Обские зори. (Н. Григорьев)

Перед выездом

Перед рассветом

Перед нами широкое и необъятное Обское море. Родилось оно недавно. Молодое, бурливое, манящее. Сколько радости приносит оно нам!

Медленно, будто черепашьим шагом плетется время. Мы поглядываем на восток, ждем, когда появятся первые проблески зари и выплывет из мрака сгорбленный хребет Буяна-острова. Нет, тьма не редеет. Море, небо, сосновый бор слиты воедино. Ночь заботливо укрыла землю густым туманом. Монотонно, как отдаленный водопад, шумит лес. О чем-то бормочет волна на покатом песчаном берегу. В зарослях тростника с кем-то переговаривается кряква. Иногда она громко кричит, будоража тишину.

Перед рассветом становится холоднее. Стужа хватает за руки, лезет под воротник. Я кидаю в костер охапку сушняка, и пламя тут же набрасывается на него. Дрова пылают с треском, с выстрелами. Весело огню. Он трясет золотой гривой, швыряет в темноту искры, улыбается, подмигивает, танцует. От этого и нам становится веселее.

Вьется, струится, кудрявится дымок. Глаза охотников горят мальчишеским задором. Рядом со мной на стволе сосны, сваленной бурей, сидит Петр Миронович Юшин. Старенькая армейская шапка-ушанка сдвинута набекрень, на шее полосатый шарфик. Он печет картошку, кипятит чай, разогревает вчерашнюю уху. В одной руке почти полная кружка переспелой брусники, в другой - деревянная ложка. Он мнет ложкой ягоды и бросает в висящий на рогатке котелок. В воздухе повисает тонкий, приятный аромат.

С наслаждением допив из кружки остатки, Петр Миронович причмокивает языком:

- Ах, до чего хорошо! А запах, запах какой! Ну-ка, скажите, товарищи солдаты, чем пахнет брусника?

- Странный вопрос! Какой еще может иметь запах брусника? Конечно, брусничный!

Петр Миронович добродушно улыбается.

- Вот-те на! Не знаете. Эх, вы! Разве не чувствуете? Солнцем пахнет, лесом, цветами, небом, первым осенним морозцем, ночкой лунной...

Любит наш Мироныч пофилософствовать, любит рисовать природу десятками красок. Вот он опять заговорил:

- Нет, наверное, во всей Сибири человека, который съел бы этого лесного добра - брусники, клюквы, черники, черемухи, рябины, калины, малины - столько, сколько я. Во всяком виде: в свежем, мороженом, вареном, сушеном, молотом. Чего ухмыляетесь? Правду сказываю. Ел не от хорошей жизни. Нужда заставляла. Война. Два с лишним года, пришлось партизанить в белорусских лесах.

Петр Миронович закашлялся. Долго качался из стороны в сторону, пока не успокоился. К костру подошла собака Майка, дремавшая под сосной, завиляла куцым хвостом, посмотрела на хозяина сочувственным взглядом. Он почесал ей за лохматыми ушами, угостил сахаром и продолжал:

- Подобрали меня партизаны в лесу под Витебском. Зимой. Шел я по просеке. Ночь. Луна светит. Снег искрится. Пройду шагов десять, отдохну, опять иду. На восток, к своим. Иду и ругаю себя на чем свет стоит. "Ну, не сукин ли я сын? Ну, не дурак ли? Кашу выбросил. Зачем? Завернул бы в бумажку, положил в карман. Что бы с ней сделалось? Ничего. Поел бы теперь, да нет ее".

- А кашу эту, гречневую, я оставил на аэродроме, как раз перед вылетом на задание. Взял да выкинул остатки завтрака на снег. Двадцать лет прошло, а мне и сейчас той каши жалко. И за то, что кусок хлеба бросил, простить себя не могу, будто подлость совершил. Ведь хлеб - это, братцы, жизнь...

Бледнеет туман. Тьма розовеет. Ветерок ранний пламя шевелит.

- Упал я, значит, на снег. Хочу подняться - не могу, - продолжает Мироныч. - Ослаб... Ни ноги, ни руки не слушаются. Кусаю зубами пальцы - боли не чувствую. Думаю: неужели конец? Кое-как встал. Качает меня. А надо идти. Надо во что бы то ни стало дойти до линии фронта, пересечь ее, добраться до родного аэродрома. Не погибать же так нелепо! Собрал все силы, поднялся.

Пошел - шаг за шагом. Вышел на поляну. Вижу рядышком стожок сена. А возле него лошадка, запряженная в розвальни. Лошадка-монголка. От нее пар валит. Видно, долго бежала. А седока нет. Зову: "Люди!" Никто не отзывается. Голос-то пропал, охрип я.

Ткнулся головой к теплому телу лошади, прижимаюсь к ней то одной, то другой щекой, грею окоченевшие руки. А лошадка спокойно хрупает сено и ласково поглядывает на меня. Животное, а понимает.

Вдруг слышу кто-то тормошит меня за плечо, спрашивает: "Чей, откуда, кто такой?". Молчу.

