В Косинском урочище (Василий Павлов)

1

Этой зимой Григорий Кузьмич Зыряна на охоту не ходил. После Покрова, испытывая в Косинском урочище молодую лайку, он простудился, слег на целых три месяца.

Мария Николаевна, жена Зыряны, долго отпаивала его разными лекарствами: полынной и чабрецовой настойкой, чаем с малиновым вареньем, можжевеловым отваром, а когда больному становилось особенно плохо, бегала в поселок за врачом.

Но поправлялся Зыряна медленно. Лежал на широкой деревянной кровати ногами к печке и молча смотрел на бревенчатую стену, где на оленьих рогах висели его ружье, патронташ и котомка.

В конце января, когда морозы немного ослабли, он встал. Худой, обросший черной колючей щетиной, медленно ходил по избе, подымая по-стариковски плечи. Левая рука его, изуродованная и ссохшаяся пять лет назад, свисала с плеча безжизненной плетью... Но он не обращал на это внимания, ходил по избе, ощупывал другой рукой подоконники, лавки, стол. Останавливался у портрета единственного сына-геолога, веселого молодого человека с открытым, смелым лицом, и подолгу простаивал возле него. "Уж пятый год не приезжает сынок, - думал он, - так и умрешь, не повидаешься...".

Последние дни Григорий Кузьмич все чаще вспоминал о сыне. Видел его несколько раз во сне так отчетливо и ярко, что просыпался испуганно, с замирающим сердцем и чувствовал какую-то щемящую тоску, подступающую к горлу. "Случилось что-нибудь с ним, не иначе!" - беспокоился старик.

Сегодня Григорий Кузьмич был особенно задумчив. Утром его навестил Трофим Копылов, давний приятель и старый промысловик, с которым не одну зиму вместе ходили в тайгу. Трофим рассказал, какой небывалой оказалась охота в этом сезоне и как богат был урожай на белку. Сообщил он также, что поселковых охотников собирает охотовед Миронов считать зверей в урочище, да никак не может собрать всех к сроку. А срок - завтра...

Когда Трофим ушел, широко расставляя ноги и раскачиваясь по-медвежьи, Зыряна сел на лавке против окна и до обеда просидел там, глядя в синеватые, незастывшие кое-где стекла.

Во дворе после метели затихало, небо расчищалось. Заснеженный строгий бор, который начинался прямо за окном, уходил далеко на восток, к Косинскому урочищу.

Григорию Кузьмичу тяжело было смотреть на этот бор, еще тяжелее было думать, что зиму провалялся он в постели, в то время как другие охотники промышляли, и что завтра пойдут считать зверей, и он опять будет сидеть дома...

- И так всегда, всю жизнь!.. - Зыряна походил по избе взад-вперед, остановился у стены под оленьими рогами, снял ружье. Стволы были тонкие и посеребренные от времени, ложа надтреснута, краска с нее сползла. Проворно вскинув ружье одной рукой к плечу, он повел им вправо, влево и, так же проворно опустив, улыбнулся.

- Да... - проговорил он задумчиво, переламывая ружье и заглядывая внутрь. - Так в нем и прусаков недолго развести. Ишь, в стволах-то что... - Он достал с полки шомпол, щетки и старательно вычистил и смазал стволы. Потом долго рылся в ящиках, перебирая старые гильзы, пули, разглядывал их, точно впервые. Потом засуетился, полез на чердак, принес оттуда широкие охотничьи лыжи, обтянутые оленьей кожей.

- Опять собираешься, дак? - спросила Мария Николеавна, проходя мимо него с ведром.

Зыряна оглянулся, глухо ответил:

- Зверей считать пойду завтра...

Мария Николаевна остановилась, растерянно поглядела на него.

- Завтра? Что ты, Гриша! С постели ведь только. Сляжешь опять, дак, может случиться... Пусть одни... без тебя идут.

- Не вникай, Марья! Ходить, не ходить... Зверей надо считать! - твердо сказал он и добавил: - Февраль сейчас, можем не успеть из-за метели, понимаешь?

- Понимаю, - вздохнула Мария Николаевна и вышла из избы, в сердцах хлопнув дверью.

