Чехольчик (Дмитрий Таганов)

Чехольчик

До охоты оставались только вечер, ночь и туманный, молочный рассвет над камышами. Но еще и автобус, поезд, перестук-перепев колес.

Тимофей Кузьмич сидел в кухне за столом и перебирал в корзине цветастые лоскутья. Жена сидела напротив за швейной машинкой, зашивая его линялые и драные, но незаменимые брезентовые штаны. Еще она поглядывала на часы и в конце концов не выдержала:

- Ну, выбрал ты что-нибудь?

Но Тимофей Кузьмич не оторвал грустных глаз от корзины, а в ответ только мотнул головой, мол, не знаю...

- Да вот же, вот подходящий, как раз хватит. И с цветочками, уж никто не догадается, ни одна душа. Ты ж этого хотел!

Тимофей Кузьмич потянул за уголок ситчик розочками и зажмурился, как от боли.

- Да что же тебе надо-то!

А надо было Тимофею Кузьмичу чехольчик на свое ружье. Ехал он на охоту, на первую в этом сезоне зорю, которую заждался и в снах и наяву за целый-то почти год. Ехал на электричке, а до того еще на автобусе, и пешком по городу, среди людей, на самом виду.

Чехол у Тимофея Кузьмича, конечно, был. Хоть и старенький, но прочный еще, довоенный, из мягкой кожи. Таких уж теперь и не делают. Но это был настоящий ружейный чехол, по нему охотника узнают за версту и при любом освещении, а вот этого-то Тимофей Кузьмич на этот раз и не хотел.

Хотелось ему проскользнуть мимо людей невидимкой или на худой конец рыболовом с пучком удочек, огородником с лопатой, так чтобы глазом недобрым никто не задел, не зацепил колючим словом, пропустил бы к лесу с миром. А то стал Тимофей Кузьмич последние годы взгляды косые ловить на себе, холодные такие, жесткие. Начал перехватывать слова вроде бы не ему сказанные, но чтобы и он слышал, - колючие слова, несправедливые: про ружье, что в рюкзаке у него, да как же не запретят...

Одним словом, решил Тимофей Кузьмич прятать ружье в дороге: до поры, до леса от досужих глаз, от пустых неумных слов. Укрыть его решил еще одним чехлом, неохотничьим, бутафорским, в цветочках или горошинках...

- Да чем же тебе лоскут этот плох! Да ты примерь его, приложи! - жена подхватила розовый лоскут, завертелась в поисках ружья, чтобы разом решить за мужа, и как увидела его у стенки, за щеку ухватилась: - Ой! Ой! Да ты куда прислонил-то эту штуку! Грязную, в масле! Пятно же будет, умник! А ну, убирай живо!

Без слов, покорно подхватил ружье Тимофей Кузьмич, только глазами по кухне зыркнул, где б приткнуть. К холодильнику прислонил - на нем-то пятно масляное не останется. Уж лучше миром сейчас все решать с женой. Она ведь тоже с работы, своих дел полно, а тут еще штаны эти болотные, чехольчик какой-то.

Нет, на жену Тимофей Кузьмич не обижался. Уж сколько она пережарила этих рябчиков и уток, зайцев да тетеревов за двадцать-то пять супружеских лет. Сколько праздников и выходных одна-одинешенька из-за него провела. Нет, она хорошая была, настоящая жена охотника. Но вот тоже: не ружье вдруг для нее, а "штука". Почему так, что такое? Дочка, может, отрицательно влияет? Или правда - времена уж не те?

А раньше-то как было. Осенью ехал однажды с заячьей охоты с гончаком пегим русским и двумя приятелями, и у каждого по беляку в рюкзаке. Ведь еще в поезде лапки заячьи задние из рюкзака наружу высунул, подвязал их шнурком туго, чтоб торчком стояли напоказ, всем на удивление. Не кураж, не хвастовство - обычай древний. Как герой из леса возвращался. А потом шагал через весь город домой... Не ехал - шагал в своих сапожищах, с гончаком пегим, с ружьем на плече, усталый и большой. И весь оставшийся путь видел добрые взгляды, слышал за спиной восхищенный шепот.

Тимофей Кузьмич еще помял в руках розовый лоскут и с отвращением опустил обратно в корзину. Покопался еще, зацепил и потянул другой, синий, переливчатый. Но тут наружная дверь щелкнула, грохнула, и в квартиру ворвался сын. Мелькнул голыми ногами, чем-то грохнул у себя в комнате, обратно выбежал с футбольным мячом под мышкой и уж было опять исчез, да увидел мать с отцом.

