Белоомут (Василий Фартышев)

Белоомут

Геннадий Стрельцов прошел лужайками до шоссе, за которым сразу начинались карты станции. Луга тут были разгорожены белыми бетонными столбиками с проволокой, для колхоза они служили культурными пастбищами, а для станции по натаске - учебным полигоном. Для испытаний обычно приберегали дальние карты с непуганой дичью: любой собаке судьи были обязаны обеспечить несколько встреч с птицей.

Знатные луга были в Белоомуте! Окаймленные перемычками леса, местами заболоченные, с кочкарником, местами с зеркальцами открытой воды и с мелиоративными осушительными каналами по краям, они вольготно уходили на десятки километров с востока на запад. Знатоки говорили, что луга запущены (это в старину было принято пропалывать их от сорных трав), но, даже и запущенные, заливные белоомутские луга были восхитительны!

В шесть часов утра белоомутские луга были похожи на затуманенные зеркала - такие они были росные. Оглянувшись, Геннадий не смог сдержать изумления: тусклое впереди поле моментально преображалось позади него: солнце расцвечивало росу, и вся луговина ослепительно сверкала, лишь темнела в траве оставленная сапогами дорожка. Вибрирующим полетом взмывали вверх первые жаворонки и заливались такой же вибрирующей песней. В ближайшем леске прочищала горло кукушка, надрывно кричали над головой чибисы и скрипел-скрежетал в кустах коростель. Собака не раз замрет перед его набродами, не раз поморочит он ей голову своими хитроумными петлями, навитыми вокруг, а взлетит где-нибудь далеко у опушки. Для охотника с легавой и он, и утка - как сорная трава в поле. Утка не держит стойки, сразу взлетает, а запах от нее чересчур силен.

Гена пустил Кинга и невольно залюбовался им. Англичане знали толк в красоте, когда выводили пойнтера! Черная собака посреди зелени выглядела необыкновенно живописно. В густых и высоких травах Кинг шел длинными, плавными прыжками, не снижая скорости, высоко держа нос, и его волнообразное движение тоже было красиво... Когда он уходил от хозяина на триста-четыреста метров, Гена коротким свистком призывал собаку к повороту и улыбался от радости, видя, что Кинг и на таком удалении четко поворачивает и ведет поиск теперь влево. Пока хозяин легавой пройдет по полю пять километров, его собака многократно прострочит всю площадь и покроет все пятнадцать. И поднимет на крыло все пернатое - от малиновки до вороны, от куличка до утки.

Уже с первых выходов в поле Геннадий почувствовал старинную красоту этой сложной охоты, гармонию природы, человека и собаки.

Окунувшись в белый омут цветущих черемух, в чистые испарения лугов, охотнику-горожанину хочется идти и идти вперед, до горизонта. Прогулка на час для разведки - а есть птичка? - затягивается до полудня и дольше. Комары, жара, пот, промокшая одежда, стертая нога, голод - все нипочем. Ты, собака и природа... И можно затеряться и заблудиться: когда человек, отвыкший от чистой природы, находится наедине с собой в полном молчании, когда он часами погружен в те давно забытые мысли и ощущения, которые не передать словами, тогда он может уйти на десятки километров, не контролируя себя...

В первый же день Стрельцов убедился, насколько разные люди и собаки приезжали на станцию. Сюда въезжали "Лады" и "Жигули" с удивительно молодыми водителями за рулем. Морды спаниелей, гордонов, курцхааров, дратхааров виднелись сквозь стекла. Гена удивился, что у дратхааров с волосатыми мордами совсем человечьи глаза: такие же крупные, почти такого же строения, карие или зеленые по цвету. Сюда приходили и пешком тяжело навьюченные хозяева с мокрыми от росы первоклассными собаками. Основную массу составляли собаки "средней руки". На первый взгляд все они были одинаковыми, они с равной мерой мастерства и темперамента рыскали по картам, допускали в основном одни и те же ошибки и получали в результате диплом третьей степени. Каждый раз хозяева готовились к поездке за полгода до натаски, каждый раз вывозили своих питомцев в собачий "свет", но круг замыкался. Год от года надежды на улучшение работы собаки становились все меньше, но тогда уже входило в привычку каждый год ездить в Белоомут ради встречи со знатоками и дилетантами, чтобы слушать первых и поучать вторых и чтобы ни о чем постороннем - семье, службе, неудачах - не думать и не говорить, отключиться хотя бы на неделю.

