Два дня у егеря Кондратьева. (Дм. Галкин)

Егерь М. С. Кондратьев

Мещера - край лесов, полей и бесчисленных озер. Река Бужа, вертлявая, омутистая, петляет между осиновых чащоб, серых ольшаников, ныряя из одного озера в другое.

Тихие плесы озера Святого, где расположено Мещерское охотхозяйство, поросли стрелолистом, кугой, канадским рисом и кувшинками. Они дремлют под спокойным среднерусским небом.

Пока егерь Михаил Семенович Кондратьев снимал охотников из ближних к избушке шалашей, я сидел в скрадке среди воды и любовался закатом. Он медленно тлел над темной гривой бора и утопал в коричневой, словно кофе, воде. Уже совсем в сумерках показалась лодка Семеныча. Он сидел на корме, греб одним веслом, и лодка шла так спокойно, будто кто-то невидимый тянул ее осторожно ко мне спрятанной под водой веревкой.

- Затосковал или нет?

Разговор его слегка окающий, владимирский.

- Какая тут тоска, Михаил Семенович! Всю бы ночь просидел. Красотища-то, а?..

- Что правда, то правда! Сейчас я бочком подгоню, ты осторожненько садись спереди. Ружье опростал?

- А как же. Это у меня закон. Говорят, и незаряженное ружье, а в год один раз стреляет.

- Вот именно.

Темнота все густела. Только на западе, придавленная тучами, угасала узкая полоска зари. Лодка, выбирая открытые плесы, плавно скользила по еле светящейся воде.

- Далеконько нам еще ехать, Михаил Семенович? - спросил я. Среди зарослей осок и лабиринта извилистого русла Бужи и днем-то с трудом найдешь дорогу к сторожке. Порой ряска, густым ковром покрывающая воду, преграждала путь и лодка с усилием пробивала ее.

- Приедем, - егерь отвечал спокойно и уверенно. - Посадил вас подальше, чтоб охота была. Не всех же в одну лужу толкать. Пока снял тех, отвез в сторожку, и день сник.

Где-то в ночи, как звездочка, мерцал далекий огонек.

- Это в нашей сторожке?

- Нет, на базе.

Вот уже двадцать минут мотаемся мы в этой заколдованной озерной тишине. Мне непонятно, как это Кондратьев безошибочно ведет лодку. Чтоб не молчать, снова затеваю разговор:

- Семья-то большая?

- Сейчас сам пятый. - Он вздохнул и как бы про себя про говорил:

- Как-то Вовка там сдает в МВТУ? Сдаст ли? Он у меня предпоследний. Еще дочь в восьмой класс ходит.

- Наверное, сдаст, - успокоил я его, - парень-то бойкий?

- Хороший малый. Двое у меня довоенных - дочь и сын. Трое послевоенных. Старшая, главный врач, в Гусь-Хрустальном работает. А сын - офицер. В прославленной Кантемировской служит. Мою, так сказать, прежнюю линию ведет. - Военную?

- Вот именно, ее.

Подул ветер. Где-то в камышах знобяще-холодно зашелестела вода. Решив переменить разговор, я спросил: - Зимой здесь, видимо, раздолье? - Собак гончих у нас в хозяйстве нет. А без собак зимой какая охота, - по-своему воспринял он мой вопрос. - На зиму я переселяюсь к жене, в Тюрвищи. Помогаю ей по хозяйству. Потихоньку заготовляю к весне гнезда для уток, инвентарь ремонтирую. Да и общественной работы хватает. Я председатель ревизионной комиссии в колхозе, председатель товарищеского суда.

- Родились вы где?

- В деревне, неподалеку отсюда. Мой батька, Семен Иванович, тут на озере егерем работал. Я, как говорят, продолжатель династии. Еще мальчонкой с ним исходил всю Мещеру. Характер у старика был крутой. Часто вспоминаю наши былые стычки с браконьерами. Да и теперь браконьеры все грозятся утопить меня. Как видишь, оно, это егерское дело, не простое.

Почти из-под лодки, захлопав крыльями, взлетела утка. В стороне тревожно прокричала болотная птица.

- Куличок-песочник, - пояснил Михаил Семенович.

Я все гляжу в темноту ночи, надеясь увидеть огонек сторожки. То и дело неуверенно спрашиваю:

- Кажется, светит слева, а?