...Рдеет, румянится восток. Все яснее, все четче вырисовываются очертания предметов. Над плесом со свистом промчалась первая стайка гоголей. С поднебесья падает на землю радостное гоготание улетающих на юг казарок.

- Братцы, как бы нам зорьку-то не прозевать, - говорит Мироныч.

- Ладно уж, досказывайте, - просим мы. - Подождем малость.

- Да-а-а... Молчу, значит, а он: "Кто такой? Говори скорее, дядя. Не бойся. Мы третий день ищем летчика лейтенанта Смирнова и стрелка-радиста старшего сержанта Юшина. Радиограмму получили". "Ну, я - Юшин". - "А Смирнов?" - "Смирнов? Нет Смирнова. Похоронил я его. Далеко, на Березине. Погиб при посадке. Вот документы". Василько Дудо, так звали хозяина коня, постоял молча, подошел к саням, вытащил из-под соломы термос, открыл его, сказал: "Выпейте, товарищ старший сержант, кисельку тепленького, брусничного. Быстрее согреетесь". Налил полный стакан. Пью. Кисло-сладко во рту. Прошу еще. А Василь качает головой: "Не могу. Доктор приказал: помаленьку!".

...Зарево ширится, растет, крепнет. Оно обняло четверть небосвода. За Борисово-озером рвет тишину первый выстрел. Эхо долго толкается в сосновом бору и, обессилев, глохнет, сливаясь с шумом леса.

- Обморозился я крепко. Положили меня в партизанский госпиталь. Каждый день ко мне в землянку заходил Василько. Передавал новости, рассказывал о людях отряда, расспрашивал, сколько фашистских самолетов я сбил. Тогда ему шел восемнадцатый год. Носил серый малахай из заячьего меха с красными тесемками на концах наушников. Курносый, золотобровый, синеглазый. А на лацкане простенького пиджака - орден Ленина, награда за то, что валил под откос фашистские воинские эшелоны.

Но однажды Василько не пришел. Не пришел он и на второй, и на третий день. Мы забеспокоились. Я спросил у сестры, что ходила за мной: "Что-то Василька давно нет. Где он пропадает?"

Сестра молчаливо отвернулась, и плечи ее затряслись. У меня внутри похолодело: "Убит".

Зарыдав, она рассказала, как это произошло.

Вражеский эшелон с танками и артиллерией шел к линии фронта. Командир партизанского отряда получил приказ пустить его под откос. Для выполнения задания он отобрал лучших разведчиков и минеров.

Партизаны благополучно добрались до полотна. Но мины заложить не успели: то ли опоздали, то ли поезд шел с опережением графика.

Вот он показался из-за поворота. Вагоны загружены техникой. Через несколько минут промчится дальше. Что делать?

И когда до паровоза оставалось шагов пятьдесят, комсомолец Василько Дудо прижал к груди мину, выбежал из-за куста и бросился на рельсы. Раздался оглушительный взрыв. Танки, вагоны, орудия - все смешалось в одну груду, полыхающую огнем.

- В Берлине на стене рейхстага я гвоздем сделал надпись:

"Я тоже брал Берлин, Василий Дудо", - сказал Мироныч.

...Петр Миронович кинул недокуренную папиросу в огонь, закинул за спину двустволку и первым отошел от костра. За ним по лесной дороге к Борисово-озеру потянулись и мы.

Мы шли молча...

Спиннингистка

Мы сидели на отлогом песчаном берегу Обского моря и чистили для ухи картошку. Было тихо, тепло, солнечно. Такие дни гостят в Сибири только в июле, и то не всегда. Шагах в десяти от нас нежился краешек водохранилища, перебирая на мели крохотные разноцветные камешки.

Наш учитель по рыбной ловле офицер запаса Петр Максимович Сухов бросил в ведро последнюю картофелину и, глянув на Щучий залив, кивнул седой головой:

- Все работает...

Мы знали, о ком он говорит. На той стороне залива, возле зеленого островка под названием "пятачок", с утра шныряла маленькая лодчонка. Она то приближалась к нам, то удалялась. Гребец ловко орудовал веслом. Удилище его спиннинга тонкой золотой тростью мелькало в воздухе. Кто этот человек, откуда он, никто из нас не знал.

Петр Максимович приподнялся на ноги и призывно махнул рукой:

- Эгэ-э-э-й! Хватит хлестать! Пора обедать...

Вдали, на лодке, едва заметно лицо человека, ярче обозначился диск соломенной шляпы. Но ответа не последовало.

После обеда мы легли отдохнуть. А когда проснулись, увидели опушке леса женщину в легком спортивном костюме: черных ситцевых шароварах и сиреневого цвета футболке с рукавами, заученными по локоть. Она подошла к потухшему костру и остановилась, чуть улыбающаяся, смущенная:

- Здравствуйте, товарищи рыболовы!

