Снегом запахло...

Я ночевал в сторожке у знакомого лесника, и он, выйдя со мною утром на крыльцо, зябко оглянувшись кругом, сказал:

- Ишь ты, как притуманилось и притихло, веточка не шелохнется.

Лесник усмехнулся в черно-седые усы, запахнул полушубок и, будто вслушиваясь во что-то, осторожно сказал:

- Зима-матушка жалует...

Зима чувствовалась во всем: и в овчинном полушубке и заячьей шапке лесника, и в пахуче-горьком дымке из трубы сторожки, и в морозе, выстудившем лес.

Я бодро и быстро зашагал к городу, посвистывая иногда Орлику, который, тоже чуя зиму, с особенной резвостью носился вокруг.

Лес лениво дремал под глухим небом, полным все сгущавшихся оловянных облаков.

Орлик находил иногда белку, азартно и весело заливался лаем под какой-нибудь огромной, проседевшей елью... Если удавалось наглядеть что-то вроде полтинника, я стрелял - и радовался добыче. От белки пахло орехами, грибами, домовитостью дупла - зимой, ее глухим лесным уютом.

Мне нравилось воображать себя следопытом и звероловом, и было очень хорошо отдыхать у костра - смотреть на его пунцовый пламень, закусывать жареным тетеревом с ситным хлебом, подпеченным на капустном листе, глотать чай, пахнущий брусникой и дымной горечью.

Потом я опять шагал лесом по чуть приметным тропинкам, и в одном месте, в чащобе, в буреломе, мгновенно остановился и поднял ружье: в хворосте, под сваленной елью, сквозила белизна. Я выстрелил в эту белизну, разметав дробью хворост, и не без труда выволок оттуда матерого беляка, вылинявшего до снеговой ослепительности. Высоко подняв ушастого, тяжелого зайца, я залюбовался им как чудесным даром зимы, а Орлик, сразу явившийся на выстрел, махнул мне на грудь и, повизгивая, улыбаясь, прижался головой, и так мы простояли несколько секунд, соединенные древней страстью охоты в предзимнем лесу.

Скоро я вышел в поле - и какой глубокой, острой и вместе отрадной грустью повеяло от столбовой дороги, на которой не было ни души, и каким теплом - от села на холмах, от его изб, по-зимнему укутанных соломой.

К вечеру стало еще студенее, тропа среди жнивья дробно звенела под ногами, а подгородная ключевая река, через которую я проходил по разноцветным, будто зазимовавшая радуга, камням, стыла...

Быстро темнело, становилось все тише и глуше: зима ступала где-то рядом и представлялась девушкой-северянкой, закутанной в песцовые меха.

На окраине города встретился знакомый охотник Павлин Сохатый - так звали его за могучую фигуру, высокий рост и длинное лицо, в котором действительно было что-то лосиное.

Он понюхал воздух и, весело блеснув глазами, сказал с удовольствием:

- Снегом запахло. По русачкам скоро...

Дома я долго сидел за чаем, перечитывая Пушкина - неизменного и лучшего друга осенних и зимних вечеров, - и нет-нет выходил во двор узнать, не пошел ли снег, каждый раз не забывая потрепать висевшего в коридоре беляка.

Выйдя во двор ближе к ночи, я сразу почувствовал какой-то особый аромат, схожий с ароматом апельсиновой корки, и ощутил на протянутых руках что-то похожее на трепет бабочки. Потом я вышел на улицу: фонари, как и огни в окнах, светились приглушенно, вполсвета, и через улицу протянулся и все колыхался и колыхался легкий золотистый блеск: шел снег.

Я опять протянул руки и, наполнив пригоршни снегом, умыл лицо сухой, душистой свежестью.

Первая пороша вновь пахнула в душу древним счастьем охоты...