Была и такая категория охотников, которые усиленно занимались с собакой дней десять, обещали выставить ее на испытания, но не делали этого, а тихонько уезжали.

И, наконец, у пойнтеристов, сеттеристов, курцхааристов были свои элитные группы талантливых собак.

В полдень обитатели лагеря увидели, что возле изгороди стоит красный "Москвич", а его водитель ставит по ту сторону забора оранжевую чешскую палатку. Он ставил ее долго, отдуваясь. Покончив с устройством индивидуального лагеря, он привязал к ограде курцхаара, сел на складной стульчик и, отмахиваясь от комаров, принялся "воспитывать" собаку, приговаривая вполголоса "лежать" и "сидеть". Собака не повиновалась. Он стегал ее плеткой и снова повторял команду. Стоило кому-то показаться у калитки - хозяин гладил курцхаара, но не меж Ушей и под челюстью, как обычно делают охотники, а снизу вверх по загривку и сюсюкающим голосом приговаривал:

- Ой ты мое хорошее, ой ты моя прелесть.

Но едва прохожий скрывался из глаз, как он, обмахнувшись газеткой, резко приказывал "лежать!", и тут же раздавался очередной удар плетки.

- Что поделываешь, Кузьмич? - обратился к нему кто-то из охотников.

- Да вот к привязи приучаю - не сидит.

- Надо, надо...

- Ой ты, чудо мое... Лежать! Хороший... А ну, лежать!

Стрельцов из окна своей комнатушки и видел, и слышал это "воспитание" и тихо свирепел: стоило ехать за сто километров, чтобы вот так варварски добиваться выполнения элементарных команд, которым учат щенят в первые же недели жизни. Вечером, вернувшись после второго выхода в луга, Гена прежде всего, как обязывала традиция, вытер и обмыл захлестанный пеной нос Кинга, приготовил похлебку и накормил его, а затем уже ужинал сам. "Собака здесь на первом месте, а человек - на втором", - говорили охотники. Говорили в шутку, а выполняли этот неписаный закон всерьез.

Марья Андреевна только что вернулась и тяжело сидела на кровати, по-мужски расставив ноги в сапогах и брюках, свесив с коленей усталые, набрякшие руки. Она размачивала белые сухарики в чашке с молоком и ела их. Гена предложил свежего чая - она с благодарностью приняла стакан. Видно было, что у этой пожилой охотницы не осталось сил на приготовление ужина.

- Марья Андреевна, может быть, дать вашей собаке геркулеса? - вызвался он.

- Нет, благодарю, я покормила ее. Молока купила.

- Ну, Марья Андреевна! Рекорды бьешь! - сказал сосед Стрельцова Борисов. - Как с утра ушла, так и до ночи.

- А что делать, батюшка, - отвечала та. - Карты все истоптанные, у птицы губа не дура, ждите ее здесь!

- Что ж, не придет?

- Конечно, не придет. Толпы охотников, своры собак... Окрест уж давно пришла и токует.

- И какая птица?

- Известно: дупель, кулики, гаршнеп.

- Дупель - и токует?

- Хорошо, хоть меня спросил - другие бы обсмеяли. Как же дупелю и не токовать, отец ты мой! - отвечала охотница тоном усталого превосходства.

- И далеко?

- За Собакиным. Верст четырнадцать отсюда...

Слушая Марью Андреевну и глядя на ее усталое, но моложавое лицо, Стрельцов удивлялся все больше. Вот эта пожилая женщина прошла сегодня бог знает сколько, чтобы показать собаке дупеля? Она, пока весь лагерь ждет прихода птицы, давно нашла ее и ходит на известные ей одной луга?

На станции, где на каждом шагу он слышал "ты равный среди равных", как выяснилось, у каждого были свои секреты: приемы натаски, свои заветные места, которые держались в тайне. Борисов старался тонко выспросить, чьи же угодья там, но Марья Андреевна лишь повторяла, что на словах не объяснить, где это, а по карте показала бы...

Кто она по профессии, какую жизнь прожила, есть ли у нее дети? Стрельцов давно не ощущал такого острого интереса к незнакомому человеку.

Задумавшись, он и не заметил, как Борисов и Марья Андреевна о чем-то заспорили, и заспорили горячо.

