Возвращение (Михаил Соболев)

Возвращение

Высокий старик в старой морской фуражке с объемистым рюкзаком на одном плече подошел к берегу, где у самой воды лежал вверх дном маленький и легкий челнок. Он опустил рюкзак на землю, перевернул челнок и поднял спрятанное под ним новенькое, окрашенное зеленой масляной краской весло.

Остроносый и острокормый челнок, сшитый берестой из трех тонких кедровых досок с распорками между бортами, по местному назывался калданкой. Эту почти новую утлую и верткую лодчонку вместе с веслом старик купил у хантов и был очень доволен своей покупкой. Калданка была частицей его счастливой юности: когда-то он плавал в ней даже стоя, и теперь ему не терпелось проверить забытые навыки. Ведь он родился и вырос в Сибири, в низовьях Оби. Тогда он плавал в калданке даже в сильные волны и в темные осенние ночи. Мать ужасно боялась за него и тайком молча молилась на берегу, когда видела, как он исчезает в провалах между волнами. Отец же успокаивал ее и одобрительно басил: "Не унывай, мать! Из этого парня хороший моряк получится!"

В начале тридцатых годов он окончил среднюю школу в Тюмени, а потом, погостив у родителей, уехал в Ленинград и, словно оправдывая отцовское пророчество, поступил в Высшее мореходное училище. Теперь, когда прошла жизнь, он иногда жалел об этом, но в молодости его соблазняла романтика морской профессии и переход от сибирских рек к морю казался вполне естественным.

Еще до окончания училища он женился на коренной ленинградке и вскоре переехал с ней в Мурманск. Капитаном торгового судна плавал в страны Европы, а во время войны служил на кораблях боевого охранения. Демобилизовался лишь в пятидесятых годах и вернулся в торговый флот. Семья - а к тому времени у него было уже трое сыновей - опять поселилась в Ленинграде в сохранившейся квартире родителей жены. Он был тогда еще в расцвете сил и не мучился почти постоянной разлукой с домом. Большую часть года он проводил в зарубежных плаваниях, а жена воспитывала детей, нянчила внуков и всю жизнь ждала его и летала на самолетах то в Одессу, то в Клайпеду, то даже во Владивосток - куда только не заносила его судьба. Но чем ближе подступало время ухода на пенсию, тем сильнее его тянуло домой. Оказалось, что профессиональная привязанность к морю лишь до времени глушила в нем домовитого семьянина, чадолюбивого отца и дедушку.

Уйдя на пенсию, он со всей энергией взялся за дела семейные. С младшим сыном без помощи леваков за два лета построил дачу с удобствами, увлекся садоводством, с удовольствием забавлялся с внуками. Теперь можно было и путешествовать, ловить рыбу где-нибудь на Ладоге или на Онеге, а зимними вечерами в городской квартире писать мемуары. Но все чаще и сильнее он стал тосковать по родным местам. Вспоминал умерших во время войны родителей: мать, которая укладывала его на жаркую пику после того, как он побывал вместе с валенками и коньками в полынье, могучего высокого отца, с которым проводил бессонные белые ночи на рыбалке и охоте... Все чаще всплывали в памяти какие-то мелкие подробности из приключений юности, а в снах виделись молодые кедрачи и, казалось, ощущался их нежный смолистый аромат.

Наконец, он не выдержал и решил побывать в родных краях. Он отправился туда один, понимая, что, наверное, только наедине с самим собой сможет повернуть время вспять, окунуться в атмосферу юношеских впечатлений, почувствовать то, что доступно лишь самым сокровенным индивидуальным особенностям души...

