С севера на юг. (Р. Дормидонтов) [1977 - - Охотничьи просторы 34. Альманах]

Я убежден в большом значении мемуарной охотничьей литературы, потому что она наиболее живо и достоверно доносит до нас сведения о былом облике Земли, и часто о таких ее уголках, о которых никогда не писалось ни ученых записок, ни летописей природы, а если что-нибудь подобное и писалось, то язык мемуарных очерков всегда помогает оживить написанное. То же самое относится и к очеркам об охотничьих путешествиях, ибо сами путешествия эти уже совершились, а впечатления о них всегда отличаются достоверностью сведений, потому что мало кто кроме охотников так близок к природе.

А нужно ли сохранять память о былом облике изменяемой человеком Земли? Подробный и положительный ответ на этот вопрос мог бы занять многие тома. Но если сегодня заповедники ставят своей целью сохранить почти не существующие уже эталоны неизменной природы, то завтра они будут все более активно восстанавливать ее былое величие и разнообразие хотя бы в своих незначительных территориальных пределах. Тогда-то заповедникам и национальным паркам понадобятся знания прошлого природы...

Юкта

В переводе с эвенкийского Юкта значит ключи. Это крохотный поселок на Нижней Тунгуске, не обозначенный даже на сравнительно подробных картах. Когда после бурного весеннего паводка вода в реке убывает, у поселка обнажается чистый песчаный берег - отмель с небольшими родничками. Юкта - сосновый остров среди суровых плосковерхих сопок, покрытых буреломной и чахлой лиственничной тайгой, кустарничками и мхами.

Вымотав почти до обморочного состояния, 3 июня 1965 года в Юкту меня доставил "АН-2". Отлежавшись после перелета, часа через два я уже бродил по поселку и вокруг него, знакомясь с окрестностями.

Тишина недвижного воздуха, напоенного сосновым ароматом, почти физически пронизывала все тело и успокаивала биение сердца. Это ощущение было похожим на сон, потому что в мире ярких весенних красок, среди все еще толпившихся у самолета людей и бродивших между сосен оленей не было слышно ни звука. Я подумал, что так кажется после оглушительного треска мотора и нестерпимой болтанки. Но люди говорили, а звуки их голосов не могли разбудить тишину, как не может костер вызвать оттепель в морозный день. И потом все дни моего пребывания в Юкте это ощущение неправдоподобной тишины не покидало меня. Даже эхо от рокота подвесного лодочного мотора, от выстрелов из ружья ненадолго разрывало тишину, которая, казалось, устоялась здесь и была вполне материальной, осязаемой, как вата.

В Юкту я прилетел познакомиться с работой небольшой зверофермы, которая размещалась метрах в ста от поселка в сосновом бору.

Сам поселок составляли всего домов пятнадцать. Судя по тому, что их стены не очень потемнели, дома были сравнительно новыми; небольшие дворики и проходы между ними были усыпаны дровяным мусором, пахнувшим, свежеструганным деревом и корой.

На краю поселка, у реки, рядом с небольшим домом, мое внимание привлекла крохотная лодчонка. Она была сшита из бересты и просмолена какой-то светлой древесной смолой. На следующий день я видел, как эвенк в этой почти игрушечной лодке с одним веслом довольно легко преодолевал встречное течение. Соблазн прокатиться в лодке-берестинке был велик, но по Нижней Тунгуске еще плыли одинокие чистые льдины, и встреча с любой из них могла бы оказаться для меня слишком суровой практикой.

Разглядев берестинку со всех сторон, я пошел дальше по берегу. Весеннее солнце щедро пригревало землю, сияя совсем по-южному с просторного безоблачного неба. Между молодыми сосенками, среди серо-зеленого мха и лишайников крупными фиолетово-синими цветами вспыхивала и пряталась за ветвями, по мере того как я проходил мимо, сон-трава. Еще не зазеленевшие березы клонились к берегу. По упавшему сосновому стволу я перебрался через ручей, на опушке полакомился прошлогодней брусникой и, увидев, как женщина с двумя подростками ловит с берега рыбу, подошел к ним и присел рядом на корточки.

Рыба ловилась легко. Червя, наживленного на большой крючок, привязанный к толстой суровой нитке, брали крупная плотва, окуни, и даже налим килограмма в полтора весом скоро оказался в старом, прокопченном ведре.

