В дельте Волги (В. Ветов)

Рис. Л. Виноградовой

Нарядные волжские пароходы и теплоходы, прекрасно оборудованные в смысле всевозможных удобств, каждое лето перевозят добрую сотню тысяч туристов по Волге.

Советский турист, вдоволь налюбовавшись с палубы парохода Жигулями и волжскими пейзажами, прибывает наконец в пыльную Астрахань, то есть в тот самый город, который в силу издавна сложившейся традиции принято считать конечным пунктом волжского путешествия. Дальше Астрахани пароходы-гиганты не идут, а потому по прибытии в этот пункт толпы туристов покидают пароход и разбредаются по знойному деловому городу, в большинстве случаев не зная, как убить время.

Вечером или на следующий день туристы снова садятся на пароход и следуют обратно в Нижний все по той же давно изученной реке, берега которой, кажется, должны лосниться от миллионов туристских глаз, жадно их разглядывающих.

Но вот путешествие кончено. Турист в родном городе. Он много рассказывает знакомым про красоты всем известных Жигулей, про казанский кремль, про копченых стерлядок, про Самару и Астрахань. В представлении туриста Волга кончается Астраханью, потому что этот город, как известно, находится у самого устья реки, то есть у Каспийского моря. И действительно, так Волга показывается на географических картах. На самом же деле это не так: от Астрахани до моря еще целых восемьдесят километров, которые представляют громадный и совершенно особый интерес - до того они не похожи на остальную Волгу.

Это совсем иная Волга - промысловая, строгая, дикая, пустынная, уже полу- азиатская. Волга, вливающаяся в море двумястами протоками. Да, двумястами. Представляете ли вы себе это? Боюсь, что смутно, потому что представить себе весь размах, всю огромность волжской дельты с ее бесчисленными водяными лабиринтами и ильменями может лишь человек, плутавший там.

На "Риночке" вниз по протокам

Прибыв в Астрахань с художником Вегиным, мы остановились в доме у какого-то косого, но симпатичного гражданина, который, повстречавшись с нами у пристани, убедил нас переехать к нему на Грязную улицу.

В первый же день, изнывая от невероятной жары, мы осматривали астраханский музей. Здесь мы случайно узнали, что в городе находится наш знакомый

профессор зоолог С. И. Огнев, только что прибывший сюда из Москвы для обледования Астраханского госзаповедника. Мы тотчас же разыскали профессора, и он предложил нам завтра же отправиться на катере к заповедному ильменю Дамчик, находящемуся в низовьях Волжской дельты. Огнев обещал нам редкую охоту на границе заповедника, а охота для меня - это все. Куда только не заводила она меня!

Когда в тот вечер мы, сидя у себя на квартире, занимались набивкой патронов, наш косой хозяин, оказавшийся кроме всего прочего еще страстным рыболовом, долго рассказывал нам про свои рыболовные приключения. Узнав о том, куда мы собираемся ехать, косой начал предсказывать нам, что в волжских ериках мы погибнем от комаров, которые неминуемо "заедят нас до полусмерти". По его словам, от комаров было только одно спасение - полог, которого у нас не было. Наш рыболов тут же взялся раздобыть для нас напрокат за два рубля полог на две персоны. Кроме того, он состряпал из гвоздичного и гарного масла какую-то невероятную бурду, которой мы должны были натирать лицо и руки, чтобы предохранить их от комариных укусов. От этой бурды шел такой острый и щекочущий запах, что казалось - не только комары, но и все живое должно было бы с отвращением отвернуться от нас. Лишь впоследствии мы должным образом оценили это вонючее средство.