Старик задумчиво погладил древко весла, потом положил весло рядом с рюкзаком и легко спустил на воду калданку, так, чтобы кормой она держалась за берег. Он поднял голенища высоких резиновых сапог и, зайдя в воду, положил в калданку рюкзак, а на него весло рукояткой к корме. Так же неторопливо он сходил к сараю, под крышей которого было сложено свежее зеленоватое сено, взял большую охапку, вернулся к калданке и уложил в корме. Не сталкивая челнока в воду, сел на сено, взял весло, уперся лопастью в землю за спиной, напрягся, отталкиваясь, и корма сползла в воду. Калданка подняла легкий нос, закачалась, задрожала на водяной глади и слегка накренилась на правый борт, с которого старик опустил в воду весло. Он сделал гребок, второй: выворачивая выпуклую сторону листообразной лопасти весла, и калданка послушно поплыла к противоположному берегу реки, у которого густо рос молодой тальник.

Старик с облегчением подумал: "Помню еще, умею. Жизнь прошла, а я помню..."

Было раннее утро второй половины мая. Кое-где над водой поднимались обрывки ночного тумана, в котором за поворотом реки миражем таял дальний берег. Покрикивали словно нехотя пролетавшие чайки, гоготали и плакали за луговым берегом в сору^* гагары. Старик не спешил. Калданку несло течением, и он делал редкие гребки лишь для того, чтобы не терять направления. Он плыл к знакомому с детства Соровому мысу. Под этим высоким мысом, поросшим старым ельником, был песчаный берег, за ним глубокая узкая протока, за протокой луга и большой сор, в котором старик в молодости вместе с отцом ловил рыбу самодельными, плетенными из обычных ниток, сетями и охотился на уток.

^* (Так местные жители называют заливаемое в половодье озеро среди лугов.)

Воспоминания теплой и грустной волной накатили на старика. Теперь ему казалось, что жизнь прожита не так, что напрасно он десятки лет мотался по морям. Быть бы ему, например, орнитологом и жить где-нибудь здесь, в доме на берегу, рядом со старыми кедрами, писать, как в заповедниках, летопись природы, наблюдать за птицами, рисовать. Ведь он отлично рисовал... А что же оставит он после себя? Никем не меряны и не известно на что потрачены пройденные им мили. Был капитал - и нет его. Старик печально улыбнулся. Его невеселые мысли прервали взлетевшие из-за наклонившейся к воде ивы две утки-свиязи. Он проводил их ласковым взглядом и опустил руку в мягкую темную воду.

Наступил день. Река стала гладкой, зеркальной. Не было ни намека на самый слабый ветерок, сильнее припекало солнце, и старик понял, что будет на редкость жарко и, наверное, будет много комаров. Пока он плыл по реке, они почти не тревожили, его, хотя могли помешать на берегу, у озера, где старик собирался наблюдать за птицами и рисовать их. Многих птиц с детства он помнил "в лицо", тосковал без них и плыл к сору, словно отправлялся на свидание.

Сколько птиц здесь было в дни его молодости! Старик закрывал глаза и видел небо от горизонта до горизонта, словно сетями, затянутое птичьими стаями. Одни летели, выстроившись клином, другие - гибкой лентой, третьи - просто шумной ватагой. Резко вскрикивали чайки, тонко свистели кулики, гомонили, переговариваясь на лету, гуси, серебряно трубили лебеди. В лугах, в сорах, на таежных озерах круглые сутки шумели птицы. И это казалось естественным, обычным. Северная весна без птиц была бы мертва, и никакие охотники, сколько бы их ни было, не смогли бы уменьшить этот неудержимый птичий вал, этот ликующий поток жизни. Но то, чего не смогли бы сделать отдельные люди с ружьями, сделало все человечество. Оно осушило, отравило слишком много речек и болот, на которых раньше зимовали водоплавающие и болотные птицы, оно загрязнило, залило нефтью и мазутом даже морские побережья, и пернатых стало меньше. Разве можно сравнить их нынешнее количество с тем, что было прежде! Тогда в лугах через каждые пятнадцать-двадцать метров можно было наткнуться на утиное гнездо. На ягодниках по опушкам тайги, на вырубках и гарях кормились большие кроншнепы, а стаи совсем редких теперь краснозобых казарок садились в заболоченную низину за домом родителей старика. Осенью тучи птиц, поднимавшихся с соров, затмевали солнце. А теперь? Вот и мест для гнездований в Западной Сибири не убавилось, но с каждым годом все меньше птиц возвращается на родину, все больше видов попадает в списки редких и исчезающих.