Нижняя Тунгуска в районе Юкты

Я смотрел, как течение накручивало в маленьких водоворотах пену, затем оторвал глаза от воды, глянул на противоположный берег и в какой уже раз удивился необычной четкости самых дальних предметов, резким, словно нарисованным, очертаниям гор. Окружающая тишина гармонично сочеталась с прозрачной чистотой воздуха, и даже лесные дали не туманились обычной воздушной синевой.

- Наверное, у вас только весной бывает так хорошо, как сейчас?

- Да. Потом комары, мошка. Шибко много комаров. Потом холодно, дождь, осень. - Она говорила, не поворачиваясь в мою сторону.

- Немного сейчас и весь июль. Август уже холодно. А октябрь - зима, совсем худо. Такой мороз, метель - у-у, - и она покачала головой.

- Нет. Почему трудно? - живо отозвалась рыбачка и первый раз повернулась в мою сторону. - Лес кругом - дрова много, олень есть - мясо есть, река есть - рыба много. Мы привыкли.

...Вечером меня пригласили на охоту. С мотористом и зоотехником зверофермы мы спустились на лодке по течению ниже небольшого, но очень быстрого порога, окруженного нагромождениями черных скал. На берегу мы продрались через завалы таежного мелколесья и, разойдясь в сторону у озера, почти примыкавшего к реке, замаскировались в кустах - они с ружьями, а я с фотоаппаратом. За озером кружились крикливые чайки и иногда присаживались отдохнуть на раскидистых ветвях сухой сосны. Несколько раз на воду садились чирки, широконоски и кряковые утки. Поднимая золотые всплески воды, яркие селезни гонялись за самочками, игриво взлетали и веселой ватагой метались над деревьями. Две краснозобые гагары тяжело и шумно спланировали за сухие заросли осоки. Когда тени деревьев закрыли мой участок берега, из кустов прямо к воде неслышной поступью вышел самец белой куропатки с оранжевым весенним галстуком на шее. Птица настороженно застыла и стала похожа на фаянсовую или мраморную скульптуру. Стоило мне сделать пол-оборота в ее сторону, раздалось возмущенное "кок-кобяк! бак! бак!". Замелькали сначала белые, потом розовые в свете зари крылья, и таежное "привидение" исчезло в чаще ветвей.

Обратно моторист на лодке поднимался в порог один.

Мы с зоотехником пешком перебирались через скалы: с нами лодка не выбралась бы против течения.

С высоты скал открывался вид на реку, на дальние острова, на таежные сопки, волнами убегающие к самому горизонту. Среди черных каменных глыб над шумящей глухой рябью порога нависли старые сосны и лиственницы. За порогом речная гладь у нашего берега отсвечивала холодной сталью, а дальше - пожаром зари. Серая щетина леса на островах и противоположном берегу была такой же четкой и дремучей, как на васнецовских иллюстрациях к сказкам. Уходя вдаль, эта щетина, не меняясь в цвете, уменьшалась и темной зыбью взбегала на сопки, упираясь в плоские вершины, кое-где еще покрытые грязно-голубыми снегами.

Над этим суровым простором на фоне холодной фиолетовой зари гибкой лентой летела далекая стая гусей.

- Ого-го! - закричали мы, опьяненные восторгом, и многократное эхо унесло наши голоса за край земли, и тишина снова сомкнулась вокруг нас.

Утром следующего дня, выйдя из дома, я остановился на пороге, потрясенный изменениями, произошедшими минувшей ночью. Тайга оделась светло-зеленой нежной дымкой, а дальние сопки, озаренные солнцем, были изумрудно-бархатными.

- Я "Астра"! Я "Астра"! Как слышите меня? Перехожу на прием! - Тура не слышала. Девушка бросила наушники и с досадой объявила:

Я тайно порадовался этой возможности задержаться в Юкте, а на следующий день вечером за поселком обнаружил вальдшнепиную тягу. Белой ночью длинноклювые кулики делали полукруг над рекой, снижались над молодыми березами, блаженно всхрапывали, и от их присутствия становилось теплее на сердце, и пейзаж вокруг казался уже не только красивым, но и родным.