На следующий день ровно в 9 часов утра мы прибыли к пристани Всекохотсоюза, находящейся на набережной Кутума - узкой грязной протоки, прорезающей город и впадающей в Волгу в самой Астрахани. Здесь мы нашли принадлежащий госзаповеднику моторный катерок "Риночку", который должен был доставить нас в Дамчик. Через полчаса у пристани собрались и прочие участники поездки: профессор Огнев, студент Шибанов, капитан "Риночки", механик, сотрудник заповедника, наконец, приехавшие откуда-то издалека "специалист и специалистка по луговой флоре", оба серьезные, молчаливые, и чья-то собака - Рыжий.

Механик тотчас же начал разогревать дизель, а мы принялись загружать уютную каюту пожитками и продуктами, попутно знакомясь друг с другом. Пожитков оказалось так много, что "Риночка" не могла вместить всех пассажиров. Но тут "специалист и специалистка" по собственному желанию пересели в лодку, которая должна была идти у нас на буксире, и, странная вещь, с этого момента словно какая-то пропасть образовалась между нами и этими молчаливыми людьми. Что же касается пассажиров "Риночки", то, когда катер наконец отвалил от пристани, мы все уже чувствовали себя давно знакомыми и вели веселую беседу, стараясь перекричать рычащий мотор.

В устье Кутума, возле моста, у самого впадения в Волгу, царило необыкновенное оживление. Здесь стояло на якоре и сновало взад-вперед несметное количество бударок, подчалков, моторных катерочков и шхун с высокими мачтами. Разноцветные мачты, выкрашенные в самые яркие цвета, горы зеленых арбузов и золотых помидоров, которыми было нагружено большинство лодок, - все это, залитое горячим солнцем, было до того кричаще пестро и красочно, что мой приятель-художник только и делал, что ахал и охал. Он досадовал, что не мог тотчас же запечатлеть на бумаге горячие краски этого своеобразного речного рынка. Пробираться в узком Кутуме на моторчике среди этой толчеи требует большого искусства и навыка, и мы дивились спокойствию и уверенности, с которыми наш капитан лавировал в сплошной каше судов.

У самого моста мы сделали короткую остановку возле какого-то подчалка, груженного арбузами. Мы купили тридцать великолепных темно-зеленых шаров по пятиалтынному за штуку и сгрузили их в лодку "специалистов". Теперь эта торжественная ученая парочка, восседая на арбузной пирамиде, имела довольно забавный вид.

Минуты через три мы выбрались из тесного Кутума на простор Волги, и, дав полный ход, "Риночка" ходко понеслась вниз по реке, минуя громадный деловой порт, растянувшийся на несколько километров по обоим берегам, со своими бесконечными нефтяными и лесными складами и сотнями пароходов и барж.

День был исключительно жаркий, а потому нас тотчас же потянуло к арбузам. Я никогда не думал, что человек способен поглотить такое количество этих гигантских плодов. Особенно же удивляли нас своим усердием "специалисты по луговой флоре". Весь день мы не видели их иначе как жующими и подносящими ко рту все новые и новые аппетитные розовые ломти. Впрочем, не мы одни усердствовали в этом отношении. Я был поражен обилием плававших по реке обгрызанных арбузных корок, которые встречались на протяжении десятков километров.

Первое время Волга имела все тот же вид великой могучей реки, и лишь плоские низкие луговые берега с одинокими коблами^* делали ее непохожей на уже знакомую нам Волгу с ее высоким крутым правым берегом. Часа через два показалось большое село Ильинское, и вскоре мы увидели, что река делится здесь на два рукава, почти одинаковых по ширине. Лишь только мы вступили в один из них, Волга сразу же перестала казаться великой. Берега сузились, течение сделалось медленным. Вскоре кое-где стал появляться тростник, чередуясь с песчаными отмелями, где сидели чайки и крупные черные птицы, которых мы еще не встречали на Волге. При нашем приближении эти черные птицы срывались с отмелей и тучами проносились над нами в быстром трепетном полете, вытянув палкой толстую длинную шею. Это были бакланы - лютые хищники, истребляющие в дельте и в море невероятное количество рыбы.