Когда-то старик различал водоплавающих лишь по свисту крыльев. Сейчас это почти забылось, хотя он мог еще отличить полет нырковых уток от кряковых. Крылья чернедей и нырков свистели, как подброшенная металлическая ружейная гильза, а в посвисте крыльев кряковых было больше звенящих и шипящих звуков. Его самой любимой уткой с детства был чирок-свистунок. Иногда во сне он слышал таинственное, похожее на звук бубенчика треньканье маленького яркого селезня. За изысканное изящество, за гордость осанки и стройность линий, за мягкую пепельную окраску он любил шилохвость. Теперь в маленьком альбоме для эскизов он хотел сделать цветными карандашами рисунки разных уток.

Утки

Река плавно поворачивала влево. Быстрина вынесла калданку на середину, а потом прижала к правому, таежному берегу. Сколько было хожено по этой тайге за тетеревами да за белыми куропатками! Здесь почти ничего не изменилось. Только деревья состарились, и некоторые с дерновиной на корнях клонились и падали с невысокого берега в воду.

Вот и Соровой мыс. Старик обогнул его, заплыл в протоку и, разогнав калданку сильными гребками, с шорохом и скрипом въехал в прибрежную молодую траву. Калданка устойчиво села на мель, старик вышел с рюкзаком на берег, подтянул челнок чуть дальше на сухое и направился к сору через травяной луг, поросший редкими старыми ивами. Ствол одной ивы у самого сора рос наклонно над землей и густо ветвился, а метра через два, словно опомнившись, круто поднимался вверх.

Старику понравилась эта ива. Он положил рядом с ней рюкзак, скинул фуфайку, разделся до тельняшки, достал из ножен острый охотничий нож и, не обращая внимания на комаров, срезал со ствола все центральные побеги, оставив для маскировки лишь ветви по краям. Срезанными ветками и травой он дополнил маскировку, и получился замечательный скрадок с готовым сиденьем - стволом дерева с упругими сучьями, на которые можно было опереться спиной.

Старик развязал рюкзак, достал из него четыре раскрашенных резиновых чучела с грузиками на бечевках, зашел в сор, и когда посадил их на воду, они расправились и стали похожими на настоящих уток. Затем со всеми вещами он забрался в скрадок. Сильно парило. Старик отметил про себя, что в природе творится что-то неладное: несмотря на безветрие, очень вяло вели себя комары, молчали птицы, редкие утки стремительно пролетали в разных направлениях без обычного кружения для выбора места. Старик решил, что будет гроза, и предусмотрительно достал из рюкзака военную плащ-накидку. Он знал, что утки не скоро подлетят к его чучелам, настроился на терпеливое ожидание и незаметно для самого себя задремал.

Его разбудили выстрелы. Он выглянул из скрадка и увидел метрах в пятидесяти справа коренастого, низкорослого парня, который лез в воду за подранком. Старик стал выбираться из скрадка. В это время слева прогремел ружейный дуплет, и послышался всплеск упавшей в воду птицы. Метрах в шестидесяти по другую сторону скрадка долговязый детина перезаряжал ружье. Старик вылез из укрытия и закричал:

- Что вы делаете?! Охота ведь уже закрыта!

Но его крик заглушил новый выстрел справа. К коренастому браконьеру, вылезавшему с уткой из воды, шел еще один парень, который только что пальнул и промазал по пролетавшему кроншнепу. Они встретились, о чем-то посовещались, глядя на старика, и направились прямо к нему.

- Ты чо шумишь, дед? - спросил его подошедший коренастый.

- Я говорю вам, что охота давно закрыта, - ответил, стараясь быть спокойным, старик.

- А мы ее снова откроем, - нагло улыбнулся второй парень. Он был рыжий, со слегка раскосыми маленькими глазками без ресниц и желтыми от курения зубами.