Увы, через два дня нежеланный, но необходимый самолет унес меня в Туру.

Северная Сосьва

Рассказ об этой реке и о жизни моей на ее берегах относится к военным сороковым годам.

Северная Сосьва берет свое начало на восточных склонах Урала, напротив истоков более известной реки - Печоры. Петляя и принимая массу притоков, она течет сначала к северо-востоку, пробивая себе дорогу в беспредельных равнинах западно-сибирской тайги, потом словно прогибается к югу, а в самом конце своем, километров за тридцать до впадения в основное русло Оби, почти теряется в бесконечных и путаных обских разливах, старицах, рукавах, протоках и озерах. Здесь, обращенный спиной к коренному таежному берегу, а лицом к бесконечности рек и лугов, на крутом берегу стоит город Березово. То самое Березово, в котором заканчивал свою столь блистательную жизнь известный сподвижник Петра - Меншиков.

В годы войны Березово еще не знало автомашин. С Большой землей его связывали старые колесные пароходы (10-15 дней пути до Тюмени или Омска) и старые самолеты. Самой близкой жителям техникой были катера и моторные лодки рыбного завода, а самым обычным транспортным средством внутреннего обихода - лошади, олени, а летом - весельные лодки разных размеров, фасонов и назначений. Я вспоминаю сейчас обо всем этом, чтобы читателю было понятней, почему столь ошеломляюще богатой была живая природа тех лет. Невозможно и бессмысленно было бы уничтожение сотен, а может быть, и тысяч моторных лодок, которые теперь бороздят Сосьву, но, между тем, это - одна из причин уменьшения численности водоплавающих и рыбы в этом районе.

Итак, окрестности Березова, начало сороковых годов...

Конечно, самым радостным было время прихода весны. Это происходило обычно в конце апреля - начале мая. Например, 9 мая 1945 года. Сосьва по-своему отпраздновала победу - почти с орудийным грохотом и взломав лед.

Разумеется, весна начиналась раньше ледохода. Она начиналась с капели, с оттаивания древесных отходов от заготовки дров во дворах. Она начиналась с подкочевки ворон, проводивших зиму где-то немного южнее.

Время первых проталин совпадало с началом буйных тетеревиных токов.

К югу от Березова на несколько квадратных километров простиралась зарастающая кедром старая гарь. Многочисленные редины и брусничники этой гари служили местами постоянных тетеревиных токов. Я не видел токов, на которых токовало бы больше тридцати петухов, но зато самих токов было такое великое множество, что по утрам казалось, будто сама земля гудела и бурлила по-тетеревиному. Звук тетеревиных песен каждое утро был настолько сильным, что его слышно было, наверное, во всем Березове. Во всяком случае, в доме, в котором жил я, его было слышно даже сквозь окна и бревенчатые стены. Я просыпался под неумолчное гудение тетеревиных токов и, если не нужно было идти в школу, наскоро одевался, хватал ружье и патроны и бежал на гарь. Правда, на токах мне не очень везло, но они волновали меня так сильно, что я не мог не откликаться на их зов. Я крался из-за молодых кедров, полз прямо по снегу и по брусничнику, возвращался домой мокрый, обычно без добычи, но счастливый... Тетеревов в окрестностях Березова было так много, что их стреляли прямо на окраине, за школой и старым кладбищем...

В тайге за Березовом было много и глухарей, но мы почти не занимались охотой на них. Как-то, увлекшись скрадыванием перелетающих с кедра на кедр могучих петухов, я незаметно для себя ушел слишком далеко от реки. В мрачном сфагновом болоте, куда сквозь ветви деревьев не проникали солнечные лучи, я, наконец, добыл крупного старого глухаря. Каким же был мой ужас, когда я понял, что заблудился. Лишь с большим трудом я совладал со своими расходившимися нервами, заставил себя сориентироваться по солнцу и сначала шагом, а потом бегом кинулся по избранному направлению. Я бежал километра два или три, страх все более леденил и сковывал мою душу, пока в просветах между деревьями не показалась река... Больше я не ходил за глухарями в кедрачи вдоль реки Вогулки, да и нужды в этом особой не было.

