Следы. (Василий Павлов)

Как часто люди, обязанные по службе вышагивать километры по лесным дорогам, привыкают к деревьям, травам, земле, перестают замечать что-либо вокруг себя.

Аверин, знающий в лесу почти каждое дерево, сначала шел едва уловимой тропой, выбитой за лето зверями. Кое-где из-под снега торчала рыжая щетина травы, ежевичник выползал из кустов, путался под ногами, и ничего не было видно по сторонам из-за высокой крапивы и белесой травы. За серыми стволами ольхи все ярче проступали темные сосны, чаще попадались свежие оленьи следы, разрытый мох и лист под деревьями.

Справа тянулась редкая ольха; мелькал, зеленел частый осинник слева. До конца обхода оставалось не более трех километров, как вдруг он заметил свежий след. Человек пришел со стороны Крутогорья, выбрался из болота и направился в глубь его участка.

Аверин попятился за молоденькую сосенку, оглядываясь по сторонам. Однако быстро сообразил, что, если бы тот был близко, он услышал бы скрип снега под его ногами и шелест задеваемых ветвей. Успокоившись, он стал изучать следы.

Судя по узору толстой резиновой подошвы, человек был обут в японские рыбацкие сапоги. Таких сапог никто из местных не носил. Настороженно вглядываясь вперед, Аверин пошел по следам. Неизвестный уходил меж сосенок, уверенно и легко перепрыгивая через ко л о дины, на пригорки взбирался на носках, как ходят молодые, здоровые люди с крепким сердцем.

Скоро Аверин заметил справа свежую оленью тропу. Человек преследовал оленей, но не подходил близко к следам. В этой повадке было что-то знакомое Аверину.

Выйдя в лощину меж двух холмов, человек пробирался крадучись от деревца к деревцу. Наверно, олени паслись на вершине холма и он увидел их. Под толстой сосной было притоптано: человек бросал вверх труху от сгнившего пня - определял направление ветра. Ветер тянул со стороны оленей, а желтая пыльца шлейфом лежала в низине.

"Да это же Сенька Петунии, сын Ульяны! - вдруг осенило Аверина. - И как я сразу не догадался?.."

Он вспомнил, что Сенька еще школьником ставил по берегам реки петли на заячьих тропах. Бобры, вылезшие в оттепель грызть тальник, попадали в его силки. И хотя перекручивали их, с петлей на шее уходили в воду, заботы егерю прибавилось. Однажды он пошел в школу, провел с учениками беседу об охране заповедных зверей, но дочка вернулась вечером из Крутогорья в слезах, сказала, что больше ходить туда не будет: "Старшеклассник Сенька дразнит меня Бобрихой, говорит, что ты, папа, бобров вынимаешь из его силков и ешь, оттого у тебя лицо красное... И все мальчишки смеяться стали".

Следовало бы, пожалуй, еще раз побывать в школе или поговорить с Сенькой дома, но отвлекали повседневные заботы. Да и на встречу с Ульяной он не решался. Тяжелая давняя обида на Ульяну таилась в его сердце...

Дочь так и осталась с прозвищем. Сенька же превращался в коварного хищника, промышлял в лесу и на реке. Аверин иногда видел его возле размытой плотины, где некогда была мельница Сенькиного деда, застигал его на самых отдаленных участках: он неподвижно стоял под деревом и следил за вознею птиц в ветвях. И что ему было делать здесь одному, без ружья? Но всякий раз, еще издали завидев егеря, он бесшумно, точно вода в сухой песок, уходил.

А то неожиданно появлялся у кордона в пору, когда утка сидит на яйцах и всякая охота запрещена, и, показывая егерю ружье, нагло говорил:

- Замок подтерся - качка стволов! Несу подремонтировать...

Потом он уехал из Крутогорья. Но теперь вот его следы снова здесь...

От сосны к холму Сенька полз, оставляя на снегу гладкие отпечатки резиновых голенищ, перевязанных у коленей ремешками. Кое-где подолгу лежал, и снег подтаивал под ним.

"Этот непременно подстрелит, - думал Аверин с каким-то ребяческим восторгом. - Ну, погоди... Скручу я тебя, шельма, узнаешь вкус оленьего мяса!"

