Комната Белого Медведя (Николай Плотников)

Рис. А. Семенова

- Нет, ты что, серьезно? - спросила Лючия.

- Нет ничего серьезного на свете. Ни в чем, - сказал Витька-Печорин. Он сказал это лениво, но твердо. Сигаретный теплый туман стоял в затемненной комнате, и мне, как всегда, было приятно, удобно расслабившись, внимать приглушенной тоске Эдит Пиаф, редким каплям небрежных фраз и слушать, не вслушиваясь, контрабасный гул вечернего города за шторами, где-то в пропасти проспекта и в себе самом. Обо всем давно переговорено. Сегодня только суббота, а завтра - выходной. Я их знаю с восьмого класса - Печорина (Витьку) и Лючию (Люську), а они - меня, и поэтому не надо бы мне говорить здесь: "Может быть, я и поеду".

- Тебя медведи там съедят! - сказала Лючия, и я улыбнулся, глядя в ее стеклянно-дымчатые глаза, не думая ни о ней, ни о себе, а стараясь понять, что пробивается во мне вот уже четвертый день, подспудно, но никак не может сложиться в слова, приближается и тревожит. Что?

- Может, и съедят, - ответил я, улыбаясь.

Печорин пошевелил туфлей, блик от торшера мигнул насмешливо в кремовом лаке, и мне впервые стало неприятно от картавинки в его мягком голосе:

- Какие еще "ведмеди-еди"?

- Недобитые, - сказала Лючия.

Наступило молчание, и они не замечали его напряженной полноты. Я перебарывал в себе какую-то глупую обиду, но она не уходила. И я не удержал слов, которые прозвучали непримиримо, так, как никто не говорил в этой комнате и в такой час:

- Что ж, где-то на земле и медведям нужно место. Не только нам.

В жизни я не думал ни о каких медведях: "Должны и медведи где-то жить". Но живут ли? Ведь вообще они все - плюшевые, и я видел их только в цирке. Один раз. Что это со мной?

- Ты что, и впрямь чокнулся, князь Георгий? - прозвучал где-то голос Печорина. Но я не видел его.

...Я видел тончайшие трещины по пожелтевшей эмали и где-то высоко стертую медную ручку, которую во что бы то ни стало надо потянуть на себя. Я забыл, что сперва надо постучаться. Я дотянулся и почувствовал, как огромная дверь стронулась и медленно поехала на меня, приоткрывая золотистую щель света.

И я встал на пороге.

Гигантская пасть скалила на меня желтоватые клыки, я видел малиновое нёбо и серый язык и черные ноздри и, главное, фиолетовый взгляд, раскосый и всевидящий. В зрачках внимательных глаз разгорались зеленые светлячки. Я видел сзади пасти нечто смутно-белое, могучее, меховое, заполняющее всю комнату-пещеру. Я не мог шевельнуться, вздохнуть, закричать. И тогда я услышал журчащий смех, вздрогнул и очнулся.

- Не бойся, Юрочка! - сказал теплый грудной голос. - Иди сюда!

Не спуская глаз с оскаленной морды, я стал обходить ее боком, боком, глотая страх, торопясь под защиту грудного голоса, и добрался до спасения: мягкие руки прижали меня, приподняли, водопад легчайших волос закрыл меня с головой, в самое ухо защекотало дыхание журчащего смеха. Это была Спящая Красавица. Она стояла на коленях на шкуре белого медведя и гладила меня по голове, пока мелкая дрожь не ушла совсем, и тогда я беззвучно заплакал, стыдясь и ликуя. Она утешала меня, но я плакал не от страха - я плакал от счастья, потому что впервые победил себя и в награду открыл дверь в Страну чудес. Все остальное не имело значения.

- Зачем тебя бабушка послала? Ну-ну, не надо, скажи, не бойся его.

- Она велела... велела... Карл Якович знает, словарь, такой большой, французский, он знает...