На тетеревиных токах меня преследовали неудачи. Охотиться же на белых куропаток было куда проще. Токующих петушков, украшенных ярко-оранжевыми галстуками, было слышно издалека. Они вылетали на опушки, на берега ручьев, на старые вырубки, и подойти к ним на выстрел было не слишком сложно...

Весна дарила таким избытком сил, что я готов был круглыми сутками бродить с ружьем и часто уходил далеко от дома тайгой вдоль берега Сосьвы, туда, где, ощетинившись старыми елями, в просторы еще замерзших вод врезался высокий Соровой мыс.

С тех пор прошло более тридцати лет, но и теперь я помню, как благоухала смолами весенняя тайга, каким особым ароматом дышали молодые кедры на старой гари. Они поднимались из земли сразу целыми пучками стволиков. Может быть, это кедровки (ронжи) растаскивали и разбрасывали шишки, и орешки прорастали почти одновременно. Потом большая часть стволиков отмирала, пока не оставался один, самый сильный. Весной на конце каждой кедровой веточки появлялась полупрозрачная крупная капля тонко пахнущей смолы. От тысяч и миллионов этих капель воздух в молодых кедрачах был насыщен дивным и, я думаю, целительным бальзамом.

Гудящая тетеревами, пахнущая кедровой смолой земля - вот самое яркое мое впечатление от начала весны.

Второй этап весны начинался, когда на речных полыньях появлялись пролетные лебеди и белые гуси. С этого момента жадные взоры юных охотников были обращены только к воде. Дома промазывали непромокаемым составом бродни, на берегу смолили растрескавшиеся за зиму лодки... И наступали дни валового пролета.

Земля все еще гудела тетеревами, все так же пахли кедры, но все это заслоняли от нас опутанные перелетными стаями зори белых ночей. Над рекой, над тайгой, над домами и, казалось, над всем миром летели и летели день за днем птицы. Нет, это не преувеличения впечатлительного детства. Еще живо большинство очевидцев великих валовых пролетов на северах...

Птицы летели, каждый вид в своем строю и просто шумными компаниями, как чайки. Гомонили пролетные и присевшие отдохнуть гуси и казарки, свистели утиные крылья, рассекая упругий и влажный весенний воздух, серебряно перекликались за рекой лебеди, бесшабашными ватагами метались над островами и разливами кулики.

Сколько суток продолжалось это великое движение на север? Мы были так увлечены охотой и ночевками у костров в лугах, что не замечали спада валового пролета. Масса птиц оседала на гнездовья в окрестностях Березова, по берегам рек и протоков, в лугах, в обширных и, казалось, бесконечных соровых^* просторах. Всех их мы, конечно, знали по видам, "в лицо".

^* (Сорами на западносибирском севере называют заливаемые весенним половодьем обширные луговые понижения. Вода в них держится примерно до середины лета, а потом остается лишь в естественных протоках и озерах.)

Стремительна и коротка северная весна. Оделись листвой деревья, поднялись из воды тростники и осоки - вот и началось лето. Теперь, когда кончались занятия в школе, все время было нашим, и все, что мы делали от начала лета до зимы, мы делали с огромным удовольствием и интересом. Мне и самому трудно теперь поверить, что в четырнадцать лет я умел не только запрягать лошадь или лихо держаться в седле, но работал на дисках, боронах, сенокосилках, конных граблях и даже мог - понемногу, конечно, - ходить за плугом.

...Но в особенности мы любили тихие белые ночи на воде, Тогда затопленные тальниковые заросли едва трепетали в струях течения, где-то звонко куковала кукушка, и эхо повторяло и ее кукование, и случайное кряканье испуганной чем-то утки. Плескалась рыба, и сотни коричнево-серых ручейников бесшумно кружили на своих мягких крыльях над водой и облепляли борта лодки.

Лето проходило незаметно. Кончалось даже самое любимое нами время сенокоса. Мы с той же страстью ловили рыбу, хотя по мере убывания воды в сорах все чаще ловили ее не сетями, а неводом, и если раньше нам обычно попадались сырки (пелядь), подъязки или караси, то за одну тоню двадцатипятиметрового невода мы вытаскивали по пятнадцати ведер всякой всячины, среди которой были и щуки, и окуни, и стерлядь, и сосвинская селедка (тугун), и самые обычные ерши. Мы готовились к зиме: рыбу надо было навялить, насолить, натопить рыбьего жира. На долгую зиму заготавливали ягоды и кедровые орехи. Все это было и интересно, и приятно. Но главным оставалась охота.

