Страх. (Дмитрий Житенев)

Это токовище на большом косогоре с высокими редкими соснами открыл мне старик алтаец. Он провел меня туда по оседающему весеннему снегу через гривы, косогоры и пади, показал подходы и ушел обратно в поселок, переночевав со мной в избушке на высоком берегу длинного озерного залива, который был еще под мягким синим льдом.

Я остался один.

Первые две ночи совсем не спал - боялся пропустить предзоревой таинственный час, когда надо было выходить на ток.

Придя с тока, я сначала отсыпался, а потом, напившись чаю, сидел на просохшей завалинке с южной стороны избушки и, придремывая, курил. Днем было безветренно, солнечно и тепло. Сугроб за избушкой, потемневший и пористый, уменьшался, обрастая мусором и грязью.

Дрожащее марево плыло над сизым, в серых пятнах снега ледовым простором. Ото льда шел зимний холод. В заливе жалобно трюка ли чирки-свистунки. Во второй половине дня с северо-запада приходил ветер-низовка и постепенно придавливал к моему берегу лед. Его толстые края крошились, со звоном рассыпаясь на тонкие голубые палочки.

Приятно было сидеть просто вот так на солнцепеке, пожевывая размокшую и погасшую папиросину, трогать подросшую щетину и обветренный шершавый лоб, слушать весеннюю тайгу...

Избушка моя стояла под южным склоном долины. Он был почти без снега, а лес - прозрачен, потому что до листьев и травы было еще далеко. Я смотрел на поляны и пытался увидеть разное зверье: маралов, кабаргу или медведя. На моей охотничьей тропе, от избушки до токовища, были их следы.

В этой долине я обжился в первые же дни и был словно дома. И не было ничего удивительного, что я совсем не чувствовал одиночества. Может, еще и оттого, что давно уж мне хотелось побыть одному. И все-таки я действительно не был одинок - вокруг жила тайга.

Вечером, поужинав, я забирался на узкие нары. Вряд ли на них поместилось бы более трех человек. Лежать было довольно мягко, потому что в первый же день я набросал сена из прошлогодних сеноставочных запасов. Под полом моей избушки, словно в скальных россыпях, жили сеноставки-пищухи. По ночам оттуда слышались возня и топот маленьких ножек. А по вечерам одна пищуха вылезала из щели под стенкой и, словно рыжая чурка, сидела, вытаращив глазки на гудящую жестяную печку. Бока этой печки раскалялись от сухих пихтовых поленьев, словно кусок железа в горне. Зверушка не обращала на меня внимания. Я же сидел тихо и неподвижно на нарах, а печка гудела, стреляла угольками, которые звякали изнутри по тонким стенкам. Трепетало упругое пламя, и рыжие полосы шевелились на полу. Для пищухи печка, наверно, была странным живым существом, которое никогда не покидает своего места. Стоило мне шевельнуться и зашуршать сеном, как зверек, резко свистнув, вскидывал свой куцый задок и мгновенно исчезал в черной щели под стенкой. И больше не появлялся. Я был убежден, что это одна и та же сеноставка вылезала каждую ночь посмотреть на гудящую печку.

Прекрасным было это ночное время в предчувствии выхода на глухариный ток! Поленья догорали, и слышно было, как звенят осыпающиеся угли. Я сидел в темноте на нарах, прижавшись спиной к прокопченной теплой стене, уперев подбородок в колени. Прямо передо мной на противоположной стене жемчужно светилось маленькое окно с крестовиной переплета. Светилось потому, что над горами висела уже почти полная луна, а за оконцем тускло голубел лед на заливе. Всего четыре стены в одно тонкое бревно да потолок, засыпанный землей, отгораживали меня от тайги, от гор, от всего, что было за этими четырьмя стенами и потолком. Я боялся шевельнуться, чтобы не ускользнуло от меня ощущение небытия в этом мире. Я словно возносился над избушкой, ледяным заливом, скованным ночным морозом, и над черной тайгой. Я видел сам себя маленьким, замерзшим около тоненькой стенки своего охотничьего жилья. Видел, как я вздрагиваю, когда вспыхивают последними, самыми яркими искрами потухающие угольки в печке или когда под полом вдруг шевельнется или слабо пискнет сеноставка.

Но наступало время уходить на ток, и, рассовав по карманам папиросы, спички, фонарик, я выходил в ночь, чувствуя, как с гор течет прохлада... Предрассветно молчала тайга...

На третий день я увидел на склоне довольно крупного, как мне показалось, медведя. Он копался на чистине в километре от моей избушки. У меня не было бинокля, и рассмотреть зверя как следует я не смог.

Рис. А. Семенова

В следующую же ночь, когда я шел по знакомой тропе к токовищу, подсвечивая в плохих местах дорогу карманным фонариком, меня учуял медведь и зашумел всего метрах в пятнадцати. Почему-то он не убежал сразу, а тихо стоял там, где я его застал. Вернее, он меня застал. Всегда неприятно, когда тебя что-то испугает в ночной тайге, а тут - медведь, да всего в пятнадцати шагах... Я замер и старался даже не дышать, чтобы его услышать.

