Кирилл (Олег Туманов)

Кирилл

Что такое человек и какая разница между мужчиной и женщиной, сорочонок научился понимать, когда еще сидел в гнезде. Люди подходили к березе собирать сок, мама, отлетев на соседнее дерево, кричала:

- Смотри и запоминай, а главное - молчи, чтобы тебя не заметили. Это люди, никогда не доверяй им, они способны на все! Если тебя заметят самые маленькие, они тут же влезут на дерево, разорят гнездо, заберут тебя, а потом, играя, замучают до смерти и выбросят. Правда, есть и другие, которые могут помочь в беде, но таких мало. Те, что в длинных платьях, женщины. Они добры, но безразличны. Они могут пожалеть и даже всплакнуть при виде больной собаки, но тут же выгнать ее со двора.

А вот другие, те, что крупнее женщин, - мужчины. У них грубые голоса, но они самые добрые, хотя и самые страшные, особенно когда ходят с длинными палками. Из этих палок вылетает огонь, который может убить любого лесного жителя, даже медведя - этого сладкоежку, хотя он и такой большой. Правда, сорок или ворон они почти никогда не трогают - наше мясо им не нравится, им по душе больше зайцы, кабаны или олени, но бывают и такие, особенно ярко одетые, которые не могут разыскать даже глупого зайца и тогда, от нечего делать, стреляют в нас или ворон.

- Откуда ты про все знаешь, мама?

- Видишь ли, малыш, мы, сороки, живем всегда рядом с людьми. Часто питаемся остатками с их стола. Как ни странно, иногда они выбрасывают на помойку очень вкусные вещи. И вот, бывая часто рядом с ними, я изучила их повадки. Наблюдать за людьми очень интересно.

Люди уходили, а мама, перелетев обратно в гнездо, кормила своего малыша и продолжала урок естествознания:

- Вот там, видишь, стоит высокая сосна. На самой ее верхушке жил Орлан. Он, как и люди, охотился на зайцев, больше на мышей и глупых, словно домашняя курица, куропаток. Орлан был большой, сильный и добрый, хотя и убивал.

Он был очень горд и потому погиб.

В тот день в лесу появились ярко одетые люди, они кричали, громко разговаривали. Все звери видели их, но никто не показывался им на глаза, все сидели в своих норах. К вечеру, устав, люди разожгли костер и расселись, чтобы отдохнуть и поесть.

Он возвращался после удачной охоты домой, в лапах он нес зайца. Ему было прекрасно видно, что на поляне собрались люди с палками - орлы вообще очень хорошо видят, - но он продолжал лететь к гнезду. Мы поднялись ему навстречу и, окружив, стали уговаривать вернуться обратно или отсидеться где-нибудь, пока не уйдут люди. Но Орлан был упрям и горд и никого не боялся. Он уселся на дерево рядом с гнездом и, гордо сверкнув глазами, оглядел поляну. Один из охотников поднял свою палку, из нее сверкнул огонь, потом раздался грохот, от которого с деревьев посыпались листья, Орлан словно камень упал на землю. Люди закричали "Ура!", схватили его и начали передавать из рук в руки. Но разве это был тот красавец, хозяин всего леса, за минуту до этого сидящий на ветке и гордо осматривающий свои владения? Это была никчемная куча мяса и перьев, перемешанных между собой: голова болталась, с клюва на траву капала кровь, сильные лапы повисли, как куст сломанной рябины.

Вдоволь насмотревшись и, видимо, разочаровавшись, что птица стала некрасивой, а крылья, носящие ее по небу, беспомощными, они швырнули Орлана в траву и вскоре ушли.

Было ужасно жаль, что эта красивая, сильная птица погибла из-за своей глупой гордости. И все же нам было приятно за его храбрость. Да, это была храбрая и гордая птица!