- Карла Яковлевича нет, - сказала она и на миг стала другой - неподвижной, сонной, а в глазах появилось нечто студеное, отчужденное. - Его нет, но словарь я тебе поищу, не бойся его. - И моей рукой она погладила жесткую скользкую шерсть на выпуклой голове с прижатыми ушами. - Погладь его, он добрый.

Я встал рядом с ней на колени, на упругий желтовато-белый мех, который, казалось, колыхался от затаенного могучего дыхания, а потом зачем-то, упираясь ладонями, прижался к нему лицом. И вот тогда у меня опять сжало горло, потому что сквозь запах пыли, сукна и нафталина пробился, побеждая все, несомненный и незнакомый запах древнего зверя. Запах этот был дик, душен, одинок и никому никогда не мог принадлежать, как и этот зверь, который год за годом стерег Спящую Красавицу. Мне было тогда шесть лет.

Все это я забыл давным-давно навсегда, но сегодня это пришло, и я увидел себя, как в белом круге прожектора на пустынной сцене. Я вспомнил зловещий коридор в недрах огромной коммунальной квартиры, мертвый рев примусов на кухне, пыльные скалы-шкафы, которые я огибал, пробираясь в темноте, шепоты и скрипы, паутинные щели, гипсовые бельма античных мертвецов, запах гнили, кошек и плесени, а потом ту огромную белую дверь, которую я должен открыть. Так сказала мне моя серебряная, вечно спокойная бабушка, глядя через серебряные очки. Родителей моих уже не было. Мне было тогда шесть лет. Почему я все это вспомнил сегодня впервые в жизни? Не вспомнил, а больше - увидел, ощутил, встретил еще раз.

- Ты что, заснул, князь Георгий? - услышал я и увидел насмешливо-невозмутимую улыбку Печорина.

- Он где-то уже принял, - сказала Лючия

- Я пойду, - сказал я и встал. Они тоже встали и вглядывались в меня с недоумением.

- Что с тобой?

Но я не мог ничего объяснить. Мне хотелось только побыть одному, потому что открытие уже ускользало, истончалось, уже только хлопья, обрывки таяли в прокуренной комнате, а я хотел досмотреть до конца.

- Я провожу его, - сказала Лючия.

В прихожей она взяла меня за рукав и приблизила свое красивое лицо вплотную.

- Ты это из-за меня решил? Ехать.

- Ехать? - повторил я глупо. - Куда?

- Ну, в эту экспедицию. На Север.

Я еле сдержал смех: этого бы она мне не простила. Лючия отодвинулась, вгляделась и, к счастью, не поверила:

- Не ври! Тебе незачем ехать. Понял?

- Понял, - сказал я. Мне хотелось скорее отвязаться, уйти: открытие таяло необратимо, может быть, на ночной улице я верну его хоть на секунду. - Понял, - сказал я. - Да, да! Я никуда и не еду, выдумала тоже!

- Я так и знала, - сказала она с торжеством, засмеялась, взъерошила мне волосы. - Пока.

Я вышел на ночную улицу. Только что прошел короткий летний дождь. Дремотный гул стихал, но я знал, что он не прервется никогда. Я шел бесцельно и свободно, я ждал. Но открытие не возвращалось. Только раз, когда я вышел на набережную и сырая речная мгла дохнула тиной и гранитом, я опять увидел жесткий ворс медвежьей шкуры, словно просвеченный иней мартовского наста, а потом огромную дверь, которую надо открыть.

Да, я жил когда-то в ветхом особнячке сестер Фурье, и была бабушка, которая читала мне Майн Рида, и комната психиатра-гипнотизера Карла Яковлевича и его молодой жены - актрисы Малого театра Спящей Красавицы. Впрочем, ее звали... Забыл как. Были, наверное, бабьи сплетни на кухне, что он ее заколдовал, а гипсовые глаза в коридоре - это просто глаза античных богов, которых выселили из-за тесноты, и все. Нет, вот еще факт: Спящая Красавица так и не проснулась. Ее нашли на шкуре белого медведя и не смогли разбудить. А Карл Яковлевич исчез. Или нет? Факты кончились - больше я ничего не вспомнил, и шаги мои звучали одиноко, пока я шел по дождевым бликам к Бородинскому мосту. Мост был пуст. На той стороне светил красный зигзаг "М" - метро. Опять пошел мелкий дождь. Я выплюнул окурок, поднял воротник и зашагал быстрее и тверже.