^* (Кобла - местное название ивы.)

Одна из отмелей казалась совсем черной от сотен, если не тысяч, бакланов, сплошь покрывавших ее.

Огнев, лежа на крыше каюты, наблюдал птиц в шестикратный бинокль.

- Взгляните, какое необыкновенное содружество орлов и бакланов! - обратился ко мне профессор, передавая бинокль и указывая на огромную стаю птиц, черневшую на отмели.

Я уже давно вглядывался в эту стаю, среди которой, как мне казалось, торчали не то пни, не то какие-то серые столбы, вкопанные в отмель. Лишь вооружившись биноклем, я понял, что эти серые столбы на самом деле были огромные орлы-могильники и орланы-белохвосты. Между ними невозмутимо разгуливали бакланы, нисколько не смущаясь близостью могучих хищников.

Мы плыли по тем местам, которые в разливы затопляются на многие десятки километров, превращаясь в безбрежное море. Непосредственно перед весенним разливом тут настает самая страдная пора - пора весенней путины, когда свыше 100 тысяч человек бывают заняты рыбой, миллиардами заходящей из моря метать икру в мутной пресной воде.

Нет другого места во всей нашей великой стране, нет такого моря, где бы добывалось рыбы больше, чем здесь. Шутка ли сказать, бывают годы, когда волжско-каспийскими промыслами, сосредоточенными главным образом здесь, добывалось немногим меньше миллиарда штук одной только воблы (всех видов рыб в дельте насчитывается свыше ста). Впрочем, теперь был тихий летний сезон, предшествующий оживлению осенней путины, и мы не слишком часто встречали рыбаков. Однако достаточно было взглянуть на ловецкие селения, попадавшиеся нам на пути, чтобы понять, насколько тесно связаны жители дельты с рыбой.

Об этом говорили внушительные склады с соответствующими вывесками и рыболовные снасти, развешанные на берегу.

Чем дальше мы продвигались, тем пустыннее становилось вокруг. В одном месте мы прошли мимо двух-трех кибиток кочевников, по-видимому калмыков. Непривычно было видеть эти круглые переносные жилища. Казалось, в Астрахани мы простились с Европой.

Все чаще стали попадаться протоки. Отмели исчезли. Больше встречалось тростника, и тогда наш кругозор делался ограниченным. Мы плыли мимо бесчисленных островов дельты, изредка наблюдая одни лишь верхушки мачт судов, которые шли совсем близко от нас по невидимым протокам.

Некоторые из островов были сплошь покрыты тростниковыми крепями. Нам, сидевшим у самой воды, нельзя было определить, насколько широки эти полосы тростника, или, по-местному, камыша. Впрочем, мы знали, что некоторым из таких крепей конца-краю нет, так как камыш сплошь покрывает здесь площади иной раз в несколько квадратных километров. В таких-то жутких непролазных крепях водятся кабаны. Да и не одни кабаны: много темного и преступного прячется здесь, скрываясь от правосудия.

Под вечер мы завернули в тихую узкую протоку. Как непохожа была эта скромная и, я бы сказал, интимная речка на могучую, нарядную Волгу, а между тем это тоже была Волга...

Над нами парили орлы. Из тростников вылетали серые и бурые цапли, бакланы и множество других неведомых нам птиц. Изредка у самой воды на корнях мы видели темных неподвижных черепах. Ни людей, ни лодок, ни следа человека и культуры.

Мы приближались к заповеднику.

Там, где запрещено убивать

Солнце было уже низко, когда мы в самом веселом настроении причалили наконец к скромной небольшой пристаньке в узкой протоке. На низком берегу, почти у самой воды, из-под тени старых кобл приветливо выглядывали две славные избушки, возле которых торчала высокая деревянная вышка величиною с добрую сельскую колокольню. Мы прибыли на кордон заповедника Дамчик.