Через несколько дней на поляне появился другой человек. Я, да и все в лесу, его хорошо знают и любят. Его палка никогда не стреляет, а если кто из зверей попадает в беду, он всегда поможет. Зимой и летом этот человек ходит в шапке и сапогах - его легко узнать. Как только он придет, я познакомлю вас, и он порадуется, что у меня новый сынишка.

Увидев разбросанные по поляне перья, оставшиеся от Орлана, он долго стоял и молчал, а ветер шевелил его белые волосы. Потом он влез на дерево, хотя это очень высоко и он мог упасть - ведь человек не умеет летать, - и забрал с собой птенцов, иначе они все равно бы умерли от голода. Я думаю, он выходил птенцов, но куда они делись потом - не знаю, наверное, пристроил туда, где им хорошо.

Ум и душу малыша потряс рассказ матери, и ему часто снились большой и сильный, парящий в небе Орлан и люди, изрыгающие из палок пламя, которое убивает.

Тот злополучный день запомнился навсегда. Мамы не было рядом, когда, засмотревшись с присущим ему любопытством на медведицу, вылизывающую березовый сок, он вывалился из гнезда к ее ногам. Та испугалась и метнулась в сторону. Отбежав несколько шагов, остановилась, поднялась на задние лапы и страшно заревела, как бы предупреждая противника, с кем ему придется иметь дело. У сорочонка от страха чуть не оторвалось сердце. Инстинкт подсказывал, что ему нужно притаиться, и он, прижавшись к земле, притих. Сердце билось так громко, что ему казалось, будто весь лес слышит его удары. Медведица постояла несколько минут, прислушалась и, не обнаружив для себя ничего опасного, опять направилась к березе. Тут-то она и наткнулась на сорочонка. Увидев маленькое, полуголое, дрожащее от страха существо, медведица удивилась.

Тьфу! - не то рявкнув, не то чихнув, воскликнула она. - Вот этого жалкого, дрожащего существа я испугалась? - И хотела было съесть сорочонка, но почему-то пожалела. Может быть, поняла, что перед ней беспомощный птенец, потерявший маму, и за него некому заступиться. Медведица тоже была мамой, а все мамы жалеют не только своих, но и чужих малышей.

- Ну что ты дрожишь, глупыш? Не бойся, я не трону тебя, только оближу, чтобы ты согрелся, - и медведица сунула свой огромный влажный нос к сорочонку.

Птенец не понял ни одного слова - он только видел полуоткрывшуюся пасть и розовый язык, от которых валил пар. Сжавшись, словно пружина, и растопырив крылья, сорочонок клюнул медведицу в нос и отскочил, готовясь дорого заплатить за свою жизнь. Медведица от неожиданности взвизгнула, шало мотая головой. А сорочонок прокричал свое победное "Тя-тя! Ля-тя! Тя!".

"Ух ты, какой смельчак, - подумала она, потирая лапой нос, - ты за себя можешь постоять! Прощай, маленький скандалист", - и медведица, переваливаясь с боку на бок, ушла.

У птенца радостно забилось сердце - ведь он победил такого огромного и страшного зверя! Он подумал, что теперь ему некого бояться, и успокоился. Распустив крылья, он попробовал было взлететь, но из этого ничего не получилось. Всякий раз, подпрыгнув, он пытался встать на крыло, но крылышки не находили опоры, и малыш оказывался на земле. Поняв, что взлететь ему не удастся, сорочонок забился под корни березы, образующие небольшую пещеру, и решил ждать. Здесь было сухо и тепло, и малыш почувствовал, что у него закрываются глаза.

Проснулся он от страшного шума. Кто-то бил палкой по траве, что-то крича. Этот крик сопровождал собачий лай.

"Кого-кого, а собак нужно опасаться! - вспомнил он слова мамы. - Они глупы, но за ними всегда стоит человек, и это придает им силы и храбрости. Много веков назад собаки поняли, что они глупее волков, и ушли к человеку. И с тех пор служат ему верой и правдой. Им не нужно охотиться и добывать пищу - их кормят люди. И хотя унизительно жить подачками, они довольны, потому что в их жилах течет лакейская кровь. Собака найдет тебя в самом укромном месте и сделает то, что прикажет хозяин".