Под гребнем холма, возле метровой елочки, остался четкий след всей человеческой фигуры с разведенными в стороны ногами. Так люди стреляют лежа. Аверин взглянул на ямочки от локтей, потом в ту сторону, куда целился браконьер. Неподалеку виднелись следы оленей, а к ним вел след человека, бежавшего широкими скачками.

"Стрелял стерва. Ага!.." - торжествовал Аверин, бросаясь вперед с острым желанием увидеть кровь на снегу.

На темени холма он остановился, наткнувшись на крупный след быка с поврежденным передним копытом. Задрав рогатую голову, бык скоблил кору с молодой сосенки - вершина ее белела свежим погрызом, а у корня валялись втоптанные в снег иголки. Но после выстрела он длинным прыжком метнулся в сторону, как пружина разворачиваясь на лету. Все это Аверин представил вмиг, взглянув на след. Оленя с поврежденным копытом он знал. Это был могучий рогаль, водивший за собой целое стадо, а копыто повредил в бою с другим самцом во время осеннего гона.

- Ах, сукин сын, в него палил! - всполошился Аверин и беспокойно зарыскал глазами по снегу в надежде отыскать капли крови или пыж. Но снег был чист и бел, только вспорот ногами разбежавшегося стада.

Размахивая руками и подаваясь спиной назад, Аверин спустился с холма по следам.

Было около двух часов пополудни, но в лесу уже начинало смеркаться, когда Аверин, сделав порядочный круг, снова вернулся к холму. Сеньку он так и не догнал: тот упорно продолжал преследовать оленей. И то бежал, то сворачивал и стороной шел им наперерез. Однажды ему удалось опять подобраться к ним совсем близко, но и тут он почему-то не выстрелил: и олени, почуяв беду, пересекли свой старый след в Лощине, убежали к болоту.

"Эх, шельма, что выделывает! - дивился Аверин. - Цирк! Настоящий цирк. От чего же он не стреляет - расстояние вполне убойное?"

Аверин невольно поддавался охотничьей страсти, сам не замечая того. Как человек, много лет охранявший зверей, он знал: напуганные олени вернутся в лощину, где у них лаз, и снова уйдут по кругу, и так, восьмеркой, будут ходить до сумерек.

"Вдвоем бы надо. Одному в засаде сидеть, на лазу, другому гнать. Или собаку пустить. А так - одно угробление. Вот дурак! Почему же теперь я не остался на лазу? Ведь пробежали здесь олени и он бы пришел!"

Аверин соображал, как бы снова не дать маху.

Неподалеку от оленьей тропы, в лощине, стояла сосна. Он подошел к ней и отоптался. Вверху запищали тревожно клесты. Подняв голову, Аверин увидел гнездо.

"Как-никак приятное соседство, - подумал он. - Если табун зашумит, - предупредят".

Он успокоился, решив, что табун пройдет только здесь. Тишина сразу навалилась на него, сдавила, будто в глубину нырнул, оглох, в ушах зазвенело. Прошло двадцать или сорок минут, а он терпеливо вглядывался в лощину, откуда должен появиться человек.

Рано кончается зимний день в лесу. Очертания деревьев путаются: то, что казалось вывороченным корневищем, смахивает на оленя, что было щетинкой травы, становится кустарником. Аверин слушал и чувствовал, как стынет кровь в ногах, - видно, отсырели сапоги при беге. Вверху шуршал слабый ветер, шептался о чем-то с деревьями. И вдруг Аверин ощутил себя одиноким и беспомощным, как в детстве.

"Глупо выходит - стою и подкарауливаю человека..." Он взглянул на свое ружье, прислоненное к дереву, - оно показалось ему ненужным - и рукою, покрасневшей от холода, провел по холодному гладкому стволу.

- Караулю другого человека! - проговорил он вслух и оглянулся с отчаянием.

"Вот и дерево растет само по себе, и олени плодятся сами, их только запустили сюда. Человеку должно быть известно, сколько срубить на избу, и совсем мало нужно, чтобы не умереть с голоду. Но почему же мы должны стеречь друг друга?.. Что ж, этого шалопая разве голод вынудил гоняться за табуном?.."