- Эх, горе ты мое неуемное! - запричитала она.

Зыряна нахмурился и торопливо начал сдирать с лыж старую, покоробленную кожу.

2

Ночью он спал тревожно. Как всегда перед выходом в тайгу, беспокоила мысль о погоде, закрадывалось сомнение: "Вдруг не сгожусь завтра? Ведь не окреп еще...". А тут как назло начинало ломить в суставах изуродованной левой руки.

"Перемогнусь как-нибудь до утра, а там видно будет", - думал Григорий Кузьмич, засыпая на печи.

Глубокой ночью он проснулся, спустился на пол и, сунув ноги в теплые, снятые с лежанки валенки, вышел на крыльцо.

Полный месяц стоял высоко над домом, над мохнатыми соснами, подступающими к крыльцу. От сосен на снег падали синие тени.

Зыряна долго стоял на крыльце, прислушивался к ночи, к тому, как постреливают деревья в лесу, радовался, что по такой погоде зверь будет хорошо ходить. Потом осторожно спустился по ступенькам на снег.

На звук шагов из-под навеса сарая выскочила молодая черно-пегая лайка и залилась звонко, приветливо.

- Эк тебя подмывает! - покачал головой ! Зыряна, подходя к собаке. - Сидеть тебе дома завтра. Не возьму-помехой будешь.

Поймав собаку за густой загривок, Григорий Кузьмич ласково потрепал ее. Собака лизнула горячим языком ему руку и, тихо скуля, завертелась у ног.

Зыряна, покашливая, вернулся в избу. Лежа на печи, он подумал, что погода к утру может испортиться: вокруг луны виден был желтый обруч, а это верный признак ненастья.

Но утром сомнение его рассеялось. Едва показался розоватый свет зари, пробивающийся в запушенные окна, как он слез с печи, поставил самовар и принялся собираться в тайгу.

В избе было сумрачно и холодно, как в погребе. Из пазов двери выступил хлопьями белый снег.

Проснулась и Мария Николаевна, растапливала молча печь, гремя у загнетки ухватами.

- Что же котелок-то с собой не берешь? - спросила она, когда Григорий Кузьмич, попив чая, приготовился уходить. - Брал всегда, а теперь не берешь, дак...

- Не спонадобится, думаю, - глухо отозвался он, закидывая за спину режье. - К вечеру вернемся, а так... греметь им! - Он махнул рукой и, чувствуя на себе осуждающий взгляд жены, направился к двери.

- Ну, как знаешь! - она начала ожесточенно загребать в печке угли.

3

В полдень Григорий Кузьмич с группой поселковых охотников был уже в Косинском урочище. На широкой поляне, ослепительно чистой и яркой под лучами солнца, все десять человек остановились, закурили и расположились на отдых возле сломанной бурей сосны.

Охотовед Миронов, мужчина лет тридцати, высокий, со смуглым восточным лицом, обожженным морозами, с черными бровями, сросшимися над переносьем, раздал всем охотникам компасы, карандаши и листки миллиметровой бумаги, на которой надо было отмечать следы зверей, и, объяснив, что делать, увел расставлять восьмерых охотников для захода в урочище. Зыряну он оставил на поляне и по условленному сигналу велел идти прямиком до горелого распадка, где все встретятся и откуда пойдут назад в таком же порядке.

Григорий Кузьмич, оставшись один, долго шагал взад-вперед по притоптанному охотниками снегу, разминал ноги и довольно улыбался, думая, что маршрут ему доверили самый ответственный. Тут надо не подкачать, глядеть в оба, чтобы ни один зверек не ушел незамеченным из квартала.

- А-а, не впервой нам такое! - ободрял себя Зыряна и останавливался, окидывая взглядом поляну.

С западной стороны над ней возвышалась, уходя на юг, гряда холмов, поросших сосновым бором, - Косинская грива; с другой стороны, в низине, весело пестрел молодой березняк и, постепенно смешиваясь с ельником и пихтачем, уходил в глубь урочища.