"Может быть, и поеду..." Я это брякнул не подумавши, а они поверили. Ведь когда Стась предложил мне провести отпуск "в дебрях", я засмеялся. Не то что в дебрях - я и в деревне-то был только раз в жизни, да и то на картошке со вторым курсом.

Со Стасем я познакомился случайно, от нечего делать. Он был художником и патриотом Севера. Это он мне сразу выложил. Забавно было слушать его рассказы. Он говорил сначала медленно, с паузами, потом быстрее, быстрее, взахлеб и останавливался на полуслове. Север я представлял по телефильмам: буран в тундре, ледокол во льдах. Свой город - вот что я знал с детства и никуда из него ехать не собирался. А отпуска проводил на водной базе "Динамо" - загребным на "восьмерке". У Стася была каштановая бородка, и когда он молчал, то был красив. А говорил он так:

- Есть одно место (пауза). Не знаю, дойдем ли (пауза). Там озеро, рыба (быстрее).

Монастырь, остатки, может, иконы, даже книги (еще быстрее). Семнадцатый век, Савельев был, больше никто, опередить, может, и восемнадцатый, неважно (совсем быстро). Глухари, Соловки, поездом, катером, пешком, шестьдесят верст, ничего, не пожалеешь! (и - стоп, молчание).

Я посмотрел на свои ноги: ноги как ноги, но шестьдесят верст пехом... Нет, я уж лучше на метро до Измайлова, погуляю в парке с кем-нибудь...

- А жратву, ну, продукты - на себе? - спросил я.

- Семнадцатый, может, и шестнадцатый, - сказал Стась, рассеянно глядя сквозь меня.

Я начал злиться.

- Может, там и медведи есть?

- А?.. Самойлов привез одну. С ковчежцем. Что ты сказал? Медведи? Конечно... Но турикам этого не понять - нет профессионализма... Не бойся, я ружье беру.

И все-таки я до сих пор не пойму, как я оказался на этой заросшей дороге, которая верста за верстой втягивала нас в серо-зеленое безлюдье огромных моховых болот. В этой тусклой монотонности сквозь редкий частокол хилых сосенок изредка чернели пасти выворотней, а потом опять душная тишина, звон комаров, побрякиванье ведра под задком телеги. Час за часом, верста за верстой... Мне казалось, что обратного пути не будет. Зачем я здесь? Шестьдесят верст от озера до последнего села! Но цифры здесь не имели значения. Молчали лесные пустынные болота, молчали и мы со Стасем, вступая в Затерянный мир. Три дня назад мы вылезли на полустанке из поезда Вологда - Мурманск, и я огляделся с досадой: ну и захолустье! Серая река, болотистая низина, барак с плакатом, солярка и сырость. Два мужика в стеганках сидели на ржавых трубах и ломали буханку.

На заросшей дроге

- Север! - воскликнул Стась, а я стоял и думал: не вернуться ли? Обратный поезд шел через девять часов, в семнадцать тридцать. Да ждать долго...

Мы спустились к реке, замусоренной у берега, желтовато-серой на струе. Тучи, елки хилые, сырость - тоска... Но тут проглянуло солнце, свет раздробился в ряби, на гальке, на прутьях ивы, с севера, от дальнего берега, дохнуло чем-то студеным, с привкусом льда, хотя август только начинался. Я принюхивался к ветру, как собака, я старался понять, что это, и не мог. Солнце зашло за тучу, и все стало опять скучным и серым.