- Ну, и думаете - вы герои? Отберут у вас ружья, заставят платить штраф, лишат права охоты.

Но рыжий перебил его.

- Где же они, которы отбирать-то будут?

- Есть же здесь охотоинспекция!

- Есть, да не про нашу честь, - встрял в разговор коренастый. - Пока они прибегут сюда, мы уже да-ле-ко будем.

- Так ведь догонят. Других, кроме вас, здесь браконьеров не слышно.

К парням подошел их приятель - долговязый. Некоторое время он слушал молча препирания своих дружков со стариком, а потом решительно сказал, обращаясь к ним:

- Хватит трепаться! Пошли дале. Все одно этот дед ничо нам не сделат.

Старика трясло от досады и собственного бессилия: он понимал, что ни унять, ни усовестить этих оболтусов ему не удастся. Он демонстративно повернулся к ним спиной и полез в скрадок.

- Пошли! - еще раз позвал дружков долговязый и, когда они отошли, добавил: -

Этот дед нас заложит.

- Не заложит, - ухмыльнулся рыжий, - он же не уйдет отсюда.

- Почему? - спросил коренастый.

- На чем-то он приплыл сюда, - ответил рыжий, и двое других сразу поняли его. Они нашли калданку, и рыжий вытолкнул ее из травы в протоку. Течение подхватило челнок и понесло в реку. Браконьеры как ни в чем не бывало пошли вдоль берега. Их забавляло положение старика. Что-то он больше не показывается из скрадка. Смеясь, они поглядывали в его сторону.

- Как бы он тут копыта не откинул, - заметил коренастый. Но долговязый, увидев старика, вылезающего из скрадка с рюкзаком, успокоил друга.

- Смотри, какой у него рюкзачище! Не пропадет, подберет его кто-нибудь. А мы пока дальше махнем.

Браконьеры вышли к реке, где у них стояла деревянная лодка, спустили ее в воду, попрыгали на ходу, кто в корму, кто к веслам, и поплыли.

Старик видел, как парни уходят к реке. Он подумал, что все-таки сорвал им охоту. Они, конечно, продолжат ее в другом месте, но здесь так мало людей и все на виду. "Не уйти им", - подумал он и успокоился. Впомнив, что еще не завтракал сегодня, решил разжечь костер и приготовить чай. День был испорчен, а возвращаться так рано в поселок не хотелось. Устройство костра заняло не более десяти минут. От сухих толстых ивовых веток потянуло горьковатым ароматным дымком, и скоро в маленьком котелке забулькала вода...

Старик допивал чай, когда в стороне Сорового мыса вдруг послышался непонятный нарастающий шум. Не успел он понять, что это, как увидел гнущиеся на мысу деревья, и вслед за этим ударил, свалив старика, ураганный ветер. С сора он поднял водяную пыль и словно пушинки унес чучела. Мимо старика полетели ветки, листья, искры костра, прижало к земле травы, согнуло ивы. Старую одинокую ель, которая стояла в стороне от других деревьев на мысу, вырвало с корнем и перебросило через протоку. Несколько крайних елей рухнуло в воду. На реке вздыбились крутые волны. Лодку браконьеров перевернуло и вверх дном понесло к берегу. Парни едва успели ухватиться за нее.

Старик спрятался под почти лежащий ствол ивы и накрылся накидкой. Из-под нее можно было удобно наблюдать за происходящим.

Из-за Сорового мыса налетела черно-синяя туча с ослепительно белым рваным клубящимся краем. Она двигалась со скоростью самолета и накрыла землю ночной темнотой. Вслед за ветром и тучей трепещущим огнем заполыхали молнии, загрохотал беспрерывный гром и яростно хлестнули почти горизонтальные струи дождя.

Лодку с браконьерами прибило к берегу. Их ружья, снаряжение - все пошло ко дну. Сами они, трясущиеся от холода и испуга, в потоках воды, стекавшей с одежды, выбрались на берег.