Зыряна вздохнул и нетерпеливо посмотрел вправо, на восток, вдоль гривы, куда ушли охотники. А когда прозвучал сигнальный выстрел, раскатившись троекратным эхом по холмам, он торопливо заскользил в березняк, чуть наклоняясь вперед и строго держа путь на восток.

За деревьями справа, в сотне метров от него, шел Пашка Дронов, невысокий паренек в заячьей треухе. В прошлом году Дронов был в учениках у Зыряны, а сейчас, видя, как он идет по тайге легко и уверенно, Зыряна порадовался за него.

Мало-помалу голоса справа стихли. Впереди среди берез замелькали заснеженные елочки вперемешку с низкими кустами можжевельника, а потом потянулся сплошной смешанный лес, полу сумрачный, с редкими солнечными пятнами на снегу. Все чаще попадались звериные следы. Переплетенные нехитрыми узорами, они мелькали справа и слева от Зыряны, пересекали ему путь, и он по привычке следил за ними, определял, насколько свеж был след и куда торопился зверек - на кормежку или, уже сытый, шел отдыхать, - и отмечал следы на бумаге.

Вот ночью бежала куница. Ее след парными точками кособоко мелькает вдоль лыжни, проходит через неширокую поляну, теряется в ельнике.

- Ах ты, холера! - негромко говорит Зыряна, останавливается... Верхом пошла, не иначе...

Он смотрит по вершинам, затем вниз: на синеватом снегу кое-где темнеют свежие хвоинки, шелуха, сбитая зверьком с сучьев, комья снега.

Зыряна идет по этим приметам, пока на снегу перед ним снова не появляется куний след, забирающий вправо.

- Ну, теперь гуляй! - ворчит он, рисует старательно на бумаге стрелку так, как учил Миронов, - острием внутрь квартала, по ходу зверя, и подписывает сверху: "Куница". Потом прячет бумагу за пазуху и шагает дальше.

Лыжи, подбитые камусом, скользят легко.

Впереди за деревьями светлеет. Ели расступаются, и вскоре показывается моховое болото.

Зыряна прибавляет шаг и торопливо пересекает это гиблое место. Где-то слева, покачиваясь на еловой макушке, стрекочет тревожно сорока. На середине болота он вздрагивает и останавливается. Свежий след рыси пересек ему путь. Потревоженная охотниками, рысь большими скачками уходила из урочища.

Зыряна глянул налево, где стрекотала сорока, и пошел было туда, но остановился.

"Ребята ждать будут! - пронеслось у него в голове. - Время-то к вечеру, - а без собаки ее так просто не возьмешь: она теперь не ляжет. Всю ночь ходить будет, дак..."

Как-то сразу обмякнув и рассеянно отметив на бумаге след, он медленно поплелся из болота. Потянулся крутой и длинный подъем. Зыряна долго лез на него, останавливался, переводя дух.

Внизу, в обширной долине, раскинулось море березового, осинового, ольхового и хвойного леса. Далеко-далеко в стороне от Косинской гривы по извилинам темнеющей впадины среди вершин деревьев угадывалось русло Черной речки. Она бестолково петляла по урочищу и, обогнув широкой дугой гриву, уходила на запад, к поселку.

Когда-то в молодости, отправляясь белковать в урочище, Зыряна ходил не через гривы, как надо, а берегом этой реки. В то время не знал он другого пути и добирался сюда за целый день. Дорога через гривы открылась ему много позже, случайно, вот с этого же холма.

И после он нередко бывал здесь. Иногда - с сыном. Сын любил смотреть отсюда на тайгу, а осенью, когда дали становились то туманными, то ясными, сын просто шалел: его тянуло куда-то. И теперь он бродил в Саянах с геологической партией...

При мысли о сыне Зыряна улыбнулся с нежной грустью и подумал о том, как хорошо было бы ему, если бы сын оказался рядом.

4

Назад, к Косинской гриве, Григорий Кузьмич шел хмурый. Охотовед снова доверил ему трудный участок - делать вторую межу, в полутора километрах южнее первой.

Небо между тем затягивалось низкими сизыми тучами, лес становился гуще.

