Первое ружье (Николай Смирнов)

Первое свое ружье - тулку с золочеными насечками, голубеющими стволами и фигурной ложей кофейного цвета - я ощущал как обретенное счастье, как жар-птицу, пойманную в дремучем лесу.

Тогда же, вместе с ружьем, охотники-дяди купили для меня молодого, но превосходно натасканного гордона - Вайса. Дегтярно-черный, с бронзовым отливом, с узорным, как древесная ветвь, хвостом, гордон был очень послушен и вежлив. Пока он привыкал ко мне, я в одиночестве ходил "обновлять" ружье на подгородные волжские пески, где водились кулики-веретенники. Я с пластунской осторожностью подползал к ним, как бы врастая в песок, и очень гордился перед самим собой, если после выстрела остроносый, рыже-серый кулик оставался на месте.

Дичь

Тут же, на берегу, в березовом подлеске, стояли развалины усадьбы - тихие, меланхоличные руины, а около них зарастали изумрудной ряской пруды. Над прудами клонились подсыхающие ивы, любимые горлинками: они, сидя на них, ворковали с какой-то идиллической нежностью.

Горлинки вместе с веретенниками были моей первой добычей. Эта добыча, конечно, радовала, но я понимал, что это только "подготовительный класс" в высшей школе охоты. Чтобы стать настоящим охотником, надо было заполевать и настоящую дичь.

И вот я направился на первую настоящую охоту.

Было послеобеденное время серенького, но теплого, душистого августовского дня на исходе веселых школьных каникул. Все казалось мне прекрасным. Ружье на плече наполняло все мое существо восхитительным теплом; ягдташ с плетеной сеткой на боку и шагреневый патронташ у пояса ощущались поистине как рыцарские доспехи. Вайс, исполнявший любое мое приказание ("к ноге" или "вперед"), говорил о моей охотничьей самостоятельности. Пыльно-розовая дорога, убегающая в сиреневую даль, наливала сердце скитальческой радостью, с детства томившей меня. Янтарь и воск, уже запятнавшие кое-где старые березы, печалили разлукой с уходящим летом. Небольшое, под самым городом, озеро, где плавали чайки и прыгали по берегу кулички-зуйки, сочеталось с образом таинственного, романтического лебедя. Горький и терпкий запах полыни, смешанный с запахом вянущих листьев, пашен и овинного дымка, давал глубокое и светлое чувство Родины.

Я неторопливо шагал то подгорными перелесками, уже покинутыми певчими птицами, то тихими полянами, заросшими можжевельником и травой, но дичи не было. Вайс при всем старании не находил ничего. Наконец, на одной поляне, примыкавшей к широкому жнивью, он забеспокоился, сделал бросок, повел, и два вяхиря с тугим гулом поднялись с земли, не подпустив близко собаку. Я выстрелил из обоих стволов. Птицы быстро скрылись за деревьями, а Вайс горестно покосился на меня и, как показалось мне, усмехнулся.

Однако искать он не перестал - не пропускал ни одного куста, ни одной заросли. А когда мы вошли в березовое мелколесье и закружили на пахуче-теплых ягодниках, собака заметно оживилась, явно различив след, запах и вкус тетеревиных набродов. Вот она как бы вобрала этот след в себя, бросилась в сторону, осеклась, мгновение подумала, послушала, заложив одно ухо, опять взглянула на меня - уже новыми, разблестевшими глазами и, кренясь всем корпусом, разваливая траву беспокойным хвостом, пошла и пошла куда-то вбок, к густым молодым березкам на грани озимого поля. Подобно маятнику, только без стука, она мерно и четко покачивалась влево-вправо и, все замедляя и замедляя ход, стала вытягиваться, жаться к земле, низко и сторожко ползти и наконец замерла, как бы втянув в себя голову, подняла, прижала к груди одну переднюю лапу и красиво выправила хвост. По всему ее телу проходила страстная дрожь, а глаза, устремленные на невидимую, но ощущаемую птицу, как бы высекали искры.

Я приподнял ружье, лихорадочно подумал: "Была не была!" - отчаянно шагнул вперед. На меня тут же обрушилось что-то вроде водопадного шума, мелькнули в березах черные, показавшиеся огромными крылья, само собой взбросилось, сверкнув золотинкой "мушки", ружье, раскатился торжественный удар, и старый, перелинявший черныш шумно хлопнулся на землю. Я с безумным криком сделал несколько огромных прыжков, жадно поднял птицу за атласную шею и, встряхнув ее, тяжелую и теплую, подозвал Вайса, который все еще изнывал на стойке.

Бросившись ко мне, Вайс махнул на грудь, взглянул на меня уже благодарно и признательно: поздравлял с полем.

Черныш, подлинный черныш! Совсем, совсем такой же, как в книгах Брэма, Сабанеева, Мензбира, как на прекрасных гравюрах "Природы и охоты", полонивших меня с детских лет! Красные брови, подобные веточке земляники, смугло-синее, восхитительное на ощупь перо, снеговые подкрылья, а хвост - самая настоящая лира, на которой вечный странник ветер напевает охотничьи песни!

Совсем в лад этим думам о лире неподалеку, у пруда, заиграл вдруг на жалейке пастух, и песня его показалась мне очень красивой и незапамятно древней: так играли, возможно, не только наши предки-славяне, но и пастухи счастливой Аркадии.

Вдоволь налюбовавшись чернышом, я бережно опустил его в сетку ягдташа, с гордостью ощутив на плече блаженную тяжесть первой добычи.

По мне все еще пробегала дрожь - трудно было даже закурить, чтобы хоть немного угомонить и утишить душу, - в глазах не померкли малиновые круги, и все росло и росло ощущение гордости только что сделанным выстрелом, посвятившим меня в высокий охотничий сан. Все сильнее и острее давало знать о себе и волнующее сознание кровной родственности с этим низким солнцем за полем, с этими стогами сена в вечереющих лугах, с этой русской деревней, пахнущей ржаным зерном и яблоками, с этими во все стороны раскинутыми золочеными лесами.