Я сидел на куче бревен рядом со Стасем и безвольно следил за течением, ожидая пассажирского катера, ни о чем не думая. Переполненный "Речник", село Усть-Кожа, старинные двухъярусные избы, серые от дождей, белые наличники, запах скипидара от свежих опилок. Медленно подходят, обнюхивают и отходят строгие добрые лайки. И все это как полусон. Потом опять на воде, на моторке вверх по Коже. Редкие деревни, вырубленные ельники, деревянный шатер церковки в селе Макарьинском, глухой сторож, запах тления и ладана, кожаные книги, закапанные воском (одну Стась выменял за банку тушенки). А в леспромхозном селе - грязь по колено, рев трелевочных тракторов, река, забитая бревнами молевого сплава.

А потом эта дорога через мертвые болота, дорога, заброшенная десятки лет назад, сгнившие мостки, черные ручьи, канавы, заваленные колодником, и злое мучение несметного комарья. Куда мы едем? Мы ехали в семнадцатый век на древней телеге, а сбоку или впереди бежал жеребенок. "Берите, - сказал предлесхоза, - Машку. Но она с жеребенком. Запрягать-то умеете?" "Умеем", - сказал Стась. Однако оказалось, что не умеем. Нам запрягли, мы выехали под смех лесорубов, и последнее, что я помнил о цивилизации, - это их смех. Мы ехали днем, который длится вечно, ехали белой ночью, пока не начинали слипаться глаза. Тогда мы останавливались, давали Машке овса и спали часа два-три, от комаров закутав голову куртками. Потом опять ехали, и мне казалось, что мы едем уже месяц или два.

Я дремал, покачиваясь в сером полусне, когда Стась вскрикнул. Я открыл глаза и зажмурился: прямо в лицо чисто и ясно светили два розоватых диска. Один над водой, другой - отраженный - ниже, а огромное зеркало озера мягко светилось до самого горизонта. Влево и вправо по берегам плавно отступали медные сосновые боры, а прямо, на лесистом мысу, белели развалины монастыря, серели крыши изб. И над всем этим - кучевые сияющие облака.

Стась слез, побежал вниз к песчаному пляжу, зашел по колено в воду и стал пригоршнями плескать в изъеденное комарами лицо, потом пить. Я, Машка и жеребенок смотрели на него. Он вернулся с мокрым лицом, в бороде застряли капли.

- Думал, тут никого нет, а весь берег истоптан. Даже ребятишки есть.

Но мне было это безразлично, я засмотрелся на зеленоватую синеву с айсбергами рыхлых облаков; лицо, шею овевало теплом нагретых за день песков, камней, сосен; нерушимая тишина стояла в небе и на воде, и я знал, что ее никто не спугнет...

Мы медленно въезжали в семнадцатый век, вглядываясь в руины, в серую дранку на избах, а жеребенок, раздув хвост, бежал впереди за тенью от облака, указывая дорогу. Стась причмокнул и заговорил стихами:

...А за ним по большой траве, 
Как на празднике отчаянных гонок, 
Тонкие ноги закидывая к голове, 
скачет красногривый жеребенок!

У второй избы прислонено к срубу свежеоструганное весло, трава замусорена щепой. Стась этого не замечал:

- Ты распрягай, а я сбегаю, терпенья нет, может, фрески остались, хоть крыши нет, а может, и от иконостаса, распрягай, я мигом, вот ведь - кирпичная кладка, а...

Но я его не слушал и пошел в избу. Дверь распахнулась, и в лицо ударил теплый печной дух, запах рыбы, золы, веника и зверя. На скобленом столе стояла стеариновая свечка в бутылке и лежала ржаная краюха, а лавка была покрыта бурой медвежьей шкурой. Ее как сняли сырой, так и застелили лавку, и она засохла, задубела - не оторвешь. Это от нее шел звериный дух, и я, сам не зная зачем, пригнулся и втянул его ноздрями, а потом погладил жесткий ворс, запустил в шерсть пальцы. Звериный потный запах с привкусом засохшей крови стоял в избе, и от этого и сама изба, и озерные боры вокруг - все стало совсем первобытным. Я сел на шкуру и привалился к стене. Чья это шкура? Но шкура была ничья. Я понял, что, даже если есть ее хозяин, она все равно ничья. Она только медведю принадлежит. Мертвому или живому - все равно.