- Здравствуйте, рыбачка! - как-то очень тепло, задушевно ответил Максимыч. - Милости просим к нашему шалашу. Мы узнали, что ее звали Ольгой Дмитриевной. На вид ей было лет тридцать - тридцать пять. Рослая, смуглолицая, похожая на грузинку. Большие карие глаза ее искрились. Лицо, взгляд, даже маленькая родинка на переносице - все в ней излучало свет, доброту.

Нам не терпелось узнать, много ли она наловила рыбы и какой именно. Мы разом встали и, как ребятишки, догоняя и перегоняя друг друга, побежали к ее лодчонке. Сгрудившись на берегу, вытянули шеи и, увидев в корзине трех щурят, разочарованно побрели обратно.

- А ну-ка нарубите побыстрее дров, - сказал нам Сухов. - Уху сварим еще раз. Тройную. Пусть Ольга Дмитриевна отведает.

_ Ну, что вы, что вы! Спасибо! - замахала руками гостья. - Зачем? Я не голодная, не надо...

- Нет уж, не обижайте нас, - сказал Петр Максимович. - Раз пришли в гости, мы должны угощать.

Наша кухня снова задымила. "Поварами" командовал сам Сухов. Когда вода закипела в ведре, он крикнул голосом, полным достоинства:

- Подать сюда ершей!

Миша Сидорин принес котелок ершей. - Мало, - сказал Максимыч. - Давай еще полкотелка! Рыбы не жалеть!

Все закружилось, завертелось. Мы никогда еще не работали с таким рвением и быстротой, как в этот раз. В наших руках перочинные ножи мелькали, как спицы велосипеда. Как же! Гость! Женщина!

Под кустом, недалеко от костра, валялось несколько сетей, отобранных вчера вечером у браконьеров. Сети были новые, капроновые, двадцатипятиметровые. Петр Максимович собирался их сдать вечером председателю рыбохраны. Заметив эти снасти, женщина враз изменилась. Она быстро встала, одернула шаровары, надела еще не совсем просохшие тапочки, уперла руки в бедра и зло спросила Сухова:

- А вы, дядя, должно быть, немало наловили рыбы?

Не зная, что случилось с гостьей, Сухов запросто ответил:

- Хороший был сегодня клев. Повезло нам на щук.

- Вам, я думаю, везет каждый раз.

Уловив в голосе женщины ледяные нотки, Максимыч поднял на нее глаза, ткнув в песок стеклянный пузырек с перцем:

- Не понимаю вас, Ольга Дмитриевна.

- А это что? - Кивком головы она указала на сети. - Браконьерничаете?

- А-а-а-а, вон в чем дело! - засмеялся Сухов. - Пять сетей тут. Все с иголочки. Вчера взяли у одних.

Ольга Дмитриевна посмотрела на Сухова острым, насквозь пронизывающим взглядом и, продолжая держать руки на бедрах, сказала;

- Может быть, и так. Прямых улик у меня нет. Но есть эту рыбу я не буду...

Видя, что дело принимает серьезный оборот, Петр Максимович тоже встал, отряхнулся, пошарил в грудных карманах, хотел показать документ, что он общественный инспектор по охране рыбных богатств Обского моря. Но, подумав, воздержался. Что даст эта бумажка? Разве она поверит? И он лишь коротко сказал:

- Сети не наши. Вон ребята могут подтвердить. Солдаты не соврут.

Петр Максимович повернулся в сторону моря и крикнул:

- Ребята!..

Но вместо солдат из березняка вышли четверо мужчин. Они несли на плечах по связке удилищ. Это были те браконьеры, у которых Петр Максимович отобрал вчера капроновые сети. Один из них, большеголовый, с лохматыми рыжими волосами, выстрелив сквозь зубы тоненькой струйкой слюны, вплотную приблизился к Сухову и, оглянувшись по сторонам, что-то шепнул ему на ухо:

- Что?! - закричал вдруг Максимыч. - Что вы сказали? Да как вы смеете, а? - Он весь задрожал. Плотно сжав губы и, судорожно двигая скулами, с трудом выдохнул. - Катитесь отсюда ко всем чертям! Не надо мне ваших денег...

- Ну, ну, поосторожней! - Человек с лохматыми волосами сделал шаг назад и воровски оглянулся.

Неожиданно для всех вперед вышла Ольга Дмитриевна. Достав из кармана книжечку в темном переплете, отрекомендовалась:

- Гражданин, ваши документы. Я - сотрудник Волчихинского районного отделения милиции. Вот мое удостоверение. Составим протокол за браконьерство. Ну-у...

Лохматый растерялся.

- Нет у меня никаких документов, - пробормотал он невнятно, пожимая плечами.

Протокол все-таки был составлен. И когда браконьеры скрылись из виду, Сухов удивленно развел руками. Глаза его подобрели, лицо озарилось мягкой, добродушной усмешкой.

- Неужто правда? - сказал он. - Неужели вы, Ольга Дмитриевна, в самом деле милиционер?

- А что? Непохоже разве?

Петр Максимович достал большую деревянную ложку и принялся важно ворочать ею в ведре и пробовать, по вкусу ли посолена уха.