"Скоро до чая доберусь", - думал Зыряна, торопливо отмечая на бумаге следы зверей. Но как ни крепился, как ни успокаивал себя, пить хотелось все нестерпимее. И в одном месте он не выдержал, спустился в глубокий овраг к знакомому роднику.

Родник бил из-под корней старой разлапистой ели. Зыряна поторопился и, зацепившись лыжей за можжевеловый куст, полетел вниз, на торчащее в снегу бревно.

Вгорячах он не почувствовал боли, отыскал оброненное ружье, поправил крепления на чудом уцелевших лыжах и, даже не стряхнув с себя снега, стал выбираться по отлогому косогору.

Одной рукой тяжело было подтягиваться за макушки кустов орешника и малины, утонувших в глубоком снегу, и он скоро почувствовал, как по телу расходится нервный озноб и голова [ кружится. А когда до края оврага оставалось : всего несколько шагов, сердце забилось учащенно, с перебоями. Дышать стало трудно.

Направляясь к темнеющему за оврагом ельнику, он вдруг скривился от резкой внезапной боли, прожегшей правую ногу.

- Ну, Григорий, держись! Беда за бедой ходит, - проговорил он и, заскрипев зубами, упрямо продолжал двигаться.

Шаг за шагом идти становилось труднее. Кость изнутри будто распирало горячим воздухом. Боль росла, разливалась от стопы до бедра, и колено перестало сгибаться. Как парализованная поползла вместе с лыжей в сторону нога. Зыряна, теряя сознание, навзничь упал в снег...

В чувство приходил медленно. А когда очнулся и сел, то долго ничего не соображал. Ветер со снегом сек его мокрое лицо и непокрытую голову.

- Ах ты, мать честная. Да что ж это со мной? - проговорил он каким-то глухим голосом, сорвал с плеча ружье, выстрелил в воздух. Потом еще и еще. Долго прислушивался, вертя головой, как раненая птица.

Быстро смеркалось.

"Нет, не услышат... Далеко. И ветер не в ту сторону..." - пронеслось в его голове. Крупная дрожь неудержимо пошла от ног по всему телу.

Осторожно, чтобы не потревожить больную ногу, Зыряна поднялся и двинулся вперед, навстречу ветру. Но уже в ельнике понял, что идти дальше не сможет и что дело его плохо. Сбросил ружье, котомку, отвязал лыжи и принялся ломать и рубить сучья. Когда все было готово и костер затрещал, ударив в ноздри смолистым запахом дыма и копоти, Зыряна прилег на хвойной подстилке.

Темнота все заметнее сгущалась, и вместе с ней сильнее болела нога и едва помещалась в сапоге.

Он еще полежал и, наконец, стал тащить сапог. Каждое прикосновение вызывало резкую боль. Зыряна стиснул зубы и упрямо тянул за носок, помогая снизу здоровой левой ногой. Сапог туго полз. От усилий и боли бросило в пот. Темно-красные круги пошли перед глазами.

Когда круги исчезли и вернулись силы, он дрожащей рукой закатал штанину... Бледнокрасная опухоль охватила часть голени и подымалась все выше за колено.

- Вот так дела, - глухо проговорил он. - Не ходок я больше, а? Стало быть, не ходок. Шабаш?..

"Так вот и жизнь... - подумал Зыряна, глядя на гаснущий костер. - Ходишь, ходишь и раз - пепел..."

5

Из-за гула тайги, стонущей под тугими ударами ветра, - такой уж привык Зыряна видеть ее за свою суровую жизнь - вставал перед ним далекий осенний день.

Он только что вернулся из города, где пролежал все лето в больнице, и теперь учился стрелять с одной руки. Но не получалось ничего с этой стрельбой. Рука предательски дрожала, и он потерял всякую надежду, сел на поляне под куст рябины. Пожухлые листья, тронутые утренниками, валялись у его ног. Кругом под невысоким осенним небом медленно пламенела тайга - желтая, золотистая, багряная. Где-то высоко-высоко над лесом с печальным курлыканьем проплывали журавли, и становилось больно сердцу оттого, что не видел, как пожелтела тайга, что скоро зима, промысел, а он еще не готов к нему...