Аверина взяла досада. Зачем сегодня пошел в обход? Теперь уехал бы в город, сидел бы за праздничным столом с зятем, выпивали бы помаленьку и - никаких забот. И тоскливое желание домашнего уюта, тепла еще больше завладело им.

Он понял: ждать нет смысла. Сенька, наверное, увидел его следы около болота и, испугавшись, ушел домой, а олени затаились где-нибудь в камышах.

"И как я раньше об этом не догадался? Надо идти, пока совсем не стемнело", - решил он.

Но тут что-то случилось в природе. Ветер, блуждавший высоко над лесом, пробил колодец в сплошной пелене облаков, и солнечный угасающий луч скользнул по вершине холма, заиграл в червонно-розовых стволах сосен, на минуту зажег их, как свечи в храме. Дремавшие в хвое клесты весело запищали. И Аверин увидел оленя. Легкой, без испуга, поступью он, точно призрак, бесшумно восходил на вершину холма и в просветах между стволов долго мелькал буро-серебристым боком.

На самом гребне рогаль остановился, весь зардел в луче и чуть повернул к Аверину ветвистую, высоко вскинутую голову. Они глядели друг на друга - могучий бык и человек с кожаным планшетом на бедре и ружьем, Прислоненным к дереву. Егерь успел насчитать двенадцать отростков на его каменных рогах, блестящих на солнце. Но рогаль, брезгливо раздувая ноздри, отвернулся. В глазах у него мелькнул дикий блеск. Наверно, запах человека, прилетевший из лощин, смутил его. Лесоруб ли то был или егерь, охраняющий их рогатое племя, - оленю было все равно. И, весь подобравшись, он помчался с крылатой быстротой птицы по чистому гребню холма. С разгону врезался в чащу, мелькнул на прощание белым подхвостьем, и все исчезло. Только треск сучьев и быстрый топот понеслись по лесу и, разрастаясь все шире, шире, стали удаляться от егеря.

Отвалившись от сосны, он стоял с опущенными руками, будто окаменел. Когда гул в лесу затих, он взял ружье и, морщась от боли в затекших ногах, пошел в сторону поселка. По его расчетам, браконьеру не миновать перехода через реку под Крутогорьем - только там в эту пору лед держит человека.

"Хоть на печке, но найду по следам. И депутата за собой приведу из сельсовета", - горячился Аверин, выбираясь на просеку, которая стрелой тянулась до самой реки.

На селе зажигались огни, когда Аверин, провалившись у реки и залив сапоги, перелез через плетень в сад Ульяны Петуниной. Настроен он был решительно.

"Сначала по-хорошему буду, - думал он, - но ежели что - сразу в сельсовет. Сейчас за это дело строго. А след-то вот, как печать, никуда не денешься!"

Но странно, чем ближе оставалось до ее дома, тем сильнее овладевало им смутное беспокойство. Неладно получилось, что шел он со злом в дом Ульяны.

Бывало, так же вечером приходил он к Ульяне на свидание. И еще издали заметив ее розовую косынку, мелькнувшую на окраине сада, с колотящимся сердцем пускался напрямик, сбивая блеск с хромовых начищенных сапог на заросшей меже. А она, не видя его, прибирала у баньки, поглядывала на дорогу, откуда ждала. И вдруг сжималась трепетно, замирала вся, когда его руки, неслышно протянутые сзади, прикрывали ей глаза и шепот раздавался над самым ухом:

- Отгадай, кто?..

И тут же, выпущенная, она испуганно оборачивалась, видела улыбающегося Григория и наливалась сердитым румянцем. А успокоившись, не могла сдержать улыбки, сначала растерянной и робкой, потом радостной, счастливой, отчего долго не проходил белый ободок вокруг ее губ. Ни у кого на селе не было такой улыбки...

Аверин был тогда счастлив. Он гордился тем, что его любит эта девушка, с ним идет к реке или просиживает ночи в саду, пока роса не обожжет травы, пока третьи петухи не прокричат об исходе короткой летней ночи.