Я встал и посмотрел в оконце. Незаметно подымался озерный туман, все в избе стало розовато-золотистым, тени от рамы скрещивались на еловом столе, искрился заструганный сучок, обтекаемый ручейками волокон, медленно погружалось все в иные измерения, в неведомое, сонное и бесконечное. Я словно заснул стоя и вздрогнул, когда скрипнула дверь, обернулся, задержал дыхание: за спиной в дверях стоял Леший...

Он стоял и смотрел из гущи седых бровей. Затененные глазки рассматривали меня непонятно, вздрагивали широкие ноздри, заросший рот ухмылялся весело, губасто. А на ноздреватом носу - четкий квадратик блика. - Добро, добро, хозяйствуй, не бойсь, гостюй, ребята! - сипло и весело сказал он. - Самовар наставим, рыбы нажарим.

Рот его шевелился в сизом волосе, улыбались жесткие глазки. На нем была выгоревшая голубая рубаха, распахнутая на голой груди, рваные портки и болотные сапоги, к резине прилипла рыбья чешуя. Он стоял кряжисто, просто, слегка расставив кривые ноги. Было в нем нечто моховое, корневое, болотное - смелое и чуть хитроватое, звероватое. И когда он задвигался от печи к столу, собирая на стол, это не пропало, а усилилось.

Леший

Булькал самовар, крепкий дух жареных окуней стоял в кухне, мы жадно ели соленые грибы, моченую бруснику, налимью печенку, говорили все громче и опять жевали, а потом, отдуваясь, пили крепкий чай с малиной.

- А мы думали, здесь никого нет, - говорил Стась.

- Никого, только я. Один я проживаю. На рыбкооп ловлю.

- А откуда там на песке следов столько? И ребятишки бегали. Босиком.

- В лахте-то? - Старик зашелся беззвучным смехом. - Ох, господи! Энти-то - да! Сижу, смыкаю окуней у корги, а она-то вывела их гулять. Играют, кувыркаются, а сама-то купаться велит. Ох, господи, смеху! Они не любят - ревут, в обрат лезут, так она однова-то как поддаст под зад - слушай матку!

- А где ж они? В другой избе?

- Оне-то? Домой уехамши! - И старик опять беззвучно заколыхался, даже слезинку утер. Стась ничего не понял, а я потихоньку потрогал шкуру, на которой сидел, спросил:

- Это чья шкура?

- А ничья. Кирик свалил, да куды его: солонину далеко везть, - равнодушно объяснил старик. - Это вот его изба, Кирика, а моя-то та, другая, да угол течет. В той-то избе я посля войны жил, а сами-то мы с Кривого пояса, подале верст двадцать, да лесом задавило - ушли все.

Я спал на лавке, на медвежьей шкуре, и слушал, как он разговаривал сам с собой, затихал и опять принимался бормотать. Белый свет за окном так и не угасал. "...Ешьте, ребята, а отца-то мово мишук заел, говорила тобе - не ходи в праздник, грех в праздник-то, говорила матушка, говорила, вы ешьте, робята, а я посплю, вы-то молодые..."

Наконец он замолчал, и я стал погружаться в теплое прозрачное забытье.

...В городе мне казалось, что я почти все умею - не только по специальности (я радиотехник), но могу и телевизор и холодильник наладить, а в моторе разбирался получше многих любителей. А здесь не мог ни самовара развести, ни рыбы начистить толком, не говоря уже чтобы сеть поставить по месту или насадить правильно живца. С утра Стась пропадал на "раскопках", а я с Лешим - на озере. Он учил меня незаметно, ласково, хотя и посмеиваясь. Он вообще нас, городских, кажется, не принимал всерьез.

- Ну што, отыскал клад-то? - спрашивал он вечером Стася. - Ищи, ищи, наши мужики так-то тоже искали, золото монахи, говорили, спрятали, ну, я не был, не видал...