Не успели эти мысли промелькнуть у птенца в голове, как в убежище просунулась острая черно-белая морда, закрыв выход. С силой втянув в себя воздух, собака фыркнула и, видимо разглядев дрожащего в углу птенца, взвизгнула от охотничьего восторга, пытаясь лапой достать сорочонка.

Сорочонок

Но тут раздался мужской голос:

- Фу, Кунак, нельзя!

И морда исчезла. Вместо нее появилась рука и начала ощупывать пещеру. Сорочонок растерялся. О человеческих руках мама ему ничего не говорила, и от этого было еще страшней. Собравшись с духом, он заверещал во всю силу своих легких, бросился на руку и с остервенением впился в кожу. Рука моментально исчезла, оставив свободным выход. Птенец, не переставая стрекотать, ринулся в освободившийся проход.

Выскочив, он увидел стоящего с палкой в руках мужчину, а рядом злобно рычащего, со вздыбившейся на загривке шерстью пса. От увиденного, особенно когда человек поднял палку, у сорочонка зашлось сердце, и он бросился прочь. Стеной вырастали перед ним высокие стебли травы, но птенец рвался вперед, подальше он человека с палкой, из которой вот-вот мог вырваться огонь, и страшно рычащей собаки.

Преодолев несколько метров трудного пути, почувствовав острую боль в крыле после того, как наткнулся на пень, птенец свалился в канаву и притих, едва переводя дыхание. Погони не было слышно. И он уже было начал успокаиваться, решив, что ушел от преследования, как вдруг послышался восторженный визг, и в ту же минуту над птенцом нависла собачья морда. Горячее дыхание, вырывающееся из пасти, бросало птенца в дрожь, а слюна, капающая на него, обжигала тело. Тут же рядом с собакой появился мужчина и негромко произнес:

- Спокойно, Кунак, нельзя.

Пес, не двигаясь с места, просительно заскулил.

Сорочонок закрыл глаза в ожидании чего-то страшного и вдруг, встрепенувшись, неожиданно для самого себя закричал, как его учила мама:

- Помогите!

Тут же с деревьев, громко хлопая крыльями, сорвалась стая ворон и, выкрикивая свое резкое "кк-ра-а", закружилась над человеком и собакой. К ним присоединилась группа сорок, оповещающая лес своим пронзительным стрекотанием о появлении врага и попавшем в беду птенце, как бы призывая лесных обитателей помочь малышу.

Лес наполнился шумом рассекаемого птичьими крыльями воздуха, скандальным криком сорок и угрожающим вороньим "кк-ррр-ра-а". Среди этого шума, поднятого птичьей стаей, сорочонок расслышал взволнованный более других голос мамы и тут же отозвался на его призыв:

- Мама, мама, я здесь! Помоги!!! Мне страшно!

Но человек накрыл сорочонка фуражкой. Птенец успел еще выкрикнуть только слабое "Ma!." и замолк. Потом его подняли и долго куда-то несли под восторженный лай собаки и крики птиц, обнаруживших исчезновение малыша.

В дверь позвонили. Жена пошла открывать. В дверях стоял смущенный сосед, мой приятель по дому.

- Вот! - сказал, как бы извиняясь, Анатолий. - Вы просили, - и протянул мне, судя по всему, что-то пернатое.

Я действительно раньше просил у него при случае достать мне маленького вороненка, и ют в руках у меня маленький, издающий дикие крики птенец, пытающийся меня клюнуть. Вырываясь из рук, он кричал так, будто его пытались зарезать.

- Как вы думаете, кто это - сорочонок или вороненок? - спросил сосед, обеспокоенный, видимо, тем, то ли он принес, что я просил.