Быстро разгрузив "Риночку", мы с приятелем первым делом вскарабкались по лесенке на самую верхушку вышки и огляделись вокруг. Куда только хватало глаз - всюду видели мы сплошное море ярко-зеленого тростника. Казалось невероятным, что мы находимся посреди дельты с ее бесчисленными протоками и озерами. Они были где-то совсем рядом, а между тем мы нигде не видели воды, за исключением очень небольшого участка той самой протоки, по которой мы только что прибыли; она виднелась под нами, скорее напоминая узенький пруд, чем реку. Не видели мы и Каспийского моря, хотя находились от него всего в нескольких километрах. Буйно разросшийся тростник, достигавший здесь высоты пять-шесть метров, застилал собою все. Только взобравшись на вышку, получили мы настоящее представление о том, что такое тростниковая крепь.

Мы никак не могли понять, для чего, собственно, понадобилось выстроить здесь эту вышку. Лишь после нам объяснили, что она предназначалась для того, чтобы с нее наблюдать за лодками браконьеров, появляющимися в ериках и ильмене заповедника. Строители вышки, однако, ошиблись в расчетах: никто не мог себе представить, что даже с такой изрядной высоты за стеной тростника не будет видно ни ближайших ериков, ни ильменя.

Солнце садилось, и мы спустились вниз. Тут-то и началось!

Воздух вдруг задрожал от миллиарда маленьких отвратительных тонкокрылых, щекочущих и кусающих демонов, которые лезли в глаза, в ноздри, за шиворот. Комары появились внезапно, словно кто-то выпустил их по сигналу из тростника. Нас охватил ужас. Ударяя себя по щекам, по рукам и по шее, мы, должно быть, были смешны. Сотрудники заповедника улыбались, глядя на нас. Эти местные люди давно уже приспособились к комарам. К нашему ужасу, мы обнаружили, что атаковавшие нас существа были анофелесы, то есть малярийные комары, распространители болотной и тропической лихорадок - этого страшного бича человечества.

Внезапно я вспомнил о вонючей бурде, изготовленной нашим косым хозяином, и тотчас же извлек ее из кармана. Она действительно помогала. Всякий раз, как мы намазывали ею руки, шею и лицо, комары давали нам передышку на целых пятнадцать минут. Правда, потом они налетали с новым неистовством, но мы снова и снова намазывались, чем и спасались весь вечер. Можно считать счастьем, что комары появляются только с заходом солнца.

Когда в этот вечер нам подали уху, изготовленную на примусе в сенях одного из домиков, в кастрюльке поверх навара оказался целый слой сваренных комаров в палец толщиной. Не скажу, чтобы это было аппетитно, однако, когда при помощи ложки комариный слой был удален, мы нашли уху превосходной. Она была сварена из только что пойманных лещей и сазанов.

Здесь нелишне будет упомянуть, что сведущие люди советуют новичкам, прибывающим в дельту, ежедневно принимать уху, как средство, предупреждающее малярию. Впрочем, не знаю, насколько это верно, так как мы с приятелем и до сего времени здоровешеньки, а хину за ее отсутствием так ни разу и не приняли.

Забаррикадировавшись от комаров в уютной комнатке кордона, мы провели вечер в беседе с профессором Огневым и научной сотрудницей заповедника Н. Л. Сахаровой, которая уже многие годы работает здесь в качестве ботаника. Прекрасно знакомая с краем (она выпустила в свет не один научный труд), Нина Львовна является в наши дни редкой специалисткой по флоре Волжской дельты.