- Одну только и нашел, - зло говорил Стась. - Полдоски от Деисусного чина, окно было забито, да и та - девятнадцатый... - Вообще-то он был не мелочной, но на иконы - жадный, и я вместе с Лешим понять этого не мог. - Ведь были ж они, - спрашивал Стась. - Куда делись? Родион Романович, скажите - куда?!

- Што, не дается? - ухмылялся старик. - Куды девалось-то все? Ишо в двадцатом сгорела церква - бой был.

- Бой?

- С беляками аглицкими мужики сражались. На перешейке друга церква, деревянна, сгорела. Я-то не бывал, а сказывали - свечой взвилась. До туч!

Задул север, нанесло мокрую мглу, угрюмо, нелюдимо плескало озерное море в каменистый берег. Хозяин растянул сети на вешала, почистил, засолил улов и завалился на печку.

- Сиверок да восток - суши сети, браток, - приговаривал он. - Ложись, ребята, дремли, вечор будем баню топить!

- Сколько тебе за нее, Родион Романович? - спрашивал Стась, кивая на черную икону в углу. - Зачем она тебе?

- Николу-то? - Старик, свесив голову с печи, долго рассматривал Стася. - Отцова она. Пущай висит. - Он долго молчал, и мы подумали, что спит. - Николу-то нельзя. А ружье - подарю, - неожиданно сказал он с полатей из теплой тьмы. - Отцово, но бери...

Стась покраснел. Ружье это, древнюю фузею-шомполовку, длинную, тяжелую, с треснувшей ложей, он нашел на чердаке и принес в избу. Ружью было не меньше ста лет, курок отломан, ствол зарос ржавчиной.

- Музейная ценность, - шепотом сказал Стась, протирая пальцем потемневший металл.

...Непогода ушла через два дня, и Стась уговорил меня пойти в лес. Охота меня не прельщала, но хотелось поесть черники. Шли мы по старой хвойной тропке - я впереди, и что-то серое шумно порхнуло передо мной из ельника в ельник, а сзади у левого уха бахнуло так, что я оглох. Я стоял, ковырял в ухе и смотрел, как мельчайшей дрожью бился пестрый комочек в моховой лунке, затухал, замер. Я обернулся к Стасю. Он был бледен и криво улыбался.

- Вот и ужин! - сказал он.

Я почему-то вспомнил Печорина. Что бы он ответил?

- Следующий раз на ужин ты будешь иметь мое мертвое тело, - сказал я спокойно, хотя где-то в животе что-то противно тряслось. Стась подобрал рябчика и молча пошел вперед. Мы ходили до вечера, но больше ничего не видели. Озеро встретило нас золотистым маревом, тишиной лесистых далей. Из баньки у воды серым столбом подымался дымок, где-то под берегом крякала утка. Я отстал, остановился, дышал, прищурившись на закат, глубоко, спокойно. Я хотел бы вот так стоять долго-долго. Не охотиться и не рыбу ловить, а просто вот так стоять.

После бани мы ужинали, Стась рассказывал что-то торопливо, громко, а потом замолчал, и стало удивительно тихо в теплой избе, только ковал остывающий самоварчик да муха по-осеннему зудела в треснувшее стекло.

- Пошабашили, - сказал старик.

- А сети? - спросил я.

- Праздник. Преображенье, значит. Вы-то как хошь, а я-то спать лягу. Ты, Гюрий, ешь сига, у вас в городе сига не поешь... Пойдете промышлять, дак смотри - в праздник не добудешь. Мово отца-то в праздник матушка не пущала, дак он ей в поперек и - того...

"Не пойду в лес больше, - думал я, укладываясь на ночь. - Еще и с художником этим. Отстрелит башку запросто!"

Но утром делать было нечего, и я пошел со Стасем.

Я шел и вспоминал Лешего.

- Мишука-то не забоишься? - спрашивал он, хитровато посмеиваясь. - Забои-и-тесь! - И грозил корявым пальцем. - Отца-то мово заел, проклятый. Самовар наставили, а с избы в прогал далеко видать, он, отец-то, и углядел ево. Бредет куды-то, зямь его бери, здо-оровый! В праздник было, на Покров. "Эва, сколь мяса в лес пошло!" - отец-то мой говорит, а матушка: "Не ходи, Роман, грех". А он пошел. Рано, а снег-то пал маленько, след видать. Ночью не воротился, дак мужики собрались, а меня матушка не пустила... Ну, по следку-то распутали: подранил ево, а он поленницу обогнул, да и залег на следу, да и сломал отца-то...