- Да полно, не смешите, молодой человек! - оборвала Марья Андреевна этот спор. - Походите с моё в полях, тогда и судить будете.

- Это я - молодой человек! - обиделся вдруг Борисов - для него молодость была чем-то вроде недостатка. - Да я уже год, как на пенсии! А вот вы-то с какого года будете? - почему-то подозрительно спрашивал он.

- Да уж постарше вас.

- Ну, с девятьсот двадцатого? - предположил он.

Марья Андреевна рассмеялась и протянула Гене свой охотничий билет. Прежде чем передать его Борисову, Гена рассмотрел на обложке золотое тиснение: "Почетный член Всероссийского охотничьего общества".

Борисов глянул в билет и сделал большие глаза.

- Не может того быть, - сказал он, возвращая билет Гене. Тот тоже раскрыл билет и прочел, что Марья Андреевна Волховитина рождена в 1900 году. Стало быть, ей уже под восемьдесят! И - такое молодое лицо! И - 28 километров только туда и обратно, а ведь главная ходьба охотника - там, на натаске, где нужно ходить, а порой и бежать за собакой или к собаке по болоту, кочкам, продираться сквозь кусты... Гена плохо разбирался в женских возрастах, но и он, и Борисов не дали бы Марье Андреевне больше 50-55 лет.

- Так-то, - сказала охотница, убирая билет. - Охота пуще неволи. Вы сегодня сколько верст прошли, Геннадий?

- Верст десять, - казалось неуместным в разговоре с ней употреблять такое молодое слово - километр.

- Значит, на десять дней дольше проживете.

Это было сказано столь веско, авторитетно, что Стрельцов даже растерялся - как будто старая охотница могла и в самом деле знать его век и вольна была продлевать или сокращать его.

Спать легли рано, чтобы встать на рассвете.

Ровно в полночь, как убедился Гена, взглянув на часы, раздался странный царапающий звук, разбудивший его. Известно, что самый тихий шорох или шелест способен разбудить крепко спящего человека. Он наугад сказал "тубо", но кто-то скреб и скреб все быстрее. Геннадий зажег спичку и, держа ее как свечу, посветил под кроватями.

Английский сеттер Марьи Андреевны Леди, лежа на боку, изо всех сил перебирала задними ногами. Когти задевали стену.

"Сон или паралич?" - подумал Геннадий. Собакам, он знал, снятся сны - и добрые, когда собачья морда улыбается самым натуральным образом, и страшные, когда пес неподдельно испуганно взвизгивает и подымает шерсть дыбом.

Через пять минут Леди успокоилась. Едва он задремал, как новые звуки разбудили его: голос Марьи Андреевны произносил какие-то странные нерусские слова. На каком языке ей снятся сны?

Наутро он не забыл сказать Волховитиной, что ночью Леди куда-то бежала со всех ног.

Леди

- Я знаю, - грустно сказала охотница. - Она перенесла чумку, осталось осложнение - такой вот полуночный тик. Уж теперь до смерти. Недолго осталось: это наш последний выезд, ей уже четырнадцать...

- Но почему именно в полночь?

- Никто не знает. В полночи есть что-то мистическое, Геннадий.

- Марья Андреевна, а вы владеете какими-нибудь языками? Ночью вы разговаривали... на каком-то таком...

- У, полуночник какой! В полях находитесь получше - ничего слышать не будете.

На французском, было время, и говорила, и писала.

Выяснилось, что Марья Андреевна - заслуженный врач, работала и за рубежом. Вырастила двоих детей, оба получили высшее образование, живут счастливо, работают. "Нет, ни дети, ни внуки охотой не увлеклись", - улыбалась она. А ее страсть по-настоящему началась после войны. Охотится она без ружья - только ради собаки...

И она ушла, лихо свистнув свою Леди, опять на целый день.

- Ей что, - уныло сказал Борисов. - Почетный охотник. Ей все пути открыты. Те болота за Собакиным - охотхозяйства, а не станции. Нам с тобой их не видать как своих ушей. Ну, а ты сегодня куда?

- С Найденовым пойдем. На подсадного перепела.

- Золотой человек. Надо говорить: с Иваном Александровичем Найденовым. Его все зовут полностью.