- Пропадем мы, братцы! - захныкал рыжий.

- Двигайся! Двигайся, чтоб не окоченеть! - кричал ему коренастый.

Долговязый вдруг завопил:

- Ребята, бежим к старику! У него же рюкзак, спички!

Двое других не заставили себя уговаривать, но ветер валил их с ног и не давал сделать ни шагу...

Старик улыбался. Он любил стихию. И каждый раз, попадая в переделку, чувствовал себя борцом, преодолевающим слепые силы судьбы. Он знал, что такой ветер и дождь не могут продолжаться долго, и смотрел на часы, как судья, ожидающий спортсменов у фишиша. Прошло пять, семь, десять минут... На пятнадцатой минуте дождь кончился, и сразу стихло, распрямились деревья, медленно, словно отряхиваясь, стала подниматься трава. Заметно посветлело небо, а по реке все еще катились шумные волны, неся стволы деревьев, большие и маленькие ветки, невесть откуда взявшиеся доски.

Старик встал, встряхнул накидку, туго скатал ее, затянул ремешки и повесил накидку на одно плечо, а рюкзак на другое. Испытывая какое-то странное облегчение, он бодро зашагал к протоке, но у берега вдруг оцепенел, сбросил груз и громко выругался, грозя в сторону реки кулаком:

- Мерзавцы! Ну, погодите! Калданку я найду, но и вас не оставлю!

Старик разделся, достал из рюкзака большой полиэтиленовый мешок, сложил в него рюкзак, сапоги, одежду, туго перевязал мешок, оставив в нем довольно много воздуха, взял его в левую руку и решительно вошел в воду. Вода в протоке была не очень холодной. Это ободрило его, он оттолкнулся ногами от вязкого дна и, широко взмахивая правой рукой, легко переплыл протоку. Развязав мешок, он обтерся бельем, оделся, собрал вещи и, немного согнувшись под рюкзаком, слегка кланяясь в такт шагам, пошел по берегу в сторону поселка.

Тяжело дыша, браконьеры подбежали к наклоненной иве, но ни старика, ни его скрадка не было. На рыжего напал вдруг страх:

Браконьеры

- Этот старик - шаман! Это он напустил на нас бурю!

Коренастый дружески шлепнул рыжего по затылку:

- Ты чокнулся? Какой шаман? Забрал его кто-то или сам переплыл через протоку. Тут всего-то десяток метров.

- Придется и нам плыть! - решительно сказал долговязый. А коренастый увидел черное пятно погашенного дождем костра и вдруг закричал:

- Дым! Ребята! Дым! Тащите сухие ветки!

Все уставились на кострище. От влажной ивовой головешки струилась тоненькая ленточка дыма. Парни с минуту смотрели на нее как на чудо, а потом одновременно кинулись в разные стороны к деревьям.

- Куда вы?! - закричал долговязый. - За мной, к поваленной елке!

Рыжий и коренастый бросились за долговязым. Обдирая руки, они наломали сухих еловых веток у основания ствола, вернулись к кострищу, перевернули головешку, раздули тлевший уголек, завалили его сушняком и, надувая щеки, стали дуть изо всех сил в едва заметный красный глазок. В глубине послышался тихий треск, появился дымок, и маленький язычок пламени прорвался кверху.

Рыжий вскочил на ноги.

- Ура-а-а! - заорал он и начал приплясывать.

Долговязый тоже встал и рявкнул на него:

- Дурак! Чо орешь? Беги лучше за дровами!

Все снова побежали ломать ветки.

Через несколько минут в лугах пылал высокий костер, а вокруг него с одеждой в руках, как индейцы в ритуальной пляске, прыгали три голых парня.

