Охота с Али (Дмитрий Дурасов)

Внизу у подошвы горы висит пыльное желтое марево. Пятидесятиградусная духота пустыни медленно поднимается и тает в свежем высокогорном воздухе. Далеко внизу, за пирамидами нижних гор, за лысыми безлесыми холмами, прозрачно, вполмира, голубеет море.

В этот безоблачный день горы - уходили в небо, как в море: без границ, без явно вычерченной линии горизонта: голубые, нежно-зеленые, желтые, пятнящиеся и пенящиеся от солнца вершины валами набегали на небо и, глотнувши воздуху, казалось, разбухали и вздымались все выше и выше.

Было пять часов вечера, когда мы вышли на охоту с егерем Али. Не знаю, как в других местах, но в Восточном Азербайджане на охоту ходят в черной пиджачной паре, в фуражке с огромным, таинственно поблескивающим гербом, в остроносых полуботинках и с дробовиком тридцать второго калибра. Узкие, прокопченные гильзы сильно забивают дымным порохом и притискивают круглыми пулями, похожими на лесные орешки. Патроны небрежно ссыпают в отвислый карман, и они смирно лежат там рядом с небольшим, отточенным, как кинжал, перочинным ножиком. Редко чищенное ружье покрывается благородной паутиной нагара, древней, как мир, пылью горных дорог, прокаляется солнцем и от постоянного ношения становится таким же естественным, как рука и нога.

Охотиться по лицензии на кабана Али выходил печальный и задумчивый, словно шел на свидание к разлюбившей его девушке, и, увидев свежие следы, вздыхал, погрузив в них палец:

- Ах! Опять чушка ушла. Большой чушка быль... Жалко!..

По-русски Али говорил с сибирским акцентом. Сочные "однако", "есшо" так и не сходили у него с языка - сказывалась служба в далеком Прибайкальском округе.

- Э! - объяснял он. - Русский язык можно знать. На голове что? Фуражка! В руке что? Ложка! На пузе что? Пряжка!-и коварно смеялся.

Я поднимаю руку и говорю:

- Слушай, Али, что ты видишь?

- Ничего, дорогой, не вижу...

- Смотри, - опять говорю я, - у дороги арык! На дороге ишак! Жует черствый чурек! И глядит на хозяйский чувяк! - И смеюсь.

Так, посмеиваясь и шутя, мы идем в гору. Гора, как гигантский шатер, стоит перед нами, и кажется, вот-вот полы шатра разойдутся, полыхнут зеленым огнем и выйдет "в гневе сотрясяся" сказочный мусульманский див, дух горы. Тем более что с одной стороны горы по-комариному поет и зудит намертво присосавшаяся к склону буровая вышка.

- А зверье не пугает вышка?

- Нет! Нашего азербайджанского зверя не пугает! - Али делает величественный жест рукой. - Он привык! Слушай, э, у нас везде вышки - кругом нефть... И у нас везде зверь, кругом кабан, косуля, медведь, тур, улар, кеклик... Все есть, дорогой, э?!

Я еще раз оглядываю горы и чувствую приятную охотничью уверенность в звере. В пустынных, по всей видимости, горах, непривычных взгляду русского охотника, в колючей алыче, тутовнике, орешнике, среди зарослей диких фруктовых деревьев, где груши и яблоки валяются прямо под ногами, должны водиться несметные стада дичи. Я как-то забываю две предыдущие неудачные охоты и взволнованно жму руку Али.

Мы продолжаем подниматься в гору. Идем по старинной охотничьей и зверовой тропе.

Столетиями звери и люди пробивали такие тропы в непроходимой чаще, и тропа, как старое русло реки, обросла берегами и углубилась в землю и камень. На твердой, словно ошкуренной и отполированной земле очень трудно заметить следы животных. Али идет впереди и время от времени носком длинного полуботинка показывает в сторону и шепотом произносит:

- Кабан... косуля...

Я нагибаюсь и чаще всего ничего не вижу. В одном месте Али останавливается, покачивает головой, цокает и важно говорит:

- Медведь прошел!

Часа через полтора мы доходим почти до вершины горы. Тропа выравнивается и начинает петлять среди толстых низкорослых деревьев и полян с высокой непримятой травою.

- Есшо пойдем или засидку будем делать? - спрашивает Али, и мы идем по раздвоившейся тропе - Али вверх, а я вниз. - Далеко не ходи, через час пора засидку делать, должна сегодня чушка пойти. Аллахом клянусь, должна!

Я неслышно ступаю по пустынной, сплошь перевитой влажной зеленью тропе. Охота с подхода требует особой тишины, умения беззвучно ставить ногу, одновременно прислушиваясь и до боли в глазах вглядываясь в сумеречную тень тропы. Под вечер кабаны спускаются с вершины горы на водопой, и у охотника есть возможность встретиться с ними "лоб в лоб". Прелесть подобного свидания понятна любому охотнику. Я все время спрашивал Али, что же все-таки делать, когда, донельзя разозленная двумя поспешными выстрелами, раскормленная грецким орехом двухсоткилограммовая свинья или вепрь бросится на нас с верхушки тропы?

- Э! Слушай! О чем говоришь, дорогой? Ружье в руках держишь? Держишь! Нешто чушка против ружья попрет?

О возможности промаха Али со своим дробовиком тридцать второго калибра и не думал.