Каждое утро весь лагерь замирал, наблюдая, как идут на прогулку два совершенно черных пойнтера, без подпалин и крапа, без малейшей нечерной точки на зеркально отливающей, ухоженной псовине. За ними шествовал высокий сухой старик с мальчишеской прической, в старом линялом полевом костюме. Пойнтеры были красивы, дьявольски красивы сами по себе - хоть скачи они бестолковым галопом вокруг хозяина. Но их красота усиливалась еще и безупречной постановкой. Поводки провисали в руке Ивана Александровича - настолько вежливо, ни разу не потянув, шли собаки рядом. Даже не шли, а, казалось, перетекали в пространстве, гибкие и пластичные, как маленькие пантеры.

Найденова знали в Москве все сколько-нибудь серьезные "собачники", даже владельцы овчарок, столь далекие от охотничьего собаководства. Мнение о нем было единым у самых разных людей - стариков и молодых, увлекшихся этой страстью сорок лет назад - и вчера, завистливых и беспомощных, эгоистов и альтруистов, с тяжелым и легким характером... Все они, едва речь заходила об Иване Александровиче Найденове, сходились на одном: золотой человек. Редкое по нынешним временам единодушие.

Он знал о собаках все. Умел лечить, воспитывать, натаскивать, отучать от дурных привычек, ему удавалось даже перевоспитывать безнадежных, "сломанных" хозяевами собак. Порой он брался натаскать какого-нибудь запущенного пса, и тот, даже плохоньких кровей и заурядных родительских данных, преображался в недурного охотника. Стрельцов подошел к Ивану Александровичу Найденову и напомнил о подсадном перепеле.

- Айда, - сказал Иван Александрович.

Медленно умылся под рукомойником, влажным лицом определил ветер, тщательно и неторопливо собрался, осторожно вынул перепела из затемненного ящика, посадил его в капроновую сеточку из-под фасованной морковки, взял удилище, веревочку и накинул на голову от комаров полубелый выгоревший капюшон.

- Иди вперед, к шоссе, - сказал он Гене.

Кинг, как назло, так рвался вперед, что комья земли летели из-под лап. Время от времени Стрельцов оглядывался на Найденова. Старик в капюшоне и просторной куртке был похож на отца духовного. Комары его не кусали.

Не доходя до шоссе, Найденов поднял руку вверх, будто приказывал Стрельцову: "Даун!" Гена остановился. Иван Александрович, не подходя к ним, положил перепела в траву, размотал веревочку, привязал капроновую сетку к удилищу.

- Отведи ему глаза! - велел старик. Гена отвернул Кинга, который, словно поняв, в чем дело, так и рвался к старику. Найденов прошел по поляне зигзагами и в одном месте, незаметно даже для Гены, уронил удилище. Затем подошел к ним, взял поводок и повел Кинга против ветра. Он нацеливал собаку на удилище и приговаривал непонятную хозяину, но сильно действующую на Кинга команду, похожую на шипение:

- Шэ-шэ... Шэ-э-эш...

От этой ли команды или от ветра и запаха перепела, но Гене казалось, что уже от одной властной и доброй руки Ивана Александровича Найденова Кинг преобразился. Он не плясал вокруг ведущего, а подобрался, напружинился и попер коротким - насколько хватало поводка, - ныряющим челноком. То в одном, то в другом месте Кинг утыкал морду в траву и так работал носом, что всасывающий звук был похож на чавканье. Тогда старик сердито говорил:

- Копаешь!

И Кинг, отталкиваясь всеми четырьмя лапами одновременно, устремлялся вперед. Стрельцову казалось, что кобель его ведет себя бестолково, что подсадного он не причуял и что в отличие от найденовских Галки и Багиры он прямо-таки выдергивает руку старика из плеча. Будь Стрельцов один, он бы осадил Кинга - и за то, что тянет, и за то, что "копает". Найденов был приверженцем английской школы натаски и, в отличие от немецкой, собак не наказывал ни за что и никогда.

Он подвел Кинга почти вплотную к перепелу, смирно лежавшему на травке, подозвал Гену рукой и передал ему для страховки конец поводка, а сам крепко держал Кинга около ошейника. Другой рукой Иван Александрович поднял удилище. Подсадной встрепенулся Кинг рванул - оба охотника поехали за ним по траве. Хозяин не ожидал такой силы от своей собаки. Боялся, как бы не лопнул ошейник.