- Что же не стрелял?

- Ружье-то энто видали? Покуда его забьешь... Не успел.

Он замолчал, долго тянул чай с блюдца, причмокивал.

- Ну а дальше?

- Две кадушки засолили, да я не люблю ево - душное мясо... Ешь, Гюрий, чево глядишь? Икру-то бери, только посолил, да и на печь пора: погуляли слава богу - и пора.

- Нет, я не про это, а как догнали медведя? - спросил Стась. - Отомстили все-таки?

Старик удивленно поднял брови.

- Кака така месть? Его не трожь, и он не тронет. Матушка верно сказывала - праздник! Он все о человеке знает, - серьезно добавил Леший и кивнул за окно, за которым голубели заозерные леса. - Его не видать, а он тебя видит.

- А вы видели?

- Век проживешь... Чево его смотреть-то? Не бойсь, иной уж остареет, а ево так и не перевидает.

- Мы и не боимся! - сказал Стась и надменно усмехнулся.

Он старику не верил, кажется, совсем, а я хоть и верил, но прикинул, что все это было еще при царе Горохе, а теперь и здесь пусто. "НТР не остановишь!" - сказал я сам себе уверенно и провалился по колено в болотину. Мы лезли через еловую тайгу, а в таких буреломах думать о чем-либо не стоит. Вот уже два часа лезли, а ничего не встретили, так же как и за весь путь на телеге к озеру. Поэтому я поставил на своих мечтаниях точку, проглотил сожаление, и сразу лес стал мне безразличен, а в ноги, в поясницу, во все тело вступила большая усталость.

- Перекурим? - сказал я громко, но Стась ломился впереди и не услышал. Ружье он закинул за спину, потный затылок облепили комары.

Только на сосновой борине мы вздохнули облегченно: здесь были небо, сухость, легкий дух ладана и брусники. И еле заметная хвойная тропка. Она через сотню шагов пересекалась с другой, и там мы увидели высокий, серебристый от лишайников крест.

- Росстань, - сказал Стась. - Перекресток, место расставания: досюда провожали. На Беломорье тоже такие есть.

- А куда эти тропки?

- А никуда теперь. А раньше - кто его знает...

- А дом где? Пошли домой.

- Дом? - Он поколдовал с компасом, показал рукой. - Тропы не туда, пошли по азимуту.

Мне было безразлично, как идти, лишь бы поскорей на озеро. Мы шли час, еще час по какому-то азимуту, но; озера не было, а ноги стали пудовыми. "Не хватает заблудиться", - думал я, но молчал. Ельник сменялся сосняком, сосняк - ельником, потом с какого-то бугра мы спустились на сухое моховое болото. Вечерело. В розоватом свете болото горело пестро-ржавыми мхами, ломались тени тонких сосенок, а вдали все сливалось в буро-зеленоватую массу, над которой громоздились снежные великаньи головы-лица в сиреневых тенях-провалах глазниц.

- Красота! - тихо сказал Стась. - Смотри, сколько морошки!