- У...А чо делаете? Чо, на охоту, что ли? - Сын был длинный, в одних трусах да кедах, и лохматый, он догуливал последние деньки летних каникул. Но мать только молча оглядела его с головы до пят, а отец буркнул что-то невнятное и не оторвал даже глаз от тряпья. Сын поглазел на штаны, на ружье у холодильника и вдруг шлепнул мяч об пол, еще, еще и, как баскетболист, повел его за дверь. - Я пошел!

А ведь с пеленок про лес да зверей книжки вслух ему читали. "Лесную газету" Бианки раз пять изучали, будто азбуку, патроны уж без него отец не набивал: как песик верный сидел тот рядышком, следил за отцовской рукой... И рядки, шеренги гильз на столе ширились перед синими глазами, множились, тяжелели, строились с каждой операцией по-новому, расходились, сходились, маршировали, чеканили шаг - ладные все, чистые. Парад кончался, но еще хотелось посмотреть, как они спрячутся на ночь в ровные кожаные гнездышки.

"Нет, это все дочка... дочка отрицательно влияет, она... - Тимофей Кузьмич вытянул синюю переливчатую тряпочку, поднял ее на свет. - Да-а, вот бы та дамочка в поезде голову поломала... ни за что б не догадалась, ни в жисть!"

С "той дамочкой" ехал Тимофей Кузьмич в одной электричке год назад вот такой же летней пятницей и тоже на охоту. Теснота, все за город устремились, на дачи с сумками, рюкзаками - стиснули Тимофея Кузьмича, вжали в проход между скамьями, уж он и ружье свое с плеча сдернул, к ноге прижал... Но промелькнули в окне пути-разъезды, новостройки-пригороды, потекла в окне ровная чистая зелень полей, лесов, и пассажиры притолкались, расслабились, заулыбались. Что их могло сейчас по-настоящему огорчить, когда у всех впереди зелень, свежесть, прохлада?

Мысли Тимофея Кузьмича тоже выпорхнули из раскрытого окна, улетели, оставили распаренное стиснутое тело, к бабочкам пристали, к птицам, запели, запорхали. Он и не понял даже, к кому обращается дамочка у окна, что такое она говорит, и ей пришлось дважды повторить, громче, отчетливее:

- Мне всегда хотелось спросить охотника, и вот как раз случай... Как же вам не жалко их убивать?

Но мысли Тимофея Кузьмича были еще там, за окном, и он не понял, что от него хотят.

- Это я вам, вам, да-да вам! Как вы можете их убивать, живых птиц, зверей!

Тимофей Кузьмич услыхал наконец, понял, от окна оторвался, поискал глазами и нашел: дамочка у окна сидит, опрятная, средних лет и в шляпе, глядит не мигает. И столько в ней укоризны правой...

- Каким же нужно быть человеком, чтобы беззащитных, слабых, доверчивых - из ружья! - Дамочка уже не снижала голос, хотя Тимофей Кузьмич и глядел на нее во все глаза. Ей захотелось, наверное, суда над ним, при всем переполненном вагоне, и все соседи уже следили оживившимися глазами за развитием событий, долговязый парень, старушка, толстяк с портфелем... - Ведь они даже удовольствие от этого получают, представляете! Удовольствие! От убийства! Да как же вы потом можете их есть! Или уж вы даже не едите?

Она медленно повела горящим взором по лицам попутчиков. Ей уже хотелось поддержки и одобрения, но, наверное, немножко поторопилась: соседи как-то старались отвести взгляд - в окно, под ноги, по головам вдаль. Один только этот охотник - убийца-мужлан глядел на нее сверху оторопелыми глазами.

- Ну, хорошо... ведь, знаете, я давно ждала этого случая, чтобы так вот спросить... Ну, объясните мне, пожалуйста, что вы чувствуете, когда бедная окровавленная птица падает к вашим ногам, ну, пожалуйста... - она заговорила вкрадчивым голосом, каким обычно говорят с двоечником или пойманным сорванцом. - Ну вот она упала, лежит у ваших ног... неужели сердце ваше не дрогнет, неужели не ужаснется! Ну скажите, ну как такое может быть!

Теперь уже все подняли глаза на застрявшего между ними охотника, и Тимофей Кузьмич увидел их всех сразу боковым зрением. Он неловко кашлянул, прочистил горло. Он же привык всегда отвечать на вопросы людей.

- Это... как его, ну это... - Он искал, искал слова и уже было нашел что-то, да оказалось напрасно: и не нужны были вовсе его слова дамочке.