На охоте

И, словно в восточной сказке, где перед мордой осла держали капусту, Найденов пошел вперед, то и дело плавно взмахивая удилищем. Кинг принимался рыть землю и истекал слюной в тех местах, где перепела опускали наземь, но охотники удерживали его, доводили до экстаза и все шли и шли вперед.

На первой карте за шоссе Найденов снова велел "отвести собаке глаза", положил незаметно удочку и опять взялся наводить Кинга. У него было завидное терпение. Геннадий с завистью подумал: "Сразу видно мастера". И хотелось самому стать таким же.

Стрельцов решил, что Кинг безнадежно бесчутый, раз такую тонкую процедуру приходится повторять. И где же потяжка? стойка? подводка? Почему собака не ложится "как громом убитая" каждый раз, когда подсадного поднимают из травы - ведь это равноценно его взлету! Он смущенно оправдывал Кинга вслух, потом смущенно ругал - мол, он в городе такие знатные стойки делал на голубей, а тут...

Найденов молчал.

Вторично пройдя с падающим и взлетающим перепелом, Иван Александрович освободил пленника из сетки, связал ему крылышки тонким и легким шнурком и снова спрятал вместе с удочкой. Теперь подсадной мог взлететь и пролететь несколько метров.

Кинг сразу же потащил к нему. Найденов удерживал Кинга в одиночку, дав ему полный поводок. Не опуская морды, без всякого челнока Кинг напрямую мчал старика к перепелу. Гена злился, что кобель забыл даже знаменитый пойнтеровский челнок. Величественный старик вынужден был бежать за собакой. И снова не было никакой стойки: Кинг прямо-таки уткнулся носом в подсадного и рвался к нему, как дворовая цепная собака, стоя на задних лапах. Перепел взлетел, и - о ужас! - шнурочек соскочил с крыльев. Освободившись от пут, подсадной улетел метров за сорок и сел в траве. Кинг рванулся за полетевшей птицей. Запор на ошейнике съехал набок, ошейник расстегнулся.

- Кинг! Тубо! Даун! Ко "мне! Ко мне! - кричал Гена, но пойнтер, словно освобожденный перепел, уже не мог остановиться и понесся за подсадным.

- Тубо! Ко мне! Даун! - бестолково кричал во всю мочь хозяин. Потом вспомнил о свистке и долго заливался призывными трелями. Кинг никак не реагировал. Вдоволь нагонявшись за птичкой, кобель остановился метрах в двухстах и задумался: идти к хозяину или поноситься еще?

- Призови ж ты его, - сказал, подойдя, Найденов.

- Погнал!.. А! Погнал? А теперь азарт.

Никаких команд не слышит.

Кинг, такой послушный и правильный, с челноком и стойкой, с полным курсом домашней дрессировки, с безукоризненным ходом и поиском, - и вдруг сорвался и погнал "птичку"! Гоньба птицы - самый тяжкий собачий грех. Погнавшую легавую тут же снимают с испытаний, а в ее карточке появляется "строгач с занесением".

- Все он слышит, зови, - спокойно отвечал старик. Стрельцов перепробовал все: и свистки, и крик, и шел на собаку с поднятой вверх рукой - Кинг игнорировал хозяина с его штучками. Когда Гена немного приблизился к нему, пойнтер вдруг увидел пролетевшую над ним ворону, хотя обычно редко смотрел вверх. Ворона показалась псу заслуживающей внимания, и он с немыслимым азартом ринулся ее преследовать и через минуту скрылся из глаз.

- Ну что делать! - убито, зло, беспомощно выкрикнул хозяин в полном отчаянье. Найденов, без всякого выражения наблюдавший все это, казалось, понял его слова буквально. Он ответил:

- Ложиться.

- Как?

- В траву. Как еще?

Уж не смеется ли старик! Нет, не смеется. Гена плашмя бросился в траву, на руки, будто собирался поотжиматься на земле.

А Найденов поймал перепела и пошел к шоссе с удочкой на плече.

Через три минуты Кинг с испуганной мордой рыскал рядом, недоумевая, что же стряслось с его повелителем. Гена сел, подозвал его, выправил ошейник и взял Кинга за поводок. Догнав Найденова, он смущенно и благодарно сказал:

- Вот это средство!

- Собаку сек. Вот и не подходит.

- Да что вы! Да я... Никогда!

- Что ж не подходит?

- Азарт.

- Когда подходит по команде - награждаешь? Подачку даешь?

