Сборное воскресенье (очерк печатается в сокращении) (Л. Мей)

"Сборным воскресеньем" начинается охотничий год, и в охотничьем смысле оно означает и время и местность.

"Будете вы на Собачьей площадке?" Для иногородних читателей прибавим, что "Собачья площадка" находится в Москве, на Театральной площади, и граничит: к северу с Театральным проездом, к востоку - домом купца Челышева, к югу - "Цветочным садом", а к западу - веревкой, протянутой на Театральном плаце.

На этом-то "тесном лоскуте земли" с 9 часов утра (подразумевается Сборного воскресенья) начинают толкаться всевозможные охотники: охотники купить, охотники продать, охотники приобрести по самой сходной цене, т. е. даром, охотники потолкаться и, наконец, охотники по преимуществу. Последний класс можно подразделить на несколько родов, видов и видоизменений, что со временем и приведется в ясность.

Покамест мы ограничимся общим взглядом на сборное место всех вообще охотников...

Подойдя поближе, вы все-таки сначала ничего не увидите: перед вами волнуется и мелькает что-то такое, люди не люди, а словно пестрый платок, на котором нарисованы люди, собаки, птицы в клетках, ружья и бог знает что еще. Кончается тем, что у вас непременно зарябит в глазах. Но вы не смущайтесь, войдите в толпу, остановитесь и осмотритесь кругом.

Вот прямо перед вами парень в зеленом чекмене, стянутом ремнем, в черном картузе, с волосами, обстриженными в кружок, и с рыжими усами, держит свору поджарых борзых. Собаки хороши... Подходит какой-то барин, в серой шинели и бобровой шапке с кисточкой, внимательно осматривает собак, потом парня с рыжими усами, потом опять собак.

- Какие это собаки?

- Псовые.

На лице барина показывается недовольная мина.

- Я тебя дело спрашиваю, а ты что?

- А что я? Псовые как есть. Барин начинает сердиться.

- Да что ты, братец!.. Я тебя спрашиваю, какой породы?

- Видите - борзые.

- Знаю, что борзые... Что ж ты их плохо кормишь?.. Ишь, какие худые - кожа да кости... И животы подвело.

Парень ничего не отвечает, посматривает по сторонам, раскланиваясь с знакомыми мужиками.

Барин в серой шинели отходит прочь.

- Что свора?

Паренек приподнимает картуз.

- Недорого судырь!

- Чьи?

- Мои-с.

- А ты чьих?

- Господина Курмилина.

- Здешний?

Новое лицо, выглядывающее из-под надвинутой на брови шляпы и енотового воротника, по-видимому, внушает парню достодолжное уважение. Он окончательно снимает картуз и отвечает почтительно:

- Богородские-с.

В продолжение разговора около парня и "енотового воротника" собирается кружок.

- Купите, сударь: собака - "миль, легкоскок"...

- А сколько?

- Без запросу-с?

- Ну?

- Сорок пять целковых.

- С тобой?

- Сколько же пожалуете?

Но енотовый воротник скрылся в толпе.

- Евтово я признал, - говорит один из тулупников. - Слава, что торгует, а купить тебе ничего не купит. Вон и у нас по лавкам ходит да икру смакует: то, вишь, солона, а то и вовсе пресна.

- А вы бы ему на приглядку продавали, - замечает другой тулупник.

- Дворянский сын и гляденьем сыт! - прибавляет извозчик-синекафтанник, взгромоздившийся на сани, чтобы было повиднее.

К продавцу охотничьих принадлежностей и снарядов, обвешанному ягдташами, патронташами, арапниками, ошейниками, кисетами и проч., подходит его собрат, обвешанный точно таким же образом, но несколько помоложе.

- На много ли продал?

- На два двугривенных!

- Эки времена! Вот тут и меси снег до вечерен... Перезяб-то как... А и в трактир зайдешь, блезиру нет: свои заплатишь... Какая тут выручка?

- Мизерная выручка. Вот волосяные-то сумки не идут с рук, что хошь...

- Почем сумка? - спрашивает какой-то юноша в щегольском бекеше.

- Вон эта восемь рубликов, а энта десять рублей.

- Которая десять рублей?

- Вон энта, вот, побольше.

- Десять рублей, т. е. как: серебром или три целковых?

- Да оно хошь и три целковых.