Время, данное мне на осмотр тропы, истекает, я поворачиваю назад, закуриваю трубочку и, сопя и попыхивая дымком, иду на встречу с Али. Внезапно шагах в десяти за густыми кустами слышится тихая возня, слабый треск веток. Я замираю и прислушиваюсь; дым от трубки чадит в нос, хочется чихнуть и обтереться рукавом. В ушах отдаются звуки взводимых курков моего старенького "Баярда". Потаенная, укромная жизнь за кустами не замирает. С каждым осторожным шагом шорохи усиливаются, притягивают к себе, манят. Становится отчетливо слышно чавканье, скрип разрываемых кореньев, потревоженной, разверстой земной сыростью тянет из-за куста. Я прижимаюсь лицом к самым листьям и медленно поднимаю стволы.

Прямо передо мною, словно вобрав в себя всю темноту леса, сидит медведь. Огромная голова с низким, угрюмым лбом, похожая на мрачный обломок скалы, медленно поворачивается и смотрит. Космы меха свешиваются в вырытую когтями землю. Маленькие красные глазки упрямо смотрят прямо на меня, и в них нет ни ярости, ни жалости ко мне. Медведь смотрит прямо в дульные срезы двенадцатого калибра, в казеннике которого две толстые, безмятежно спящие гильзы с крупной кабаньей картечью. Мы застываем, разделенные всего десятью шагами. Тянется секунда, вторая, третья... Я вижу, как по туше зверя пробегает дрожь, я весь потею, пальцы сами собой соскальзывают с крючков, и мне все кажется, что не успею выстрелить и не смогу определить, куда стрелять. Вот за передними лапами белые залысины, точно медведь влез не в свою шкуру и порвал ее под мышками, вот обсыпанная земляной трухою шея, вот глаза и розовая мокрая пасть...

Только что медведь копал яму и рвал корешки, а теперь перед ним стою я - его извечный враг, человек с ружьем. Мне медведь не враг, я не хочу его убивать, но я боюсь и могу выстрелить.

Я еще долго вижу его враскачку плывущую тушу, я могу стрелять, но снимаю пальцы с крючков и сажусь на тропу.

...Каждый охотник мечтает добыть медведя. Хорошо повесить шкуру над кроватью и говорить: "Тогда-то и там-то я однажды взял этого медведя!" Охотники-медвежатники пользуются уважением, и медведя порой, к сожалению, бьют где только можно и все, у кого в кармане завалялась пуля и достаточно духа, чтобы сделать выстрел хоть издали. Специальная славная и благородная охота на медведя уже почти нигде не проводится, и о ней можно лишь разве что прочитать в подшивках старых охотничьих журналов.

"Правильно я сделал, что не шарахнул сдуру по медведю..." - думаю я, поднимаясь по тропе и заново переживая неожиданную встречу.

Али, выслушав мой рассказ, неожиданно грустно опустил голову:?

Рис. А. Семенова

- Ай, ай, ай! Я того медведя знаю - хромой он, его один человек с буровой стрелял, не убил. Я знаю - этот медведь хромой...

- А что человек с буровой? - осторожно спрашиваю я.

- Что, что? Э! Стрелял, не убил, пошел домой чай пить. Не пойман - не вор! - говорит Али и стегает веточкой тропу, как будто она в чем-то виновата.

Мы садимся в засидку по обеим сторонам тропы. Я выше, так как должен стрелять первым, Али ниже - для страховки в случае моего промаха. Прямо за спиною крутой, заросший мелкими деревьями склон горы. Уже семь часов вечера, темнеет. По совету Али я достаю белый бумажный квадратик и, послюнив, приклеиваю его на самый конец прицельной рамы ружья - теперь можно стрелять даже в сумерках. Окаменев, мы сидим в темноте. Поднимающийся изредка ветерок шевелит слипшиеся на лбу волосы. По краям тропы тлеют в кустах зеленые светлячки. Тявкает где-то на соседней горе "чакал", горят в небе круглые, близкие восточные звезды. Всего за час засидки нестерпимо затекает спина, чешется укушенная муравьем нога, хочется вздохнуть полной грудью и выдохнуть. Безмолвная тишина давит в уши, нетерпение, охотничий азарт, затаившийся в груди, требуют выхода.

Выше по склону начинает суматошно и противно кричать сорока. Для нас ее трескотня звучит музыкой. Сорока зря орать не будет. Спустя секунду мы слышим приближающиеся повизгивания, короткие всхлипы, похрюкивание. Выводок кабанов идет на тропу. Звери подойдут к самой тропе и будут настороженно вслушиваться и всматриваться в мерцающую, колодцем уходящую к водопою тропу. Впереди старый секач, на расстоянии от него свинья с поросятами и подсвинками. Стоят, слушают. Кто-то должен выйти первым - в первого я буду стрелять. И вот от темноты куста отделяется что-то еще более темное, горбатое, на неожиданно высоких, не по-"свински" тонких изящных ножках.

Я вскидываю ружье, из-под меня с грохотом сыпятся камни, кабан приседает, прижимается к тропе, и я успеваю стрелять два раза - в бок и шею. Зверь тыкается рылом в землю и замирает. По горе идет гул, треск ломаных веток - все живое сломя голову бежит напрямик от этого места.

Мне становится одиноко и тревожно, но подходит Али, свойски пинает ногой тушу, с коротким смешком переворачивает ее на спину и быстро-быстро своим перочинным "кинжалом" перерезает кабану горло. В жаркую погоду важно очень быстро спустить добытому зверю кровь, иначе можно остаться без трофея.

- Ай-ай-ай! Везучий ты, однако! Шашлык кушать будэм?

- Будем, Али, будем! -Я знаю, что в горах не особенно уважают свинину, но служба в армии и охотничья специальность приучили Али к этому мясу.

- Эхе-хе, хе-хе, хе-хе... - смеется Али и что-то весело запевает.

Включив фонарики, мы, пошатываясь от тяжести добычи, спускаемся вниз. Впереди кишлак, крепкий чай, шашлыки и вкусные лепешки теплого хлеба. Назавтра я уезжаю в город.