Последний раз он пришел к ней из госпиталя в сорок четвертом - запыленный в дороге, навсегда комиссованный из авиации старшина. Ульяна встретила его сдержанно: не засуетилась, не обрадовалась, как прежде. А он, ослепший от счастья, что видит ее, никак не понимал, что перед ним уже не та Ульяна. И только когда она вынесла из другой комнаты годовалого мальчонку и, прижимая его к груди, начала сбивчиво объяснять, что это ее сын, а отец, мол, погиб, у Аверина перехватило в горле. Оставаться было невыносимо. Но он сидел на краешке сундука, презирал себя за слабость и все удивлялся, как это она говорит, не заплачет ни разу и с какой-то холодной враждебностью смотрит на него, будто он виноват во всем, а ее совесть чиста.

Тогда фронт гудел в двадцати километрах от села, на Дону. Колхозники переправляли хлеб за реку, и там она встретила лейтенанта. О чем-то поговорили. Потом попросил перевезти на наш берег, в штаб. Вошел в лодку, взял весло... Правил легко: в Сибири на оморочках плавал... А когда переехали, напросился в дом...

Слушая, Аверин смотрел в ее повлажневшие глаза, чувствовал немой вопрос: ну скажи, нужна я тебе такая теперь, с ребенком?.. Заметил, что она в стареньком голубом платьице, какое любила надевать до войны. Подумал: наверно, в этом платье ездила в лодке к лейтенанту, и оно стало резать ему глаза.

Почти не слушая, с каким раскаянием она говорит: "Я не знаю, что тогда со мной случилось. Они стояли здесь все лето. От тебя даже писем не приходило. А мне так хотелось ласкового слова..." - Аверин оторвался от сундука и, как слепой, качаясь, навсегда ушел из ее дома...

Все это промелькнуло в голове Аверина и отдалось тупой болью, словно от прикосновения к старой затянувшейся ране.

"А что ж сейчас она? Упрашивать станет за сына, чтоб я простил его? Пожалуй, заплачет, - решил Аверин. - Ну и дурак он, сын ее! Зачем сдались ему олени?"

Рис. Б. Лошака

Рис. Б. Лошака

Он прошел еще несколько шагов, размышляя о предстоящей встрече. Его угнетало, что Ульяна подумает - он мстит за прошлое.

"Может, вернуться? Почему я должен, в конце концов, находить себе неприятности? Кто узнает, что я видел в лесу след ее сына?" Он заколебался: не оставить ли действительно эту затею? Но какая-то внутренняя сила толкнула его к Ульяниному дому. Меж яблонь уже закраснелась знакомая кирпичная стена, и он приободрился: "На самом-то деле, ведь не по личному вопросу иду к ним! Разве кто заставлял его охотиться на заповедных зверей?.. Тут дело государственное, поблажки быть не может".

Ульяну узнал издали. Стоя спиной к гумну посреди пустынного двора, в старенькой фуфайке, в сером платке, она посыпала курам - загоняла их на насесты. Аверин остановился, предупредительно кашлянул. Ульяна быстро обернулась. Темные брови ее удивленно приподнялись, и забытая приветливая улыбка чуть тронула губы. Растрепанный, мокрый, с оборванным планшетом на боку, Аверин тяжело дышал.

- Ну, что ж стоишь? Заходи, Григорий! - сказала она с улыбкой, показавшейся Аверину насмешливой.

- Сын дома, Ульяна... Петровна? - раздельно спросил он и вошел во двор.

- Дома. Приехал вчера. Да весь день блукал где-то, недавно и вернулся. Погоди, кур соберу... - и, раскинув руки, принялась загонять их. - А ты что ж, из-за реки, что ли? - полюбопытствовала она, косясь на его мокрые, обмерзшие у коленей штаны.

- Оттуда, - мрачно ответил Аверин. Он хотел держаться спокойно, поглядывал на Ульяну подозрительно: догадывается ли, зачем пришел?

Ульяна подперла колышком дверь курятника и вошла в темные сенцы. Аверин старательно обивал сапоги у порога, хотя снегу на них не было. Проходя вслед за ней, зацепил пустое ведро ногой, и оно гулко покатилось, а он не мог долго поймать его за холодную дужку.

