяин!".

Он дышал тяжело и шумно - кузнечными мехами, но силы, бодрости и страсти у него стало как будто еще больше: глаза горели, лапы вздрагивали. Протяжно вздохнув, выжлец улегся около меня. Он деликатно взял из моей руки краюху хлеба с маслом.

Через полчаса Будило бодро вскочил и, отряхнувшись, задорно оглянулся на меня и махнул в лес.

Я перетянул лисьи лапы тонким крепким ремнем, закинул багряную добычу на плечи и тоже зашагал вечереющим лесом к опушке, к полю: хотелось еще погонять шустрого русачка.