Перед сном мы установили на земле под деревьями три прозрачных полога, тщательно подвернув их края под постели. Устраиваясь в этих пологах на ночлег, мы освещали их изнутри огарками, отыскивали и уничтожали одиночных комариков, успевших залететь в наши убежища. Когда же мы наконец улеглись, все три полога долго еще переговаривались и перешучивались друг с другом в тиши теплой ночи. От комаров мы были надежно защищены. Зато теперь началось наступление лягушек. Земля так и кишела тысячами маленьких прыгающих лягушат. Множество их оказалось и под пологом. Впрочем, прыгающие существа были гораздо безобиднее летающих, и с ними мы примирились довольно быстро. Наконец огарки были погашены и разговоры закончены. Долго еще всматривался я в далекие звезды, так странно светившие сквозь тонкую кисею полога. Из тростников долетали смутные шорохи. Рыбы плескались в воде. Последнее, что услышал я в этот вечер, были слова Вегина, чиркнувшего спичкой рядом со мной:

- Эй, Ветов, у тебя на грудобрюшной преграде сидят две лягушки.

- Пусть себе сидят, - ответил я и заснул.

На следующее утро мы встали рано. Гвоздем этого дня должна была быть поездка к зарослям редчайшего в Союзе растения - лотоса, или каспийской розы, - этого чуда Волжской дельты, о котором накануне вечером было столько разговоров.

Напившись чаю, Нина Львовна, сотрудник Воробьев, профессор Огнев и мы с Вегиным уселись в маленький пятнистый моторчик "Скрипе" и отвалили от пристани. "Специалисты по луговой флоре", к удивлению, не поехали с нами. Сделав тысячекилометровое путешествие, они явились в Дамчик для знакомства с луговой флорой, а лотос (какое бы чудо он собой ни представлял) был всего только водяным растением, а потому не стоящим внимания "луговых специалистов". Мы, неспециалисты, никак не могли понять такого узкого пристрастия и между собой решили, что специалисты - это совсем особой конструкции люди, быть может, лишенные общечеловечеких радостей и восторгов.

Тем временем маленький "Скрипе", имевший на буксире две лодки, медленно продвигался по узкой протоке Колбино. Мы углубились в заповедные дебри. Особый, еще неведомый нам мир раскрывался перед нами.

По обе стороны узенькой протоки высились сплошные пятиметровые стены могучего тростника. Он буквально кишел птицами, и какими птицами! Вот совсем близко из тростника вырываются ослепительно белые громадные птицы. Редко взмахивая мощными крыльями и вытянув стрункой длинные ноги, они медленно отлетают прочь. Это белые цапли, птицы, уже исчезнувшие в Европе и сохранившиеся только тут благодаря организации заповедника. Смешно сказать, что причиной уничтожения этой красивейшей и безобидной птицы были европейские, преимущественно парижские, модницы. Франтихам вдруг до зарезу понадобилось, чтобы на их шляпках красовались изящные перышки (эспри) белых цапель. И вот тогда-то прямо из Парижа понаехали в далекую Астрахань французские агенты. За большие деньги во множестве скупали они здесь белые перышки и прекрасные величавые птицы гибли тысячами по требованию моды.

А вот над водой на сучке низенькой ивы примостилась удивительно изящная, канаречного окраса высоконогая птица. Она допускает на пять шагов и недоуменно смотрит на нас.

- Желтая цапля! - восклицает Огнев и ловит ее в видоискатель фотографического аппарата.

Каждую секунду то одиночками, то парами, а то и целыми десятками совсем близко от нас вырываются странные птицы. Мы точно в гигантском зоопарке. Профессор вертится в разные стороны и беспрестанно щелкает аппаратом. Его "охота" увлекает и нас. Мы все время кричим ему:

- Смотрите, смотрите!.. Вот, вот, сидит, совсем близко!

Огнев называет нам птиц - он словно представляет своих добрых знакомых.

- Кваквы - ночные цапли, - указывал он на низкорослых кургузых птиц, подозрительно выглядывавших из тростника.

- Колпики! - восклицает Огнев, наводя аппарат на больших широконосых и совершенно белых птиц, похожих на белых цапель.

- Смотрите, каравайки! - И черные крючковатые птицы скрываются за верхушками тростника.