В первой половине избы ярко горела электрическая лампочка и никого не было. Только темные лики святых угодников по-прежнему глядели из верхнего левого угла да на оштукатуренной перегородке красовались какие-то новые фотографические карточки в деревянных рамках затейливой резьбы.

Аверин потоптался у порогами сел на сундук. За дверью во второй комнате приглушенно потрескивал радиоприемник: какая-то женщина пела низким, светло-печальным голосом, но Аверин не мог разобрать слов. Он вспомнил, как сидел здесь, выслушивая исповедь Ульяны, и бледной, исхудалой рукой до боли тер сучок на крышке, пока совсем не провалил его в сундук. Дыра и теперь зияла там. Он нащупал ее, словно хотел вызвать в себе прежнее чувство. Но ни злобы на Ульяну, ни сожаления о своей навсегда потерянной где-то на фронтах молодости уже не осталось. А певица все пела, повторяя одни и те же слова, и Аверин мучительно старался понять их.

Ульяна постучалась в дверь комнатушки:

- Сеня, пришли к тебе...

"Зачем хоронится? Ружье, что ли, чистит? Вот подойду и открою", - лениво подумал Аверин. Под ложечкой у него нудно сосало от голода, и противно скрючивала пальцы холодная сырость в сапогах.

За перегородкой раздались шаги, звякнул крючок, и на пороге, заслонив широкими плечами нутро комнаты, появился Семен.

- А-а, Григорий Иванович!.. Здравствуй! - с наигранной, как показалось Аверину, развязностью сказал он, будто давно поджидал, и, заскользив глазами по его одежде, задержался где-то внизу, на обледенелых штанах.

В красном свитере с засученными рукавами Семен, молодцеватый, красивый, стоял, ухватившись сильными пальцами за дверные остова, и насмешливо разглядывал Аверина. Руки его были мокрые и в пятнах, похожих на кровь. Темная бородка изменила его продолговатое лицо. "Наверно, таким же был и его отец, лейтенант, когда познакомился с Ульяной. Недаром же она ездила к нему в лодке", - подумал Аверин.

- Мама, достань сухие валенки и приготовь нам чего-нибудь...

"Ишь, дьячок, свежует что-то. Ну погоди, я тебе задобрю..." - и, не скрывая недружелюбно-торжествующего взгляда, Аверин молча шагнул в полутемную комнату.

- Проходи, проходи, - подбодрил его Семен, трогая за плечо. - Я так и подумал, что придешь, как встретил твой след у болота.

Аверин в недоумении остановился. Красная лампочка тускло горела под потолком в штативе, освещала расставленные по скамейке бачки и какие-то корытца с плавающими бумагами. От резкого химического запаха у него запершило в горле.

- Садись вот сюда. Полюбуйся на своих питомцев... Узнаешь? - затормошил его Семен и начал шевелить пинцетом фотографии в корытце. На многих карточках были сняты олени, в одиночку и табунами разгуливающие меж деревьев; кое-где - виды зимнего леса.

- Заказ краеведческого музея. Срочный! - похвастался Семен. - А теперь сюда взгляни. Отглянцую - возьмешь экземпляр на память.

Ловким движением Семен выхватил откуда-то снизу за уголок большую фотографию, на которой темнели толстые сосны на знакомом Аверину холме. На самом гребне стоял, утопив копыта в снегу, могучий олень и обдирал вершину молодой сосенки. Все двенадцать отростков на его рогах отчетливо виднелись на фоне светло-серого неба.

"А мог бы и полюбить его как родного сына, - подумал вдруг Аверин о Семене, и, чувствуя, как предательски запылало лицо, наклонился над фотографией. - Зачем же ушел тогда?!"

Через полчаса, возвращаясь на кордон, Аверин нес печальную думу о собственной, прожитой как-то не так жизни.

"Что ж, не надо было уходить?.. Ведь так и не схоронился я от себя за стенами кордона..." - И он вглядывался ожесточенно в белеющую среди черных кустов дорогу, будто хотел найти там ответ.