- Да что он может ответить: Да как им только волю дают! Это же недочеловеки, звери, питекантропы какие-то! Уже полвагона примолкло и беспокойно искало глазами владелицу пронзительного голоса, поползла в стороны нервозность, как от склоки, драки, и, может, поэтому молодой паренек, ближайший сосед дамочки, вдруг при слове "питекантроп" громко и несуразно хохотнул. - К сожалению, я должна выходить, но вот вы все останетесь и подумайте, пожалуйста, представьте себе все это! Живую птицу, теплую, мягкую... и вдруг она оземь, к его сапожищам, а он ее за горло, окровавленными пальцами, в кастрюлю... Нет, это выше всякого понимания, я даже не могу больше... Извините, гражданин, вы не достанете с полки мой сверток, мне пора, пожалуйста.

Она обратилась к сидящему напротив толстяку с портфелем, и тот суетливо, как перед строгой учительницей, подскочил, портфель свой набок от неожиданности опрокинул, потянулся руками к высокой полке.

Далее произошло событие совершенно из ряда вон выходящее, но оно произошло после всех этих слов, перед этими самыми глазами. Толстяк не достал как следует рукой до того белого полиэтиленового пакета, потянул его за уголок и он накренился, где-то прорвался, и вниз брызнула тоненькая розовая струйка. Толстяк от неожиданности рванул пакет да еще отпрянул от него, рукой свободной укрылся...

Пакет падал, вываливая из себя намокшие розовые обертки, вращаясь и пугая. Где-то на уровне груди Тимофея Кузьмича пакет вдруг раз валился, а на единственный свободный пятачок пыльного вагонного линолеума с мягким и мокрым хряком шлепнулись два ощипанных петушка.

Два петушка

Они лежали, как два братца близнеца, голые, в пупырышках по сине-желтой дряблой коже, в налипших розовых клочках газеты и влажные от растаявшего льда. Это были целенькие петушки, самые натуральные, не те аккуратные комочки импортной курятины, а с ногами, головами, беспомощными худенькими крылышками, с гребешками даже - то есть они были еще птицами.

Пассажиры расслабились, опустились, опустили руки, защитившие их от брызг, взглянули себе под ноги и смолкли. Как будто бы свершилось пророчество: две мертвые птицы лежали распластанные у сапожищ охотника, синие-синие, голые-голые...

Они лежали так секунду, вторую, третью... и вдруг в этой тишине и перестуке колес раздался хохот того паренька-соседа, высокий и нервный. Парень раскачивался, чуть не падал со скамьи, держась за живот. И вдруг кругом будто бы стали заводиться маленькие моторчики: фы-фы, ш-ш-ш, хы-хы - громче, дружнее. Будто бы волна пробежала по вагону. Уж начали тянуть шеи и дальние, упустившие все безвозвратно... Но вагон дернулся, скрипнул тормозами и остановился. Дамочка вздрогнула и очнулась.

Она уносила своих птиц, ухватив их за дряблые шеи, по одной в каждой руке, стиснув их круто в наказание, а толкучка расступилась перед ней, давала путь, провожала веселыми глазами...

Щеточка усов на губе Тимофея Кузьмича задрожала, затопорщилась от такого воспоминания, он ее погладил, успокоил и еще разок распустил голубой лоскут: "Не-е, с таким бы чехлом она меня за музыканта приняла, не иначе, ей-ей..."

В квартире шаркнули шлепанцы, прошуршал халат: то была дочка-пятикурсница, без пяти минут учитель, статная, стройная, вернувшаяся утром из пионерлагеря с практики.

- Ой, ой, тут у вас и не пройти... Собрались куда-нибудь?

Дочке нужно было в холодильник - за соком, что ли? - она к нему и пробралась, а тут как раз ружье у дверцы. Дочка даже вздрогнула.

- Ах, тут эта штука... Уж и дома прохода от этого нет! Папа, ну как тебе не совестно, как ты это можешь! Живодеры просто...

Но жена тут же вступилась, остановила:

- Ну как ты с отцом разговариваешь, ну, как! Отец же, не школьник какой-нибудь! Чего тебе в холодильнике, ну?!

- Мама, ты знаешь, как я отношусь к этому, знаешь! Или мне молчать?! И не буду! В масле она, фу! Папка, ну забери ты ее отсюда, ну, пожалуйста, я тронуть эту штуку не могу!

Вот куда приехали. Ей даже тронуть неприятно "эту штуку", молодой девице... Да ей бы гордиться, как, бывало, ее матери, глазами блестящими на отца-охотника смотреть, героя да кормильца в нем чуять!