Наконец в темноте, так и не увиденный мной, медведь, порявкивая, ушел на гору в кедрачи. Я слышал, как он гремел камнями на россыпи, знал, что он ушел с этого места и не следит за мной, но дальше идти уже не мог. Теперь мне казалось, что из-за каждого дерева на меня смотрит по медведю и каждый из них готов меня сожрать.

Заря вычертила изломанный горный горизонт, а я все сидел под пихтой, прижавшись спиной к липкому ее стволу и положив ружье на колени, и чувствовал, что могу надеяться лишь на эти два ствола шестнадцатого калибра, заряженные круглыми пулями. Пулевые патроны я заложил в стволы на всякий случай еще в избушке, перед выходом на ток, но ни разу серьезно не подумал, что они могут пригодиться.

В то утро я подходил к глухарям уже посветлу и ничего не добыл. Я просто не мог идти в темноте по тайге один. Тогда-то я и понял, что один человек в тайге одинок. И пожалел, что никого с собой не позвал на эти злосчастные тока. Все-таки ствол пихты - не спина товарища!

В эти дни я подстрелил единственного крупного петуха, и то на второй заре.

...Я снова сидел около избушки, смотрел, как обычно, на склоны и думал о том, сколько страху нагнал на меня этот проклятый медведь. Тропа, по которой я ходил на ток, хорошо была видна в том месте, где пересекала большую поляну перед самым токовищем. До него от избушки и километра-то не было.

Около избушки

И вдруг я опять увидел того медведя. Я был абсолютно уверен, что это именно тот медведь. Он был так же велик. Там в темноте я не мог разглядеть самого медведя, но чувство его громадности прочно ощущал.

Это был тот самый медведь!

Он медленно брел по моей тропе, часто останавливался и опускал голову к земле. Вероятно, зверь нюхал капли глухариной крови на моих следах (я стрелял в птицу метров с двенадцати, сильно разбил ее, и кровь глухаря изрядно накапала на тропу, пока я тащил его в избушку).

Я знал, что мне не отпугнуть медведя выстрелом. Поэтому я поднялся и заорал на него страшным голосом, сложив ладони у рта рупором: "А-а! О-оо! У-уу!" Я не надеялся, что он меня услышит. Но через несколько секунд медведь быстро поднял от земли голову и повернулся в мою сторону. Он стоял на косогоре и сверху смотрел на избушку. Вероятно, он видел и меня. Хотя бы потому, что я шевелился.

Я взял ружье и прицелился в этого темного зверя. В моего врага! Наверное, смешно было посмотреть на меня со стороны. Охотник, целящийся из дробового ружья в медведя, который от него почти в километре! Но я не думал тогда об этом. Я посадил уже ненавистную мне тушу на мушку и увидел, что она, эта туша, немногим больше самой мушки. Я целился в медведя не потому, что действительно хотел в него попасть или даже просто выстрелить, - мне надо было как-то утвердиться в своем превосходстве. Удерживая мушку около далекой фигурки, я мысленно приблизил медведя к себе метров на пятнадцать, развернул левым боком к стволам ружья и поочередно коснулся пальцем обоих спусковых крючков... Но медведь все равно стоял там. На косогоре. Почти в километре от меня.

Потом он повернулся, пошел вверх по склону, исчезая за плотными кустами таволожника, и скрылся совсем...

Я не мог идти в поселок без трофея, а первого глухаря уже наполовину съел. Добыть глухаря можно было в любое утро, подойдя к нему и посветлу. Добыть и тут же с тока идти в поселок. Но самая прелесть глухариной охоты была бы при этом потеряна.

Когда рассветет (пусть даже и не взошло еще солнце), подходить к поющей птице уже неинтересно. Все видно. Лес приобретает свои обычные очертания, и ты отвлекаешься на каждую деталь.

Когда же еще темно и ты не можешь различить силуэты деревьев, когда тайга настолько тиха, что ясно слышишь, как около тебя бежит мышь, и когда ничто не может помешать тебе услышать самый первый щелчок громадной птицы, услышать, как она шуршит и скрипит пером и делает первый шаг по толстому сосновому суку, отполированному роговой оторочкой на пальцах глухариных лап, в это время ты уже должен быть на месте, неподалеку от заветного дерева, и знать, что именно здесь, рядом с тобой глухарь начнет пробовать голос. В это время молчит тайга, спит, но первый щелчок глухаря - это сигнал.

"Тэк" - ждите!.. "Тэк-тэко" - ждите зарю!..

Вот это я и хотел ощутить от глухариной охоты, но медведь встал на моей тропе.

В тот день, отоспавшись за запертой на прочную щеколду дверью, я понял, что не смогу заставить себя выйти на глухариный ток в два часа ночи в таежную темень.