Вчера мы нигде не видели столько пернатых, не наблюдали такого разнообразия. Здесь, куда не допускают людей, птицы непуганые, доверчивые. Профессор уверяет, что птицы прекрасно чувствуют заповедность данной местности и ее границы. Действительно, когда вчера вне заповедника мы встречали бакланов, они не допускали нас даже на ружейный выстрел. Сегодня те же бакланы беззаботно ныряют возле самого "Скрипса", словно знают, что в заповеднике они в безопасности.

Над нами проносится стая крупных розовых птиц с гигантскими крыльями. На мгновение видны их чудовищные клювы.

- А это кто такие?! - вскрикиваем мы в один голос.

Профессор не отвечает. Он весь ушел в свою "охоту". Только щелкнув аппаратом вдогонку розовым гигантам, он оборачивается к нам со счастливой улыбкой:

- Это пеликаны.

- Пеликаны! Но позвольте, разве они вообще водятся в Европе?

- Чего только в дельте не водится!

Высоко-высоко, подобно эскадрилье аэропланов, кружат розовые пеликаны на фоне синего неба. Когда раньше я наблюдал этих птиц в зоопарке, я никогда не представлял себе, что они такие изумительные летуны. Не знал я, что в размахе крыльев они достигают свыше двух с половиной метров, превосходя даже орлов. Забравшись на высоту, пеликаны очень редко взмахивают крыльями и способны планировать долгое время.

Мы плыли среди уединенных, глухих и диких тростниковых крепей. Нас окружали прекрасные и доверчивые птицы редких пород. Они могли бы стать украшением любого зоопарка. Однако при виде их невольно приходило в голову, что здесь, в этой глуши, они в тысячу раз прекраснее и интереснее, чем в неволе, выставленные напоказ. Глядя на этих вольных птиц и на профессора-натуралиста, снимавшего их на пленку, мне начинало казаться, что сегодня я как-то особенно хорошо и совсем по-новому соприкасаюсь с природой и понимаю ее.

Госзаповедник преследует не только узкую цель охраны птиц, гнездующих на его территории. Здесь ведется большая и многосторонняя научно-натуралистическая работа, и я не могу не сказать несколько слов хотя бы о проделанных здесь опытах массового кольцевания птиц - интереснейших опытах, имеющих целью изучение путей весенних и осенних перелетов, равно как и определение птичьих зимовок. Так, летом 1927 года в пределах Астраханского заповедника было закольцовано около 800 молодых выгнездившихся птиц. Уже в зиму 1927/28 года в адрес заповедника пришло по почте восемь колец, снятых охотниками с убитой дичи. Тут были кольца, присланные с побережья Каспия и из Центральной Африки. Между прочим, одно кольцо, присланное на следующую же весну, прибыло из Смоленской губернии; это служит интересным доказательством того, что отлетающие молодые птицы после зимовок не всегда возвращаются к своим родным гнездовьям.

Тайна каспийской розы

"Скрипе" медленно продвигался вперед. Вокруг нас становилось все глуше. Вскоре нам стали попадаться целые участки плавучего водяного ореха, называемого здесь чилимом. Растение это представляет собой пучки небольших темных листьев, плавающих по воде. От короткого стебля чилима идут вниз тонкие корни. Растение поддерживается на воде благодаря толстым, наполненным воздухом черенкам листьев, под которыми созревает темный плод с колючими шипами. Внутри плода находится крупное мучнистое зерно. В дельте встречаются огромные заросли чилима, покрывающие сплошь целые ильмени. Проезжая мимо одной из проток, мы видели мельком в ее глубине такой ильмень.