Каменея лицом, Зыряна встал, опять начал стрелять по развешанным в кустах мишеням. И когда одна, затем вторая и третья упали, сбитые дробью, он бросился к ним, как пацан, и долго лежал потом, уткнувшись лицом в терпко пахнущую листву.

Зыряна сладко улыбнулся, открыл глаза. Хотелось пить. Он подумал, что напрасно не захватил с собой котелок: теперь можно было бы вскипятить чай.

- В тайге без котелка, что без собаки, - проворчал он и наскреб немного снега возле елового корня. Снег был жесткий, крупитчатый, как весной, и таял во рту, слегка отдавая горьковатой корой.

Он подбросил в костер сучьев и снова закрыл глаза. Теперь чудился ему родной поселок, по- зимнему яркий, нарядный. Праздник в поселке, и везде на улицах лают собаки. Зыряна утром только что вернулся из тайги, помылся в бане и теперь идет не спеша, спокойно поглядывая вокруг и здороваясь. Через плечо у него связка куниц, снежно-белых горностаев, белок, колонков. Эту связку он кладет на стол перед приемщиком на складе.

Приемщик, старик Сесюнин, с рыжими прокуренными усами,корявым в оспинках лицом, ходит вокруг стола, приседая на ревматических ногах, и крепко потирает руки.

- Да, - говорит он, - Да... Ах ты, елки- гвоздь!..

И начинает привычно встряхивать шкурки, дует на них и снова встряхивает. С утра он немного выпил, от него пахнет водкой и табаком, и работает он с особенным воодушевлением.

- Рука-то одна у тебя, парень. А пойди-ка, тягаться с тобой кто сможет? Никто!.. А почему, сказать тебе к примеру, - крепко марку ты свою держишь, вот почему.

Сесюнин улыбается, протягивает квитанцию Зыряне и говорит:

- Опять в газете про тебя писать будут!

Зыряна вздрогнул, посмотрел в темень перед собой. Ему показалось, что там, за деревьями, ходил кто-то, и он всматривался пристальней, напрягая глаза. Но за деревьями - мрак, гулял там все тот же ветер со снегом и навивал сугробы.

"А марки-то своей мне больше не держать, - думал он. - Все!.. Теперь не то что хорошей куницы добыть, но и за рябчиком придется выезжать на инвалидной тележке".

Время близилось к рассвету, ветер заметно слабел, только сиротливо гудели где-то над оврагом молодые ели. Веки Зыряны потяжелели, опускались все ниже. И сам он весь обмяк и склонялся на хвою, только рука шарила по груди и замерла там, нащупав хрустящий уголок бумаги.

- Марья, закрой дверь, а то ветер по ногам дует, - проговорил он глухо.

Березы стали тихо лепетать над его головой, запахло печным дымком. Ах да, это ж они с сыном вдвоем ремонтируют на Черной речке охотничью избушку. Директор заготконторы наказал починить к сезону все охотничьи избушки; и они целый день пилят, тешут на берегу прямые, сверкающие от солнца свежей белизной стволы. А вечером у них горит костер и варится в чугунке каша, чайник закипает. И так хорошо, так дремотно лежать на пригорке под березами и смотреть на сына, который помешивает в чугунке деревянной ложкой и все читает, читает - готовится в институт.

- Отдохнул бы, что ли, сынок! - говорит ему Зыряна.

- Нет, отец, времени мало, - отвечает сын и куда-то исчезает вместе с дымом.

Наступает душная, немая тишина, только звезды плывут над головой - такие яркие, крупные звезды... Нет, это не звезды плывут, это сын везет его на плоту в поселок.

- Ничего, отец! Скоро будем в поселке, - произносит сын и снова разворачивает плечи и взмахивает шестом, разбивая звезды в дрожащей темной воде.

- Ничего!.. - повторяет он, и голос его звучит как далекое "о-го-го-о" и перекатами разносится по лесу.

Зыряна приоткрыл глаза, увидел мутный, жидкий рассвет, крадущийся из-за деревьев, и людей с ружьями, стоящих около него. Они размахивали руками, говорили что-то, а над ним склонилось измученное, озабоченное лицо Миронова с густыми, сросшимися у переносья бровями.