В сорах и по берегам рек, везде, откуда ушла вода, обнажилось едва прикрытое какими-то растениями и усыпанное крохотными моллюсками дно, полегли торчавшие из воды травы, лишь по впадинам в лугах и сорах остались небольшие озера. Обсыхающее дно было топким и вязким. Грязь, образующую его, местные жители называли няшей. Мы ходили по няше, увязая в ней по колени (часто совсем босые), но все равно пробирались к заветным озеркам, к своим балаганам (скрадкам), расставляли на воде деревянные манчуки (утиные чучела) и караулили подлетающие стаи уток.

Уток с каждым днем становилось больше. Поднимались на крыло местные выводки, подваливали с севера пролетные... Утки садились даже на лужи у окраин Березова, но особенно они любили жировать на няше моллюсками и еще какой-то незаметной нам мелочью. Ошалело кружась над лугами, набирая силы для дальнего перелета, они сбивались во все большие компании, и однажды, выстрелив по плотно сидящей большой стае, я добыл сразу семь жирных крякашей. В это время вокруг Березова по вечерам гремела канонада разнокалиберных охотничьих ружей.

Наконец, когда и из наших мест птицы стали убывать к югу, как-то я с товарищем отправился на лодке в дальние сора, километров за пятнадцать от Березова. Заночевали у стогов на берегу Вайсовой протоки, а утром нас разбудил какой-то невообразимый шум. Казалось, по воде одновременно плывут десятки или сотни колесных пароходов. Мы быстро поднялись, схватили ружья и, заинтересованные шумом, пошли в его сторону. Прошли группу ивовых деревьев, пересекли заросли какой-то высокой высыхающей травы и оказались перед огромным, километров в шесть квадратных, сором. Вся его центральная часть была занята сидящими и копошащимися на няше птицами. В этой гигантской стае были разных видов утки, гуси, краснозобые казарки и лебеди.

Согнувшись, изображая четвероногих, мы попытались подойти ближе, но стая заметила нас, шум тысяч крыльев, крики и кряканье - все слилось в такой шквал звуков, что он почти придавил нас к земле. Стая поднялась в воздух и тучей загородила часть неба. А мы, опустив ружья, стояли ошеломленные увиденным...

Потом, в течение дня, мы посетили еще два сора и там поднимали такие же стаи. Лишь к вечеру мы случайно добыли пару уток. Подойти или подползти на выстрел к огромным стаям на ровном месте было невозможно...

Не помню, в каком году, я наконец научился стрелять влет, и это сразу расширило мой охотничьи возможности. В августе я оказался единственным, кто охотился на больших кроншнепов. Подойти к сидячим куликам на выстрел было очень трудно: они были слишком осторожны, но я открыл для себя оригинальный способ охоты. Я обратил внимание на то, что днем кроншнепы жируют на брусничниках старой гари, а на вечерней заре стая за стаей медленно перелетают на ночевку в луга. Тогда вечером я стал караулить их над самым береговым обрывом, спрятавшись за каким-нибудь наиболее пышным молодым кедром. Я научился подражать призывному свисту кроншнепов, и даже те стаи, которые могли бы пролететь мимо, теперь поворачивали в мою сторону.

Вот, мелодично пересвистываясь, летят прямо на меня эти удивительные длинноногие и длинноклювые крупные птицы. В анфас кажется, что это не птицы, а какие-то пауки-сенокосцы мчатся на тоненьких и угловатых лапках, опирающихся незримую воздушную паутину. Я в последний раз издаю протяжный призывный свист. Кроншнепы перестают махать крыльями и планируют прямо надо мной. Я вижу черные бусинки их глаз, вижу, как поворачиваются любопытные головки...

Теперь я многое переосмыслил, наверное, потому, что очень давно взялся за ружье и давно начал впервые думать о.жизни и смерти. Но когда мне было всего четырнадцать, меткий выстрел по птице радовал меня, как первобытного дикаря охотника. У кроншнепов было нежное мясо, а их желудки пахли вареньем от съеденных за день ягод.