Чилим - любимая пища диких кабанов, которых так много скрывается в камышах. Местные жители во множестве собирают чилим. В этом районе, где хлебопашество почти не развито, чилим имеет большое хозяйственное значение. Его едят и в вареном, и в поджаренном виде, делают из него даже муку. Хотя на территории заповедника и запрещается всякий сбор чилима, однако Нина Львовна по нашей настойчивой просьбе в конце концов разрешила нам сорвать несколько созревших орехов. Никогда не думал я, что это так вкусно. Плоды напоминали по вкусу так называемые африканские орехи, но только они были нежнее и слаще. Особенно же вкусны были те, что мы поджарили на разогревшемся моторе "Скрипса".

Вскоре перед нами оказалось так много чилима и водяного папоротника, что на "Скрипсе" уже нельзя было продвигаться вперед. Корни растений накручивались на винт мотора, и нам пришлось пересесть в лодки, чтобы продвигаться дальше на веслах. Мы завернули направо в узкую глухую протоку. Темные стены тростника были так высоки и непроницаемы, что здесь царил полумрак. Что-то дикое, первобытное чувствовалось в этой уединенной протоке.

- Сейчас покажется лотос! - сказала Нина Львовна.

Мы напряженно всматривались вперед. Что-то яркое, большое и розовое мелькнуло в тростниках. Поворот. Еще два-три взмаха веслами... Помню, что мы все разом вскрикнули. В пяти шагах от нас вдруг открылась большая заросль лотоса в полном цвету.

Заросль цветущего лотоса невозможно описать. И всякие слова, в особенности такие, как "прекрасный", "красивый", "восхитительный", - все это не только будет слабо, но, по-моему, даже оскорбительно в применении к этому цветку, столь же благородному по своим краскам и формам, сколь загадочному по своей истории. Заросль лотоса надо видеть. На нее можно смотреть часами, и смотреть в каком-то благоговейном восторге, но описать - невозможно. В самом деле, какое представление получите вы о лотосе, если я вам скажу, что это цветок, достигающий почти трети метра в диаметре и возвышающийся на тонком изящном стебле на добрых три четверти метра над водой, что некоторые синеватые бархатные листья этого цветка, плавающие и торчащие над водой, немногим меньше метра в диаметре, что сам цветок окрашен днем в яркий розовый цвет, а к вечеру делается белым?.. Все это не даст вам даже приблизительно понятия о тех неотразимых, просто сказочных чарах, которыми заросль цветущего лотоса пленяет вас и как бы гипнотизирует, так, что вы не можете от нее оторваться. Для того чтобы описывать лотос, нужны совсем особые и новые слова, которых я подобрать не могу.

Огнев, превосходный фотограф, заснял цветущую заросль. У меня есть снимок, но я умышленно не помещаю его здесь, потому что ни одна фотография, как бы идеальна она ни была, не может воспроизвести всю ту совокупность игры красок и сочетания форм, какую являет собой заросль лотоса.

И подумать только, что прибывшие вместе с нами в Дамчик "специалисты по луговой флоре" променяли все это на какие-то жалкие блеклые стебельки и корешки!

Долго пробыли мы возле каспийской розы. Мы молчали. Шептали что-то лишь одни тростники, раскинувшиеся вокруг на десятки километров. Далеко запряталась каспийская роза от взоров людей. Белоснежные птицы, прекрасные и величавые, стерегут лотос.

Мы тронулись в обратный путь.

Загадочна история появления лотоса в дельте Волги. Прежде всего, как могло попасть сюда это первобытное и древнейшее культурное растение, которое в диком виде встречается теперь только в таких тропических странах, как остров Цейлон, берега Бенгальского залива, Восточная Африка и Малайский архипелаг? Этот вопрос до сих пор с точностью не разрешен. Впрочем, наиболее вероятным и удовлетворительным является следующее объяснение: лотос завезли на Волгу несколько веков назад калмыки-буддисты. Очень возможно, что он был завезен сюда из долин рек Тигра и Евфрата. Привезенный калмыками лотос некоторое время возделывался ими в низовьях Волги. Со временем его прекратили культивировать, но растение успело акклиматизироваться. Оно одичало и дожило до наших дней. Впрочем, все это догадки. Мы знаем лишь, что первобытные народы возделывали лотос, зерна и корневища которого съедобны и питательны. Древние египтяне и народы буддийской веры с давних времен считали лотос священным, связывая его с высшим божеством, как и вообще все то, что было прекрасно на вид и полезно.