Тимофей Кузьмич в сердцах скомкал голубой шелковый лоскут, швырнул его с размаху в пестрое тряпье. Да часы увидел на полке, глаза жены над машинкой, ружье на своих коленях... и вытянул еще один кусок материи: зеленый, плотный, от матраса. "Мда-а, а уж это под рыбака получится"...

Замок входной двери вдруг лязгнул, дверь будто бы выгнулась под лихим напором, хлопнула, отскочила в стенку от рваного кеда: сын.

- Мам, пить дай чего! Холодненького, а? - Получил, забулькал ледяным в горле, да так, что чуть не задохнулся: зафыркал, задышал, глазами от удовольствия заморгал и опять увидал ружье в чехле. - Пап, а пап... и я с тобой поеду.

- Куда это!

- На охоту, а что?

- Беги, беги, мяч гоняй. На охоту... ишь ты! Да ты б поинтересовался раньше, что на охоте-то делают!

- Чо, чо? Будто не знаю! Да я меткий, вчера в тире...

- В тире! Ишь, ему в лесу тир! По кому это ты стрелять там собрался? По дятлам да скворцам, а? Тир! Только дай такому ружье, только пусти в лес!

- Ну возьми, а...

- Беги, беги, нужен мне такой свистун на охоте. Беги!

На кого сейчас Тимофей Кузьмич вдруг так рассердился? На сына? А может, на того, в поезде, кого хотел не хотел, да слушал, дышал его перегаром и молчал. Вот сейчас и хлынуло...

- Ну, выбрал ты свой лоскут в конце концов, Тимофей? Долго я буду с тобой время терять, ты мечтаешь или что?!

- Сейчас. Вот этот, может, а?

- Да зачем тебе ружье-то, Тимоша? Ну когда ты последний раз привез-то что-нибудь, а? Ну вспомни!

- Да ты что, жена, ты что... Зачем!

"Кто ж я там без ружья-то? Зевака любопытная! Да как же я там такой праздный!"

- Тимофей! Ну решил ты наконец? Этот, что ли, да?

И опять Тимофей Кузьмич не ответил жене. Замок в коридоре снова лязгнул, снова ударилась о стенку дверь, снова это прибежал сын.

- Па, возьми меня, а?

- Куда это! - Все сначала, слово в слово. Только сын встал теперь поскромнее, руки-ноги ровненько, по струнке.

- Возьми... Я помогать буду, а? И ружья не надо. Па...

- Беги...

- Я рюкзак понесу, давай, а? - Стоит, просит, видать, и прибежал только для этого.

- Мяч гоняй, интересней!

- Не интересней, возьми.

- Давай, давай с дужками-то.

- Не-е...

- Ночью, знаешь, страшно в лесу, холодно, комары кусают, не заснешь.

- И не надо. Возьми...

- Рюкзак тяжелый, да там еще болото, далеко, потом обратно.

- Возьми...

Жена вдруг как стукнет наперстком об стол со всей силы:

- Тимофей! Да что я тут сижу-то с вами! Нужен тебе этот дурацкий чехол, нет?!

- А? Чехол... какой?

- Ну, чехол, чехол, на ружье, чтобы не узнали, чтобы не стыдно... Да что с тобой сегодня!

- Стыдно? Когда же это было мне стыдно, ты что, жена! Просто, чтобы в дороге...

- Ну, хорошо, хорошо, только скажи скорей...

- Стыдно! Или мне еще бороду нацепить! Это ж ружье охотничье, вы что думаете-то!

- Ведь ты сам...

- Что сам! Прятаться? Полжизни в руках его несу, а теперь, думаешь, стыдно? Под полу его, в ситчик, цветочки?

- Не нужно, что ли? Скажи ты толком!

- Сам лоскутья подбираю... Во, до чего довели, во! Это для ружья-то, для этакой красы! А ты чего рот разинул? Едешь на охоту, нет? Или ты в майке да кедах, чтоб тоже плохого не подумали?". На ружье чехольчик! Шелковый! Как же такое ты слушала, жена?

- И я еще виновата...

- Чтобы ружье такое прятать, красу... Уж и время-то скоко... ох-ты! Еда-то, еда готова? Да нам же на двоих теперь! Слышь, жена, на двоих соберешь ли, а? По-скорому, на двоих...

- Соберу, соберу, раз уж двое теперь в доме ненормальных! Ведь так и знала, так и ждала. Увел-таки...

И все в этом доме стало как прежде, все вернулось в добрую старую колею. Стало только теснее в прихожей от сборов - ровно в два раза теснее. И совсем опустела, затихла квартира, когда щелкнула через час дверь и четыре резиновых волшебных сапога мягко понесли отца с сыном за темные леса, за высокие горы, в чудесную забытую страну...