В отличие от весны, осень подкрадывалась незаметно и была нежеланной гостьей. Мы замечали ее, когда исчезали комары, желтели деревья и все меньше становилось уток. Когда же землю сковывали первые утренние заморозки, а на ночном небе появлялись сполохи сияний, мы уже ждали зиму и все в нашей жизни менялось. Кончались охота на уток, рыбная ловля, плавание на лодках. Начинались занятия в школе, и только по субботам и воскресеньям нам удавалось побродить по тайге с ружьем.

Осенний лес везде прекрасен и везде одинаково пахнет горечью умирающих листьев, но не во всяком осеннем лесу можно наткнуться на выводок белых (в это время еще совсем пестрых) куропаток. Когда в молодом березняке они неожиданно веером поднимаются буквально из-под ног, сначала цепенеешь, судорожно хватаясь за ружье, потом провожаешь их глазами и только спустя несколько мгновений кидаешься отыскивать их снова, потому что далеко они не улетают.

Осенняя охота на белых куропаток завершала цикл наших годовых охот, она была трепетной и грустной, как прощание с любимым человеком.

Однажды утром, выглянув в окно, мы вдруг обнаруживали, что все вокруг бело. Начиналась зима: морозы, вьюги... Рыбу мы зимой не ловили: для нас было непосильным пробивать слишком толстый лед. Охотились изредка в воскресные дни и при хорошей погоде, когда можно было походить на лыжах за едва различимыми на снегу белыми куропатками или пройтись рано утром по опушкам в надежде поднять боровую дичь с лунок. Не более одного-двух раз в зиму отваживался кто-нибудь из нас посидеть с тетеревиными профилями в шалаше под березами. Охота эта была удобной, но высидеть долго в шалаше никому не удавалось: одежда была недостаточно теплой, а морозы слишком лютыми.

Нельзя сказать, что мы очень уж боялись или даже просто не любили зиму, но она нам надоедала, утомляла слишком коротким днем и мучала жгучими морозными ветрами.

Как только начинал прибавляться день, оживали наши охотничьи мечты и страсти...

Прошли годы. И вот лет десять спустя мне посчастливилось проплыть в лодке на веслах почти по всей Сосьве. Увы, я уже нигде не встретил обилия дичи. Были глухари, были утки, была удачной охота, но все это не было похоже на былое величие.

И все-таки новое знакомство с Северной Сосьвой произвело на меня то же неизгладимо сильное впечатление. Ее глухие таежные берега, обилие рыбы, дикая черная смородина, такая крупная, какой она не бывает в садах, гоготанье и плач чернозобых и краснозобых гагар, далекий гогот гусей и сама река, словно дорога, уходящая к горизонту и куда-то вниз, - все это снится мне до сих пор.

В Калмыцких степях

Строго говоря, в Калмыцкой АССР степей нет. Ученые называют земли этой республики полупустынями, потому что покрыты они не густой травянистой растительностью, а редкими дерновниками полыни, типчака и шарообразными кустиками перекати-поле. Но местные жители (и русские, и калмыки) любовно называют землю свою степью. Это проще, привычнее и уж, конечно, милее сердцу.

Степь... Только увидев ее во всей необъятности неба, только надышавшись ветром, который молодит душу и разглаживает морщины, можно понять, какую огромную утрату мы понесли, лишившись степей. Увы, настоящих степей больше нет. Только небольшими лоскутками сохранились они в заповедниках и кое-где в горных районах. Все остальное распахано и превращено в еще более необходимые поля. Но если полупустыни Казахстана или Калмыкии называть степью, то таких степей сохранилось еще много, и дикая жизнь природы жадно цепляется за эти скудные земли, и потому еще обитают здесь тысячные стада антилоп - сайгаков, степные лисицы - корсаки, суслики, тушканчики, степные орлы, а на водоемах масса водоплавающих и околоводных птиц.

Увы, далеко не все еще понимают, как важно сохранить последние похожие на степи уголки. Находятся даже такие деятели, которые в погоне за кратковременным успехом распахивают полупустыню, превращая ее через 4-5 лет в пустыню, а тогда уже ни сельским хозяйством, ни животноводством заниматься нельзя.