Лотос и до сих пор не утратил хозяйственного значения в некоторых странах. Так, его культивируют в Китае и Корее. Из корневищ лотоса в Китае добывают муку, которая настолько питательна, что там ею кормят детей и больных. В тибетской медицине лотос признается и как лекарственное растение. Нина Львовна говорила нам о своей предполагаемой поездке на Дальний Восток с целью изучения культуры лотоса, которой, по ее мнению, с успехом можно было бы заняться в дельте Волги. Как прекрасна была бы Волга и другие наши реки, если бы их берега утопали в зарослях каспийской розы!

Теперь заросли лотоса в дельте Волги можно считать редчайшими. На всей громадной площади дельты в наши дни осталось лишь две заросли, причем каждая из них не более двух-трех десятков квадратных метров. Они находятся в пределах заповедника и строго охраняются.

Любопытно отметить, что обе заросли каждый год меняют место. Они как бы путешествуют, исчезая в одной протоке и появляясь в другой, причем всегда передвигаются вниз по течению.

Дельта Волги растет с каждым годом, все дальше вдаваясь в море, и таким образом Астрахань все более удаляется от моря. Причиной этому является главным образом медлительность течения Волги в районе дельты. Громадная масса речной воды содержит в себе мельчайшие песчинки, которые благодаря слабому течению в дельте отстаиваются и падают на дно, образуя со временем целые острова. Таким образом, дельта все более уходит к югу, а вместе с нею передвигаются и заповедные заросли.

Двуглавые орлы

Два дня и две ночи прожили мы на кордоне. Днем мы на удочку ловили лещей и сазанов. По вечерам охотились за границей заповедника в топких лугах, кишевших черными ужами. Множество дичи летало на вечерней заре, направляясь со взморья в луга. Нигде не встречал я такого количества кроншнепов, как здесь. На заре они летали тысячами, стая за стаей, далеко оглашая воздух звонким мелодичным свистом. Мы, москвичи, мазали отчаянно, и все-таки за две зари пятеро охотников добыли до семидесяти кроншнепов, уток и караваек, которых все служащие заповедника с аппетитом уничтожали за обедом и ужином.

Через два дня мы снова очутились в душной Астрахани на квартире косого гражданина.

Возьмите большой арбуз. Срежьте ножом его зеленую верхушку. Расковыряйте столовой ложкой его сочную красную сердцевину. Возьмите бутылку легкого виноградного белого вина. Влейте вино в арбуз. Теперь зовите гостей - через час вы будете кушать прекрасное десертное блюдо, прохладительное, подкрепляющее и притом ничуть не дурманящее (будьте уверены, в арбузе больше соку, чем в бутылке вина).

Так сделали мы с Вегиным в первый же вечер по возвращении в Астрахань. Профессор Огнев вместе со студентом Шибановым были гостями. Мы ели арбуз. Разговор вертелся вокруг заповедника. Мы много говорили о белых цаплях, колпиках, пеликанах и орлах. Наш косой хозяин, узнав, что перед ним сидит профессор, прислушивался к разговору с большим интересом. Долго не решался он вступить в наш разговор, но наконец не выдержал и робко спросил:

- Извиняюсь, а что двуглавые орлы, где они водятся? У нас они есть?

- Двуглавые орлы? - переспросил Вегин, не моргнув глазом. - Да, были такие. Они водились даже и здесь, но теперь после революции их больше нет.

- Это почему же?

- Такой, видно, мор на них напал...

Хозяин, по-видимому, вполне удовлетворился ответом и больше уже не задал нам ни единого вопроса.