- Меньше нельзя?

- Себе убытку полтина. Для почину за три целковых отдаем.

- Давай сюда.

- Эх, барин, дешевенько, да уж для вас... - говорит продавец, снимая с руки сумку. - Гривенничек бы на чаек прибавили.

- Будет, будет!.. А что, она не прорвется?

- Прорвется! - говорит другой продавец. - Да в нее хоть целую свинью клади, не токма что бекаса, и тут не прорвется.

- Есть сдача с пяти целковых?

- Есть-с.

Продавец достает из кармана кошелек и высыпает мелочь на ладонь.

- Как же, ваше сиятельство, гривенничка не хватает.

- А мне что за дело?

- Да уж не скупитесь, ваше сиятельство! С легкой моей руки, то есть во как: всю сумку сразу накладете. С первого то есть поля... Ей-богу!

- Ну, чорт с гобой!

Продавец снимает картуз и кланяется чуть не до земли, с разными причетами. Юноша уходит с сумкой.

- Барин, барин! - кричит ему вслед другой продавец. -

Ничего больше вашей милости не требуется?

- Ошейничек бы купили.

Юноша обертывается.

- Ошейничек купите, батюшка! Всего бы один целковенький взял.

- Полтинник хочешь?

Опять собаки. На "живейном" извозчике приехала пара "маркловок"; рубашка, подпалины, стати: все как на подбор. Около саней стоит господский человек, а к нему жмется лягавка, с короткими ушами и с рубленым хвостом: так себе - помесь. По всему видно, что продавец считает ни во что господских собак, но своей очень доволен. Он старается привлечь на нее общее внимание, повторяя поминутно: "Субретка, иси, Субретка, куш!" Субретка всякий разложится и всякий раз вздыхает из глубины души. Господский человек разговаривает с своим знакомым, у которого на каждом плече по ружью: на одном - ржавая винтовка с сломанным курком, а на другом - заграничное, двухударное ружье, якобы с витыми стволами и золотою надписью: "Lazareff",

- Собака - чего же тебе? Собака капитальная, а эти что?

Господский человек указывает на маркловок, которые свернулись калачом, дрожат и хмурятся.

- Эти лякотенье... Нешто чутье не пришиблено, а чтобы этак куды в болото: не пойдут.

- Не пойдут?

- Не пойдут... Да с моим барином какой курьез случился... Купили они двухноску, шпанку. Ну, говорят, Сидор, собака! - А что, дескать, сударь? - Больно, говорят, хороша, двойное чутье. Вот и пошли они в поле...

Встреча охотников

- С ей-то?

- С ею. Приходят это к болоту; она мимо.

- Двухносая-то?

- Двухносая! Барин думает: тут, знать, нету. А пойду я, думает, туда вот, к болотцу... знаешь: полевее Филей?

- К Шелепихе?

- Полевее Шелепихи...

- А! Знаю.

- Пришли. Она и туда нейдет: ходит около да нюхает, а лап мочить не хочет...

Да, знать, уж хвостом, что ли, утку выпугнула. Барин-то смекнул делом да хваленую-то собаку арапельником...

- Ищи!.. Батюшки-светы!.. Завизжала, заскучала и прочь! Как ни звал: "Иси, иси!" - нет: не подходит, да и полно. Пошли с ней в другой раз: как болото, так она его, не говоря ни слова, обежала, села на другой стороне и хвостом виляет. "Ты, дескать, как хочешь, а я уж там!.." Так и продали за целковый, не то за два.

- Вот оно двойное чутье!

- Да... А моя собака - верная, учливая... Это чтобы она отошла от меня али сманил ее кто...

Увлеченный похвалами своей собаки, рассказчик не заметил, что вертевшийся около саней мальчишка-мастеровой уже давно подманивал Субретку куском витушки, приговаривая:

- Зубрилка, Зубрилка, Зубри-илочка! Подь сюда! На!.. На же, на!

"Ретка", или "Зубрилка", несмотря на свою верность, пошла было за куском, но, к счастью, хозяин заметил ее поступок и крикнул повелительно: "Иси! Аррьер иси!" Субретка вильнула хвостом, но не вернулась. Тогда хозяин настиг ее, ухватил за шиворот и дал ей пинка, прибавив:

- Куш тут: ляг!