Заказник на озере Маныч-Гудило. Зеленеют вокруг до самого горизонта всходы хлебов. Лишь кое-где в их зеленых коврах вкраплены алые цветы тюльпанов. Берега у озера низкие, местами слегка заболоченные, вода солоноватая, и потому обычные, пресноводные, растения не развиваются. На первый взгляд кажется, что для водоплавающих и околоводных птиц это далеко не лучшее место...

Но это первое впечатление тотчас рассеивается, как только вы выходите к берегу.

Весна 1974 года. Бесчисленные стаи турухтанов и плавунчиков, изящные шилоклювки, стройноногие ходулочники, кряковые утки, чирки и широконоски, кто в воде, кто около воды, занимают береговую полосу почти по всей ее обозримой длине. А дальше, на едва поднимающемся из воды полуострове, степенно вышагивают журавли, колпицы. Острова на озере крохотные, и волны довольно быстро их размывают. На островах Чаячьем, Пеликаньем, Двойном, Тюльпаньем и Утином масса гнездящейся птицы. Здесь единственные в Европе островные гнездовья кудрявых и розовых пеликанов, здесь же гнезда цапель, колпиц, большая колония черноголовых чаек. На Утином действительно много гнезд уток, а на Тюльпаньем желтые и красные тюльпаны почти так же крупны, как на лучших столичных газонах.

Гнезда на островах расположены местами вплотную друг к другу. Мы только приближались к островам на лодке, а птичий гомон и шум крыльев оглушали нас. Подобно птеродактилям, в небе кружили огромные пеликаны, чайки неистовствовали над нашими головами.

Летящие пеликаны чем-то похожи на древних птеродактилей. Чтобы получилась эта фотография, пришлось отснять почти 150 кадров летающих над колонией пеликанов

Озеро Маныч-Гудило лишь небольшое пятнышко воды среди необозримой тверди степей. К северу от Элисты все реже встречаются распаханные поля. От горизонта до горизонта простирается палимая солнцем равнина, и небо над нею, как нигде, кажется огромным куполом.

С утра 5 мая из районов в Элисту звонили охотинспекторы, наблюдавшие за передвижением сайгаков. У сайгаков уже начался отел. Их стадам пора было бы остановиться, но останавливались только те сайгачихи, у которых уже появились телята. Поведение остальных было необъяснимо: собравшись в огромное стадо, они неудержимо двигались прямо на север, в северо-восточный угол Калмыкии. Заниматься учетом этих антилоп было невозможно, нужно было ждать, когда они остановятся.

Сайгаки остановились только к вечеру, а на следующий день рано утром работники госохотинспекции выехали для проведения учета. Я был приглашен как гость.

Целый день машины мчали нас по бескрайней серо-серебристой и местами едва зеленеющей равнине. Только к вечеру мы, наконец, оказались среди сайгачьих стад и остановились, словно в центре гигантской карусели: дальние животные нерезкими силуэтами реяли в дрожащем мареве нагретого воздуха, и от этого казалось, что они особенно быстро передвигаются. Вокруг нас, там и сям, прямо на песке среди дерновинок полыни лежали новорожденные сайгачата. Родившиеся несколько часов назад, они хотя и неуклюже, но уже упорно следовали за своими матерями.

Вскоре выяснилось, что мы остановились между двумя норами корсаков, в каждой из которых было по девять лисят. Разглядывая степь в бинокль, я обнаружил пару журавлей-красавок.

Так в наблюдениях время подошло к закату. Огромное красное солнце медленно опустилось к краю земли и растаяло в знойной дымке. Повеяло свежим, горьковатым от полыни ветром. А потом высыпали яркие звезды, и наш лагерь стал отходить ко сну. Но чем тише становилось у машин, тем явственней слышались со всех сторон мычание сайгаков, фырканье, топот копыт и еще какие-то непонятные звуки.

На следующий день прилетел самолет, с его помощью удалось установить приблизительную численность сайгаков - 230 тысяч.

После полудня я возвращался в Элисту, и где-то на половине пути к ней наша машина въехала под грозовые ливни. Сначала казалось, что это только отдельные тучи, которые обойдут нас стороной, но спустя некоторое время потемнело и над нами, а синее небо все реже проглядывало позади нас, и огненные мечи молний все чаще с грохотом обрушивались на почерневшую земную твердь. Вся степь была залита водой: дороги превратились в реки, такырообразные понижения - в озера. Разбрызгивая воду, словно катер, машина еле пробивалась вперед. И сразу стало понятно, почему отсюда ушли сайгаки: они предчувствовали эти грозы. Останься они здесь, и все рождающиеся сайгачата погибли бы в воде и холоде. К счастью, грозы прошли только в южной половине Калмыкии. После них ненадолго по-настоящему зазеленела дикая степь.