И хотя в этом взлохмаченном, не до конца оперившемся существе трудно было точно определить породу, я почему-то решил, что это сорока, а может быть, мне просто хотелось, чтобы это было именно так.

- Поживем - увидим, - ответил я, благодаря соседа и его лайку, нашедшую этого маленького скандалиста.

Дома у меня была старая беличья клетка, в которую и водворили не без труда Кирилла - так мы решили назвать птенца, потому что в его крике проскакивали именно эти звуки - ки-и-рр-а!

Существом он оказался скандальным и злым - пищу стал брать сразу, однако не упускал случая клюнуть за палец, да еще с вывертом, если удавалось вцепиться в кожу, и с таким сверлящим мозг криком, что через два дня на всех этажах нашего дома жильцы знали о его существовании.

Но самое страшное началось недели через две: ни с того ни с сего Кирилл начал терять свое и без того еще слабое оперение, и уже через неделю на него страшно было смотреть - череп обнажился, стали видны ушные впадины, сморщенная, отдающая синевой шея, полуголая грудь напоминала полуобщипанную, недоваренную курицу. И только на лбу победно торчало несколько отдаленно напоминающих растительность перышек, говорящих о непокорности и вздорности характера.

Зашедший как-то ко мне друг, увидев это страшилище, быстро ретировался, решив, что птица, несомненно, больна и, чего доброго, схватишь от нее что-нибудь вроде орнитоза.

Жалко было бросать птицу, да и расставаться со строптивцем, уже успевшим покорить нас, не хотелось, и мы, посоветовавшись с женой, решили вызвать ветеринара.

На, следующий день приехал симпатичный молодой "доктор Айболит". С волнением я ждал приговора. Увидев Кирилла, его подвижность, блестящие бусинки глаз и услышав ругань, которой он разразился на пришельца, доктор улыбнулся:

- Больные птицы, да и другие животные, включая людей, так себя не ведут. Вот вы, когда нездоровы, будете так прыгать по квартире?

- Думаю, нет, - ответил я, чувствуя, как у меня отлегло от сердца, - но что же с ним?

- Достаньте его из клетки.

"Хорошо сказать - достаньте, сам, небось, не рискнешь, - подумал я, - знаешь, что кобру в руки взять легче, чем этого агрессора", - и, вздохнув, полез рукой в клетку.

Вот тут-то и началось светопреставление! Кирилл орал так, что соседи, вероятно, думали, что у нас кого-нибудь, убивают. Он клевал мои руки с такой злостью, а главное вывертом, что у меня пот выступил на лбу.

Доктор смеялся, разглядывая его тельце в лупу.

- Ну что? - не в силах больше терпеть, спросил я.

- Думаю, самый обыкновенный пероед. Собственно, я так и предполагал, когда ехал к вам, и на всякий случай прихватил флакончик денатурата.

- Да что мне его поить им, что ли?

- Думаю, не стоит, - опять рассмеявшись, ответил врач, - просто протирайте.

Я с наслаждением сунул своего змееныша в клетку. Мы стали прощаться с врачом и, стоя в коридоре, слышали, как Кирилл продолжал поливать нас последними, слава богу сорочьими, непереводимыми на человеческий язык, словами.

С этого дня каждый вечер не только для нас с женой, но, думаю, и для всего дома начался получасовой кошмар. Видимо, денатурат, которым мы протирали Кирилла, щипал кожу, и он кричал как резаный. Руки у меня были вечно искусаны, хотя порой доставалось и жене.

Но - увы! - все наши усилия оставались тщетными: Кирилл не обрастал.

Как-то мне пришла в голову мысль: "А может, всему виной то, что мы держим его на кухне? Клетка стоит на старом шкафу, а в тепле у организма, видимо, отсутствует необходимость покрываться оперением?