- А как же. Да если хотите, сейчас подойдет. Успокоится - и будет подходить.

- Ну, пусти. Найденов, казалось, поверил, что азарт застит собаке глаза, отбивает устоявшиеся городские команды.

Стрельцов отстегнул ошейник. Кинг сразу перешел с шага в красивый галоп и понесся вдоль опушки леса, вскакивая свечками на бабочек. Гена отпустил его подальше и длинным свистком позвал. Видимо, собака прекрасно чувствует на расстоянии, уверенно или нет отдает хозяин команду. Если неуверенно - не подойдет.

Метра три-четыре Кинг тормозил с разлета, повернул, застыл. Застыл и Гена: подойдет ли?

Но Кинг разогнался и мчал к хозяину во всю мочь. Не дожидаясь, пока собака сравняется с ним, Стрельцов поднял руку:

- Даун!

Эта команда звучит страшно, как выстрел.

И Кинг - умница, спаситель авторитета, золото! - на лету начал опускаться в траву. Это надо видеть - как собака угасает на полном аллюре, как она стелется по траве, выполняет новую команду, еще не остановившись. Кинг был похож на приземляющийся самолет. Наконец, скольжение прекратилось, он замер - морда на лапах, носом к хозяину, не видный в траве. "Как громом убитый".

Эта команда жизненно важна для легавой. На охоте сразу после команды "Даун!" следует выстрел, дробь летит над собакой, и если приказ не выполнен, возможно ранение.

Гена неторопливо подошел к Кингу и подал сверху вниз кусочек вяленого мяса. Сверкнули зубы - мясо было проглочено на лету. В их отношениях было уже такое: собака игнорировала приказания до тех пор, пока не проголодается. А стоило проголодаться - выполнит любую команду безупречно, подбежит и тычет носом в карман: ну давай, давай, заработал же! Теперь в их отношениях не было никакой меркантильности. Стрельцов оглянулся на Найденова - суровые глаза старика детски улыбались.

Через сотню шагов Кинг ушел в заросли, и Гена снова позвал его свистком. Кинг вылетел на поляну, замер с поднятой и подогнутой передней лапой, будто на стойке, нашел хозяина и понесся к нему так, словно волки гнались следом.

Это повторилось несколько раз, и Найденов оттаял.

- А может, и азарт, - сказал он около лагеря. - Будет, будет собака, - добавил старик успокоительно. - Чутье есть...

- Разве есть?

- Поиск тоже. Хорошо поставить надо, чтобы по команде работала безупречно.

Когда они вернулись в лагерь, увидели снова привязанного к изгороди курцхаара. Опять владелец красного "Москвича" сидел на стульчике.

- Вот бы кого на привязь посадить да воспитывать, - сказал Гена. Найденов промолчал, усмехнувшись.

В полдень курцхаар носился по лагерю, волоча за собой поводок с обломком штакетника, как лошадь с постромкой от двуколки.

Оказалось, озлобленный пес кинулся на хозяина, прокусил ему руку и, выломав штакетину из забора, ударился в бега. От неожиданной агрессии владелец "Москвича" упал со стульчика, вгорячах понесся следом за псом, размахивая плеткой. Лицо человека было искажено, багрово и яростно. Собаки искала убежища в лагере и легко уклонялась от встреч с Кузьмичом. Он задыхался от бессильной злобы, но остановиться не мог и бежал, бежал. Казалось, что сейчас его хватит апоплексический удар. Видно было, он не прочел ни одной книги по дрессировке, натаске собак. И сразу все, чем он обладал, показалось лагерю взятым напрокат, костюмом с чужого плеча - и охотничья породистая собака, которую он "ломает", если уже не "сломал", и чешская палатка, и машина... Этот человек ни разу в жизни не задал себе вопроса: а воспитан ли он сам? И зрители с ужасом представили, как же он воспитывает своих детей.

За длинным дощатым столом обедали ирландисты, народ дружный, коллективистский. Они оторвались от беседы, оживленно комментировали происходящее и давали советы хозяину:

- А ты челноком, челноком!

- Окружай его!

- Кузьмич, даун!

- Да поймайте же вы его! - обессиленный, провизжал фальцетом Кузьмич.

Но никто, конечно, даже те, кому курцхаар тыкался мордой в ладонь, не спешил его ловить.

- Редкий случай, - философски прищурившись, сказал судья Солганик. - Собака натаскивает человека.