На высоте от 4 до 4,5 тысячи метров над уровнем моря, между Южно-Аличурским хребтом Памира и Гиндикушем, в просторной долине среди щебнистых россыпей и влажных лугов лежит озеро Зоркуль. Долог и утомителен путь по Памиру к этому озеру...

Здесь рядом Гималаи, три пеших дневных перехода (только для тренированного путешественника) через Афганский коридор до Индии. Здесь узел многих древних цивилизаций, откуда-то отсюда пошли по всему свету цыгане, арии... Здесь родина мистических учений, религиозных сект и страшных сказок о гигантских злых джинах. И это неудивительно! Местами дороги пробиваются в теснинах коричневых и почти черных гор, где нет ни пучка травы, а зубцы скал похожи на хребты драконов, из-за которых выплывают и клубятся ослепительно белые облака. За хребтами, за разверзтыми пастями гор даже с самолета не видно края грядам причудливо вознесенных сверкающих вершин.

Озеро Зоркуль открыли только в 1838 году. В его районе впервые был описан как вид горный баран - архар. Сейчас здесь обитает 3-4 тысячи архаров и несметное количество крупных красных сурков. Сурки лежат и греются у своих нор, пересвистываются друг с другом или, совсем по-человечьи сидя на задних лапах, передними держат какие-то съедобные стебельки трав. Дует свежий, чистый ветер, дрожат нежные цветы эдельвейсов в лугах у озера, и трудно поверить, что здесь, на самом юге страны, в конце июня только началось лето. А ведь внизу, в Душанбе, базары уже завалены пыльными, горячими от солнца дынями.

Недавно озеро Зоркуль объявлено заказником, в будущем здесь планируется создание заповедника. На озере живут удивительные птицы - горные гуси. Они почти нигде не гнездятся ниже 3 тысяч метров и выбирают для гнездовий острова на озерах или прибрежные скалы на Памире, Тань-Шане и Алтае. Однажды при фотографировании солнца из обсерватории у подножия Гималаев случайно сфотографировали стаю из 17 горных гусей. Это позволило определить высоту их полета: она превышала 10 километров. На этой высоте стая пересекла главный гребень хребта Каракорум, стену гор, вздыбленную на 7 километров, и клубившиеся над нею снежные тучи. Гуси улетали на юг, к местам своих зимовок, к южному подножию Гималаев в Кашмире или Ассаме.

На Памире горные гуси гнездятся только на трех озерах: на Каракуле, Рангкуле и Зоркуле. Там, где их не тревожат, они селятся колониями. Эти сравнительно небольшие птицы с ярко-желтыми лапами и черными полосками на голове и шее обитают в глухих высокогорьях. Они не только первоклассные летуны, но и прекрасные ныряльщики: под водой гребут и лапами, и крыльями. И кажется удивительным, что эти птицы легко привыкают к человеку. Здесь, на Зоркуле, орнитологи из Душанбе выкармливают гусят, изучают их рост, развитие, кольцуют взрослых птиц, охраняют их колонии...

Только что родившегося сайгачонка приятно взять на руки. Кажется, он еще не 'умеет' бояться людей. Фото автора

В день моего посещения Зоркуля несколько раз менялась погода: то слепило и обжигало солнце, то моросил холодный дождь, а к вечеру небо очистилось, и за озером засияла снежная гряда Гиндукуша. Когда солнце коснулось Аличурского хребта, Гиндукуш стал нежно-розовым, и снизу, от долины, быстро поползли вверх фиолетовые и синие тени, и как только потемнела последняя снежная вершина, высыпали низкие и яркие звезды. Ночью шел снег. А утром мы возвращались обратно мимо заливов, кишевших поднявшейся погреться рыбой - османом, мимо цветущих эдельвейсов... Мы скатывались вниз к Пянджу по Ишкашимской дороге, и казалось, что мы побывали в объятиях вечности.