На следующий день клетка с нашим "другом" была водружена на подоконник в комнате, окно которой мы постоянно держали открытым. И что же? Через неделю у птицы стали появляться первые признаки оперения, слабые, еле заметные.

И тут, к нашему немалому удивлению, у Кирилла открылся талант... он запел! Да, да, как ни странно - запел! Нет, конечно, он не свистел соловьем или кенарем, а пел по-сорочьи. Не трещал, как это делают его сородичи на воле, а пел - именно пел!

С этого дня он стал к нам добрее и мягче и при кормлении иногда ласково покусывал мой палец.

Пел Кирилл только вечером, утром же ни свет ни заря он будил нас громким сорочьим стрекотанием, то ли приветствуя рождение нового дня, то ли призывая нас не пропустить столь волнующего для всего живого мира явления.

Когда мы просыпались и один из нас, вскочив, пытался подсунуть ему какое-нибудь лакомство, дабы "вестник дня" умолк и дал нам выспаться, Кирилл, схватив еду, тут же отбрасывал ее в сторону, как не заслуживающую в столь важный момент внимания, и еще с полчаса продолжал приветствовать солнце, делая и нас соучастниками рождения нового дня.

Часам к десяти, когда солнце водворялось на должное, с точки зрения Кирилла, место, он произносил последнее "ки-р-р" и успокаивался, как бы говоря: "Ну вот, теперь все в порядке, солнце на месте, я сделал то, что от меня зависело", - и принимался за трапезу.

Разделавшись с пищей, он с Обычной для него энергией начинал свою скачку по клетке. И так целый день. Но стоило солнцу слегка начать тускнеть, а горизонту покрываться еле заметной багряной полоской, птица успокаивалась, садилась на одну из перекладин, отряхивалась, как бы примеряя вечерний костюм, и... начинался концерт.

В его звенящем в вечерней тишине голосе можно было услышать трели и переливы, похожие на пение скворца, лай собак и чириканье воробьев, мелодии симфонических и эстрадных оркестров, певцов и певиц, слышанных им по радио и телевидению, - при этом через все его творчество красной нитью проходила какая-то, только ему присущая, сорочья тема.

Однако стоило кому-нибудь из нас приблизиться (не войти, а только приблизиться) к его "концертному залу" (так мы стали называть комнату, в которой находилась клетка с Кириллом), солист тут же замолкал. Видимо, каждому творцу, пока он не закончил и не отделал свое произведение, необходимы покой и одиночество, то самое одиночество, которое еще и еще раз позволяет проверить сделанное тобой.

Я придумывал массу ухищрений, чтобы записать пение Кирилла на магнитофон. Чуть не часами просиживал с микрофоном в руках под дверью, но Кирилл молчал. Стоило мне уйти в другую комнату - концерт возобновлялся.

Тогда я стал прятать незаметно магнитофон в его комнате, но он каким-то присущим ему чутьем разгадывал подвох. Как только я "разминировал" концертный зал, пение возобновлялось, и начинался полет такой музыкальной творческой фантазии, что мы, выключив телевизор и затаив дыхание, часами слушали его вдохновенное пение.

Что это было? Крик отчаяния о видимой им в окне желанной свободе, которой он никогда не испытал, но к которой его тянуло с неизъяснимой силой? Или гимн торжеству жизни? Или выражение тоски и одиночества, не разделенного со своими сородичами, для которых он готовил концертную программу и хотел бы показать им свое искусство, а может, и прихвастнуть виртуозностью исполнения?

А может быть, Кирилл рассказывал миру, замкнутому в бетон, о березовых рощах, в одной из которых он появился на свет и, как все его сородичи-сороки, приобрел ее цвет? А может быть, удивлялся - почему березы воспели все поэты, а его сорочий род, рождающийся из века в век на этом дереве, награждают бог знает какими эпитетами?