Мы шли медленно, на ходу обрывая спелые тяжелые ягоды, и прохладный сок, кисловатый, густой, утолял жажду. Стась отстал, я шел к выворотню, чернеющему за сетью сосенок, и, разгибаясь в очередной раз, остановился от удивления: выворотень следил за мной карим недоверчивым глазом. А потом выворотень, как в загадочной картинке, превратился в привставшего на передние лапы огромного бурого медведя. Он привстал на передние лапы, когда я подходил, да так и замер. Он был совсем близко - шагов за десять-пятнадцать. Я четко видел лобастую голову, настороженные уши, раздувающиеся ноздри, розоватую полоску отвисшей нижней губы и отдельные космы выгоревших волос, но главное - видел внимательный жесткий взгляд его чуть косящих глаз, которые ждали, когда я сделаю еще шаг. Я стоял, отяжелев от бессилия, надо было что-то делать, но я с каким-то диким любопытством продолжал его разглядывать. Лобастая голова медведя начала угрожающе покачиваться справа налево, и я не увидел, а скорее почувствовал, как напряглись бугры его мышц под встающей дыбом шерстью. Тогда в голове моей сорвалось и бешено закрутилось колесо отрывочных мыслей: "Он спал - разбудили. Чистое место - затаился. Пропускает. Рассердился. Бросится - что делать? Догонит сразу. Стась выстрелит. Не надо! Нельзя стоять. Обходить тихонечко, по дуге. Не торопиться. Что ж не стреляет? Ранит, и тогда... Лишь бы он не пошел на меня!"

Встреча с медведем

Стиснув зубы, я заставил себя сделать первый шаг, чуть в сторону, и еще шаг, не спуская глаз с медведя, и еще шаг, но торопливее ("не спеши - спровоцируешь!"). Боком, боком я обходил его по дуге, постепенно удаляясь, а лобастая голова поворачивалась за мной. И лишь когда медведя стали скрывать деревья, я ускорил шаги. "Где же Стась?" Я глянул последний раз. Медведь уже смотрел в ту сторону, где еле улавливалось мелькание спины Стася: он бежал по болоту прочь.

Я постоял, успокаивая дыхание, потом медленно побрел в ту сторону, где яснее золотилось небо меж елок, - на запад, к родному озеру, к свету.

Я вышел на берег озера уже в лиловатой полутьме - белые ночи кончились - и далеко на мысу увидел крохотный желтый квадратик окна. Там в избе, в тепле и уюте, ждал меня добрый замшелый Леший. Я шел по дикому пустынному пляжу на огонек, и все во мне стихало, осмыслялось, охлаждалось покоем огромной безветренной воды: "Он спал и проснулся от шагов, но не бросился и не убежал. Он ждал. Зачем люди идут сюда? Это его моховое болото, его морошка, сосняк, лосиные тропы. Тысячелетиями его родичи ходили по этим лесам, знакомым, как родовое владение. Зачем пришли сюда люди?"

Бледные звезды высоко мерцали над двумя черными избами, светилось теплое окно. Леший был дома. И Стась тоже. Я о нем вспомнил только тогда, когда увидел его замкнутый быстрый взгляд.

- Што, опять пустые? - весело спросил старик. - Негоже, негоже! Ладно, садись уху хлебать.

Я понял, что Стась ему ничего не рассказал. "Где ты был?" - хотел я спросить Стася, но не стал. И он не спросил меня: "Где ты был?" Но когда я наелся ухи, рыбы и выпил чаю с малиной, я сказал как бы между прочим:

- А я медведя встретил.

- Ну? - Леший прищурился недоверчиво, понял, что не вру, и заулыбался: - В портки наложил, поди?

- Было дело... Испугался.

- Ништо, Гюрий. По весне всяко шкилет нашли бы, не тужи. Захоронили б по закону, православно!- И зашелся беззвучным смехом. Но и тогда Стась промолчал и потом, на другой день, тоже ничего не сказал мне. Что ж, он бежал из "коридора ужасов" - не мне его судить. Но ведь у него раньше не было такого коридора, в конце которого надо открыть дверь в Комнату Белого Медведя, Он этого не знал...

Когда меня спрашивают, почему я, насквозь городской, бросил перспективную радиотехнику, закончил охотоведческий и уехал в Красноярск, я не знаю, что отвечать. Потому что мне до сих пор и самому неясно, в какой именно момент я на это решился.

Раз в два года я захожу к старым знакомым. Печорин почти не изменился, только бачки чуть поседели, а Лючия стала употреблять больше косметики. Они рады мне всегда, но обращаются с осторожностью, словно я стеклянный какой-то или, вернее, слегка чокнутый. А может быть, и не слегка. Но я их в этом не разуверяю.