Пусть ее ложится, а мы посмотрим, нет ли еще чего. Как не быть! Вот превосходный водолаз, с шелковистой кудрявой шерстью: собака дорогая; в первом слове четыреста рублей. Вот пара мордашек с морщиноватой мордой, поразительно схожей с морщиноватым лицом курносого старика. Далее пара меделянок, привязанных к розвальням. Около них опять кружок.

- Господи! вот страсти-то! - говорит баба в рыжеватой шубейке. - С доброго теленка будет.

- За Рогожской и не такие есть: медведя возьмет и повалит.

- Попадись эвдаким ночью!

- Загрызут.

- Отойди, отойди подальше! - кричит хозяин собак. Но его окрики не действуют на зрителей до тех пор, пока одна из собак не ощетинилась и не зарычала, загремев пудовою цепью. Зрители отскакивают от розвальней, как от огня.

Впрочем, это мгновенный страх, и любопытство снова сбивает их в тесный кружок.

По соседству с розвальнями поставлен деревянный ящик с решеткой, в ящике - волк. Любопытные припадают к земле и поглядывают в решетку издали, передавая свои впечатления краткими возгласами: "Ух!.. Батюшки! Глаза-то!.. Эва какой! Ну!"

А между тем толпа растет и растет; по обеим сторонам дорожки, оставленной для проезда экипажей, льется двойным потоком волнующаяся масса шинелей, салопов, шуб, чуек, теплых пальто, тулупов и т. д. Остановимся где-нибудь в сторонке, чтобы всмотреться в выражения всех этих мимо плывущих лиц и потом вынести какое-нибудь раздельное, единичное воспоминание. Нет никакой возможности! В памяти остается только одно, страшно знакомое лицо, лицо толпы, если позволят нам так выразиться. Но это лицо долго не позабудешь: долго будет оно преследовать неосторожного наблюдателя тысячью взглядов, улыбок, гримас и движений...

Высокий, худощавый собачник, перед которым стоит что-то вроде квашни, прикрытой мешком, запускает в квашню руку и вытаскивает оттуда за шиворот моську-щенка. Щенок бьет по воздуху лапками и упорно смотрит вниз.

- Экий горох! - замечает собачник. - Четвериками продаем.

- Отсыпь мне парочку, любезный! - говорит ему почтенный барин в медведях.

- На фатеру прикажете доставить?

- А ты знаешь, где я живу?

- Как не знать, батюшка! - отвечает с поклоном собачник.

- А что тебе?

- Лишнего не возьмем-с.

- Ну, приноси завтра.

- Слушаюсь-с. Беспременно принесу.

Шагах в трех стоит другой собачник: за пазухой у него пара микроскопических болонок.

- Продаешь собачек?

- Продавать-то продаю, да вы не купите, сударыня!

- Ах, батюшка! Да почем ты знаешь?

- Не купите-с... И парикмахер, который их завивал, уехал.

- Да сколько же ты просишь?

- По одиночек - сто рублей серебром, а за пару с двух сотен, пожалуй, двадцать пять рублей скину.

- Сто семьдесят пять рублей серебром за пару? Это шестьсот рублей-то! Ты, видно, с ума спятил?

- Я же вам докладывал, что не купите.

- Кто у тебя их купит!

- Покупают добрые люди. Парочку уже продал... Но барыня уходит, говоря:

- Вздор, вздор! И не поверю, чтобы у кого-нибудь такие сумасшедшие деньги были.

А собачник ворчит, в свою очередь:

- А по мне, пожалуй, не верь! Кому что надо...

И он совершенно справедлив: "кому что надо".

Прошло то время, когда полеванье было исключительным занятием русского помещика: перевелись закоренелые охотники, которые не жалели ничего за поголосно подобранный смычок гончих, за огневую урывную свору борзых; реже и реже слышатся рассказы о великолепных охотах, о страшных облавах, о залитых золотом стремянных и доезжачих, о черкесских и дамских скакунах, хвост в хвост, копыто в копыто; но слово "охота" все еще имеет обаятельную силу для москвичей. Да и не для одних москвичей, для всех русских. Слышится в этом слове родимый разгул, родимое молодечество и удаль. Веет от этого слова темным бором, безграничным полем, широкой волею, широким раздольем. Оттого-то раздробилась и обмелела охота, но не исчезла и существует, и долго еще будет существовать на Руси...