А случалось ли существу по имени "Человек" когда-нибудь слышать, как плачет сорока? Нет, и не услышит! Сорока никогда не выносит своего горя "на люди", она плачет в одиночку. Разве мог кто-нибудь видеть, когда он, выпав из гнезда, прятался в траве под березой и тихо, надрывно, так, чтобы никто не слышал, плакал и звал: "Мама!.. Мама... Мама!" - но мама почему-то не прилетела, может, потому, что не слышала - ведь он только шептал: "Мама". Потом появились люди - они собирали березовый сок, говорили о красоте березы, восхищались сережками, жалели ее слезы, а он, никому не показываясь, беззвучно глотал свои, до боли жгучие и горькие. Инстинкт подсказывал ему, что громко сорока жаловаться на свое горе не должна, громко она может только предупреждать лесных жителей о появлении врага, злиться или радоваться жизни.

Возможно, думали мы с женой, об этом Кирилл и рассказывал вечерами в своих песнях. Но кому? Природе, солнцу, уходящему за горизонт, себе самому или нам, людям, или тем, кто мог его слышать? Но в его рассказах-песнях почти никогда не было грустных нот.

Кто может знать, что заставляло его это делать? Может быть, сломанное крыло, из-за которого он никогда не сможет летать и всю жизнь ему придется сидеть в клетке...

Близился Новый год. И вот на семейном совете было решено предоставить Кириллу свободу. Кирилл за время пребывания у нас успел окончательно опериться - мы даже не заметили, когда это произошло. Казалось, что после летнего периода, он, как и мы, снял с себя "спортивную форму" и надел прекрасный черный фрак с белой крахмальной манишкой и длинными фалдами, готовясь вместе с нами торжественно встретить первый для него Новый год.

Обрядив за день до праздника в моем кабинете елку, мы торжественно вошли в комнату, где находилась клетка с Кириллом, торжественно открыли дверцу и не менее торжественно уселись на тахту, желая быть свидетелями собственного великодушия - освобождения узника. Честно говоря, пока мы ему еще не предоставляли полной свободы, а просто увеличивали жизненное пространство - теперь в его распоряжение отдавалась вся квартира, в которой он целый день мог располагать собой, как хотел.

И вот мы, торжественно сложив руки на коленях, сидим напротив клетки Кирилла и ждем. Со стороны мы, вероятно, напоминали провинциалов, пришедших впервые на премьеру спектакля и с нетерпением ждущих выхода дирижера. Но... дирижер не выходил! Увы, он вел себя отнюдь не по-премьерски. Мы - люди - не могли или не хотели понять, что может чувствовать птица в такой момент. Кирилл стал метаться по клетке, он явно нервничал. Иногда, спустившись вниз, он будто из-за кулис выглядывал в открытую дверцу, но тут же, видимо испугавшись огромного пространства, открывающегося перед ним, нырял обратно.

Просидев так с полчаса и не получив ответной "платы" за свое "великодушие", разочарованные, мы ушли на кухню пить чай. Отхлебывая его из чашек, мы удивлялись, что птица незамедлительно, на наших глазах (а нам хотелось именно этого), не воспользовалась предложенной ей свободой. До понимания чувств, овладевших Кириллом, мы не могли опуститься. А может быть, подняться?

За столом у нас шел разговор о делах житейских. Терпкий, душистый чай располагал к философским обобщениям, размеряя тело.

Неожиданно где-то возле моих ног раздалось звонкое притоптывание, словно кто-то выбивал чечетку. Мы обернулись: перед нами стоял Кирилл. Тонкие и стройные ноги его были вытянуты, голова гордо поднята вверх, глаза сверкали, словно два агата, грудь вздымалась, и мы видели, как в ней бьется его взволнованное сердце. Поняв, что мы обратили на него внимание, он еще раз отбил чечетку и издал победный клич: "Тя-тя! Ля-тятя! Тя-тя!", как бы говоря тем самым: "Вот видите, я тут как тут!"

Он был похож на мушкетера в коротких штанишках, только вместо шпаги торчал длинный острый клюв, из которого вырывался это победный клич.