Я сидел, как обычно, на завалинке, бессмысленно строгал ножом сухие щепочки и никак не мог понять, что же я должен делать. Таким же все было вокруг, как и в первые дни. В разлапистых кедрах позади избушки прерывисто шумел затеплевший ветер. Неподалеку пели овсянки и зяблики. На синем льду сидели стайки уток. Чуть слышно кликали лебеди. Я видел, как поднялась под дальним берегом большая их стая и, изгибаясь белой рвущейся лентой, поплыла над заливом к озеру, уже очистившемуся ото льда. По утрам было слышно, как оно гудит под ветром, который приходит с юга.

Все было так же, но я был не тот. Я не смог побороть в себе ощущения одиночества и остаться один на один с тайгой. Избушка защищала меня от всяческих неожиданностей, но не от собственного одиночества. В этой горной тайге я должен был защититься сам. Но пересилить себя, сделать этого я не мог. Да, пожалуй, и не старался. Тот, кто бывал в тайге один, один на многие километры, знает, как трудно порой бывает не думать о том, что ты на виду у всей тайги, а сам видишь только деревья, горы и небо.

Я научился вести себя в тайге так, что зверь не догадался бы о моем присутствии. Но в этот раз я не смог пересилить себя и стал бояться того медведя, который казался мне реальным воплощением злобности тайги. И я уверил себя, что боязнь пройдет, как только будет уничтожен физически медведь - мой теперешний заклятый враг.

Вечером, как обычно, я запер дверь на щеколду, разжег печку, поужинал куском вареного глухаря, чаем с сухарями и забрался на нары ждать медведя, словно он был обязан ко мне прийти.

И он пришел, в середине ночи.

И хотя я не слышал его шагов, знал, что медведь где-то рядом, потому что под полом громко свистнула, зацокала сеноставка. Так же, как в тайге, когда идет мимо нее человек или крупный зверь.

Я сидел на нарах, как обычно, спиной к стене. Только ноги были вытянуты, и ружье лежало на коленях. Сквозь оконце жемчужно светился под луной лед на заливе. Я был почти уверен, что медведь должен заглянуть в мое маленькое оконце.

Я не волновался. Я думал, что зверь стоит где-то неподалеку и высматривает опасность, и знал, что так он может простоять очень долго.

И вдруг я всем телом почувствовал, что медведь в метре от меня. За стенкой хрустел подмерзший сугроб, в котором было глухариное мясо. Медведь его выкапывал. Это был какой-то бесстрашный или убедившийся в своей полной безопасности зверь.

Во рту у меня появился противный медный привкус, а сердце сильно затукало. Я вспомнил, как в детстве проглотил маленький медный шарик от кровати и мать кричала, что мне придется резать живот. Я тогда сильно напугался, и этот привкус меди всегда появлялся во рту, когда бывало очень страшно.

Медведь затих.

Снова свистнула сеноставка - это медведь пошел вокруг избушки. Не таясь! Видно, окончательно уверился, что опасности здесь нет. Но тот, кто не готов отразить нападение, всегда слабее нападающего. И я решил нападать. Будь что будет, а избушку-то зверь не сломает.

Медведь обогнул торцовую стену и остановился около двери. Он стоял и нюхал воздух в щели возле порога. Я представил себе, как ворочается его нос! Ух, как захотелось мне вдруг встать, откинуть щеколду и ударить ногой по двери, чтобы она двинула со всего маха по этому сопящему носу!

Я разозлился, и напряжение немного спало. Но сердце тукало сильно-сильно и уже под самой ключицей.

Медведь зашуршал щепками и двинулся дальше в обход избушки. К жемчужному окошечку с черным крестом переплета. Настал мой миг, потому что медведь приближался к этому окошечку и мог вот-вот в него заглянуть. Во рту было не только мед но, но и солоно. Сердце стучало уже в плече - бах, бах, бах!

Выстрел взорвал тишину, мгновенным стократным эхом отразившись от стен избушки.

Наверное, медведь был тяжело ранен, если не ушел и не затаился.

Я сполз с нар, взял в левую руку фонарик и прижал его снизу к стволам ружья. Теперь я мог и светить и стрелять одновременно.

Тихо подошел я к оконцу и, пригнувшись, посмотрел наружу. Медведь был отчетливо виден на заиндевевшей голубой земле. Он лежал, словно усталый, дремлющий конь.

Я поднял ружье и, чуть высунув стволы в оконный проем, включил фонарик. Пятно света остановилось на голове зверя, и он с трудом ее поднял. Поднял навстречу моим выстрелам.

Подождав минут десять и убедившись, что медведь не шевелится, я вышел из избушки и осторожно подошел к нему сзади, держа наготове перезаряженное ружье. И когда я окончательно удостоверился, что враг мой повержен, что передо мной трофей, о котором я раньше только мечтал, я, словно одержимый, начал плясать вокруг него...

Я так и не уснул в эту ночь, а днем возился, разделывая медведя. Лишь к вечеру, наскоро перекусив, я немного поспал, чтобы снова сходить на глухариный ток.

Но в полночь, переступив порог избушки и окунувшись в ночь, я сделал не более трех шагов. Представив себе путь на токовище, мою тропу, я вдруг подумал, что к избушке моей вышел не тот медведь. Дальше идти я не смог...

На следующий день я ушел из тайги.

Утки