Прошло несколько дней. После урагана снова установилась теплая и тихая погода. Калданка, выброшенная волнами на берег, нашлась километрах за семь от Сорового мыса. Старик восстановил скрадок, и вскоре чирки и шилохвости, широконоски и свиязи, плавающие и летящие, заполнили страницы его альбома. Старик наслаждался тишиной и отдыхом. Время для него остановилось, и казалось, что так он мог бы прожить еще целую вечность, будто и не было десятков лет плаваний по морям, бессонных штормовых ночей и долгих разлук. Все отодвинулось назад, ушло в небытие, и беспокоила лишь досада на то, что он один, без семьи, испытывает это блаженство от единения с рекой, с таежными берегами, с лугами и птицами...

Через десять дней старик оставил калданку у знакомых, с которыми летел на самолете из Ленинграда, и отправился в путешествие на маленьком местном теплоходике вверх по течению реки к Северному Уралу. В дни юности он уже плавал здесь, и ему захотелось посмотреть, что изменилось за полстолетия на знакомых берегах.

Стояли белые ночи без ветра, без теней. Старик мало спал. Он боялся не увидеть, не узнать притоков реки, островов и даже ночью поднимался на палубу, с которой казалось, что река поворот за поворотом уходит все время куда-то вниз. На левом, таежном, берегу все чаще попадались кедрачи, на правом через сутки плавания кончились луга, и к самому берегу тоже подступила тайга. День и ночь за теплоходом летели чайки: одни отставали, их сменяли другие, с навигационных знаков на берегу слетали скопы, или орланы-белохвосты, где-то за берегами на таежных озерах неумолчно гомонили разные птицы. Не встречалось ни поселков, ни лодок с людьми. Лишь на вторые сутки к утру теплоход миновал стоянку рыбопромысловой бригады: рубленый дом, сети на вешалах, едва дымящий костер, катер и лодки-неводники на берегу... В середине дня слева показалось несколько домов. Если старику не изменяла память, здесь были так называемые Шайтанские юрты, но когда теплоход поравнялся с поселком, сразу стало ясно, что он давно оставлен жителями. Следующий поселок по-старому назывался Анеевскими юртами. Он был пуст наполовину. Зато Салтынья разрослась, и встречать теплоход вышло много людей, выбежали в надежде на подачки собаки, и даже лошади, которые паслись на краю поселка, повернули головы в сторону пристани.

Вечер вторых суток плавания был особенно красочен. Пылали во все небо легкие, высокие облака. Закатное солнце медленно по наклонной скатывалось за щетину тайги. Стволы сосен на правом берегу озарились медно-красным светом. А когда край солнца истаял за деревьями, по стволам сосен снизу вверх поползли вечерние тени.

В начале ночи теплоходик причалил к большому поселку, красиво раскинувшемуся на высоком песчаном яру. Старик вышел на берег. Он бесцельно бродил между спящими домами, пытаясь разобраться во все нарастающей тревоге, но, не находя ее причины, решил воспользоваться местной телефонной станцией, чтобы позвонить домой.

Телефонистка спала, уронив голову на руки. Пришлось разбудить ее... Старик заказал срочный разговор, и минут через пять Ленинград ответил. Слышимость была на удивление хорошей. Трубку снял младший сын:

- Как хорошо, что ты позвонил, пап. Мы очень беспокоились за тебя. Возвращайся!

- Что-нибудь случилось?

- Нет, нет, ничего, но возвращайся!

Хватит отшельничать.

Что-то не понравилось старику в голосе сына. Не было в нем обычной уверенности. От обостренного внимания старика не ускользнули какие-то фальшивые нотки. Это торопливое: "Нет, нет, возвращайся!" Что это - просьба или тревожный призыв? Должны бы все привыкнуть к его отъездам, а сын говорит: "Хватит отшельничать!" Что-то не так. А тут еще эта тревога... Бог с ней, с калданкой, за ней я еще вернусь, а сейчас домой...

Он вернулся на теплоход лишь за рюкзаком. Утром старенькая "Аннушка", дребезжа и проваливаясь в нисходящих потоках, пронесла старика над водой, над Серовым мысом и опустила на большом аэродроме, с которого турбовинтовые самолеты улетали в Москву и Ленинград.