Мы рассмеялись. Кирилл, произнеся еще пару раз свое "тя-тя!" и важно выступая, пружиня ногами, начал осмотр квартиры. Однако важности хватило только до моего кабинета. Когда он оказался в довольно просторной комнате, что-то подкинуло его вверх. Взлетев, Кирилл оказался на шкафу. Глаза от невероятности происшедшего беспокойно бегали по комнате, а все его существо выражало растерянность, находящуюся где-то на грани отчаяния.

Какая сила могла поднять его со сломанным крылом на шкаф? Видимо, и у животного бывают минуты такого душевного взлета, который помогает ему совершать, казалось бы, невероятное.

Просидев на шкафу с полчаса и обозрев весь кабинет, но оставшись, вопреки всеобщему мнению, равнодушным к блестящим предметам, висящим на елке, он довольно неуклюже слетел на пол. Видимо, первый восторг освобождения прошел и сломанное крыло дало о себе знать.

Однако это ничуть не смутило его, и он, гордо вышагивая на своих стройных ногах, продолжал обследование квартиры. Он не пытался ничего стащить, чем напрочь опроверг эпитет "сороки-воровки", но был крайне любопытен. Не было уголка, в который он бы не заглянул, и если обнаруживал какой-нибудь беспорядок, но тут же исправлял его: найдя на полу случайно оброненную спичку, Кирилл поднимал ее и аккуратно подсовывал под плинтус, так же он поступал со скрепками и другими мелкими предметами, как бы говоря тем самым: "Порядок есть порядок".

Кирилл

То же самое он проделал на кухне, собрав с пола все до единой крошки и рассовав их по различным углам. К нашей трапезе Кирилл отнесся безразлично, хотя мы и надеялись, что он, как все животные, обязательно попросит подачки. Но, видимо, помня мамины рассказы о собаках, он не хотел уподобиться их лакейскому характеру.

Прошло три года. Кирилл стал общительнее, любил посидеть у меня на колене и поболтать. Я обычно спрашивал его, что он видел во сне или на улице - теперь его клетка стояла на балконе, и он имел возможность наблюдать за всем, что происходило во дворе. И он, будто понимая мои вопросы, начинал негромко и доверительно: "Кр-р-рр, кр-р-рр", но в этом, казалось бы на первый взгляд несложном, "кр-р-рр" было столько оттенков, пауз и интонаций, что даже человек, впервые услышавший его, ни на минуту не усомнился бы в том, что птица ведет рассказ. Порой мне даже казалось, что он понимает меня, а я его - нет. По тому, как он иногда, прервав свое повествование, начинал дергать меня за рукав, я чувствовал, что Кирилл хочет обратить мое внимание на ту или иную важную, по его мнению, часть своего рассказа.

Сорока - птица подвижная. Кирилл более пяти-десяти минут не мог оставаться в спокойном состоянии, даже сидя у меня на колене. "Поговорив", он начинал прыгать по тахте, или, слетев на пол, ходить, или скакать по комнатам.

Лето в этот год стояло жаркое, все держали окна нараспашку, и, куда бы ты ни попадал, сквозняки, словно подвыпившие гуляки, бродили по коридорам и кабинетам. Страдая хроническим воспалением легких, я, видимо, не остерегся, у меня поднялась температура, и я оказался в постели.

Утром жена, уходя на работу, оставляла на столике возле моей кровати лекарства, питье; прибегала в обеденный перерыв, чтобы покормить меня и Кирилла.

Как, каким образом - это остается загадкой, - но на второй день Кирилл почувствовал, что я заболел... Ему удалось разогнуть скрепку, которой запиралась дверца клетки, и он... Я вздрогнул, услышав его чечетку и победный клич: "Тя-ля-тя-тя!", после которого он уже сидел у моего изголовья.

С этого дня жена перестала закрывать дверцу, а он, придя ко мне в комнату, садился возле подушки и заглядывал мне в глаза, по их выражению пытаясь узнать, как я себя чувствую. Убедившись, что неважно, он часами просиживал у моего изголовья.

Иногда, пытаясь развлечь меня, он начинал что-нибудь рассказывать на своем сорочьем языке, который я тщетно пытался постичь.

Температура в этот день перевалила далеко за 39, я весь горел, в горле пересохло. Попытки дотянуться до чашки с водой ни к чему не привели, и я, вконец обессилев, откинулся на подушку.

Каким сорочьим чувством птица поняла, что мне хочется пить, не могут объяснить даже орнитологи, которым я рассказал об этом случае. Но, как только я после бесплодных попыток откинулся на подушку, Кирилл соскочил с кровати и бросился на балкон в клетку. Вернувшись, он просунул клюв между моих губ, и я почувствовал, как ко мне в рот вылилась теплая капля влаги. Повторив эту процедуру несколько раз и, видимо, согласно птичьим аппетитам, решив, что утолил мою жажду, он снова уселся возле меня и начал весело рассказывать какую-то забавную историю.

Слушая его и тщетно пытаясь уловить смысл рассказа, я вспомнил, как год спустя после появления у нас Кирилла уехал в санаторий. Курорт - курортом, лечение - лечением (куча процедур), да и развлечениями никто не обижен: кино, танцы, экскурсии, не говоря о завтраках, обедах и ужинах, - не успеешь оглянуться и ко сну пора. Но, несмотря на такую "занятость", Кирилл не выходил у меня из головы. К тому времени мы уже успели подружиться и он начинал со мной свои первые диалоги. Особенно волновало меня, не забудет ли птица своего друга и признает ли при встрече. Бытует же выражение "птичий ум". Как ни крути, а сорока не собака, не лошадь или там дельфин, у которого неожиданно обнаружили чуть ли не человеческий образ мышления. Вспомнит ли птица нашу привязанность друг к другу?

Выйдя из машины и подойдя к подъезду, я взглянул на балкон - в клетке, словно заведенная игрушка, мелькала черно-белая Фигурка моего питомца.

- Кира! - крикнул я. Фигурка застыла в неподвижности, как бы не до конца доверяя услышанному, но не прошло и минуты, как тишину двора разорвало острое: "Тря-тя-ля-тя-тря-я-я!" - и птица в каком-то смятении (может быть, это обман или она просто ослышалась) заметалась по клетке.

Я, перескакивая через три ступеньки, взбежал на четвертый этаж.

Когда жена открыла дверь, ко мне на грудь бросился Кирилл, издавая восторженное стрекотание. Перебегая по спине с одного плеча на другое, забираясь на голову и возвращаясь опять на спину или прыгая на руки, он ни на секунду не замолкал. Даже когда я снимал плащ, Кирка, обычно пугавшийся этой процедуры, не покинул меня, как бы опасаясь, что я могу опять исчезнуть. Когда же я, раздевшись, направился к себе в комнату, Кирилл, видимо, решил, что ни о каком новом исчезновении не может быть и речи, слетел на пол и, сопровождая меня в кабинет, устроил пляску, выражавшую предел высшего восторга и радости. Подпрыгивая, помогая себе крыльями подняться до моего лица, он заглядывал мне в глаза и, будто убедившись, что они на месте, издав одобрительное гортанное "к-х-х!", возвращался на пол и продолжал пляску, выкрикивая свое привычное "тя-ля-тя-тя!", хлопал крыльями и выбивал чечетку.

После получасового столь бурного выражения своих чувств, разделяемых мной вместе с ним, правда в более сдержанной форме, мы, наконец, оба выбились из сил. Я упал в изнеможении в кресло, а Кирилл, усевшись мне на плечо, начал своим клювом раздвигать мне губы, вероятно пытаясь таким поцелуем выразить признательность за мое возвращение.