Семеныч молчит. Невозмутимо и, как мне кажется, легко работает веслом. Вдруг лодка прошуршала о лозняк и встала. Сквозь кусты тальника, почти рядом, я увидел свет лампы в окне. Кондратьев мастерски вогнал лодку в заводинку-бухточку на острове, где расположилась сторожка.

В маленькой прихожей горела керосиновая лампа. Я огляделся - небольшой стол, лестница на чердак. Прямо у двери печка, побеленная известью. По ту и другую сторону стола, вдоль стен - широкие скамейки.

- На этих скамейках, видно, охотники спят, - подумал я.

В избе жарко. За столом возбужденно ведут разговор двое, которых егерь привез раньше. Молодой, бородатый, распахнув ворот рубашки, предложил:

- Раздевайтесь, да время закусить.

Я снял плащ, взял мыло, полотенце и вышел умыться. Когда вернулся, Михаил Семенович сидел на лавке у окна. Голубая майка обтягивала широкую загорелую грудь. Плечи, руки - богатырские. Красивая голова с черным, посеребренным сединой чубом, прочно держалась на короткой мускулистой шее. Ладони большие, в мозолях. Штаны напоминали трусы, залатанные снизу кожей. У Кондратьева нет обеих ног выше колен. Мое внимание привлекла надпись на двери.

"Мы, туристы маршрута 226,
благодарны этой избе,
спасшей нас от неминуемой гибели!
А теперь смело пойдем
против шторма и волн.
Ура-а!!!"

Горьковчане Иванцовы

Рядом другая надпись:

"Нас было пятеро. Все ушли живыми. 
8.7.66 г. Студенты МИФИ".

Ниже химическим карандашом печатными буквами выведено:

"Здесь нашли приют 18 заблудившихся туристов. 
2 июля 1968 г. Спасибо!"

Оказавшись на озере, где от берега до берега не один километр, застигнутые бурей и грозой, люди находят приют и спасение к этой тесной избушке охотника. Глубокое чувство благодарности несут в себе скупые строки.

Я вышел на воздух. Над озером царила ночь. Всходила мутная луна. Было зябко. Нашел пень, сел. Откуда-то налетел порывистый ветер. Долго сидел я, слушая тишину ночи. И думал о егере. Сколько на нашей земле таких вот непреклонных, мужественных людей. Не поддаются никакому горю, никакой беде, в любом положении умеют найти свое место в жизни, стараются принести пользу.

В сторожке голоса затихли. Тускло светилось окно от керосиновой лампы. Но вот заскрипела дверь и рядом со мной появился Кондратьев. Чиркнул спичкой. Подсел рядом.

- Портится погодка?

- Да, ветерок.

Мне хотелось узнать у Михаила Семеновича, как он справляется с нелегкой работой на озере.

- Трудновато вам? - осторожно спросил я. - Ноги на фронте оставили?

- Оставил в эвакогоспитале, а угостили под Тирасполем. - Он задымил папиросой. - Есть там такое местечко - Збораж. До этого мне просто везло. Четыре раза был ранен и все легко. Под Сталинградом, на Курской дуге, на Днепре... Наш танковый корпус, где я был заместителем командира полка по политчасти, прошел тяжелый путь. Война меня застала в Бессарабии. С боями отступали до Волги. А потом обратно по той же дороге. В апреле сорок четвертого отвоевался. Перед рассветом командир полка вызвал командиров батальонов на рекогносцировку. Был и я с ними. Стоим на опушке. Глядим на передний край. А немец то ли подстерег, то ли случайно, но угодил миной в самую точку. Уложил сразу восемь офицеров. И комполка насмерть. Мне левую ногу раздробило. Ампутировали ее в госпитале. Лежу и думаю: "Эх, не удалось добраться до Берлина!" А тут еще одна беда. Под вечер немец стал бомбить наш госпиталь. Потолок обвалился, и балкой разбило мне вторую ногу. Вытащили меня из-под развалин, да в Проскуров. Там и правую отрезали. Потом уж я попал в Москву, к профессору Вишневскому. Намыкался он со мной. Семь месяцев лежал у него. Если бы не он - крышка! Подлечился, вернулся домой. Жена приняла хорошо. Говорит: "Миша, я работать буду, а ты сиди дома, гляди за детьми. Проживем...". Я улыбаюсь и отвечаю ей: "Ты что, Наташа, из меня няньку хочешь сделать? Смотри, у меня руки есть, сильные руки... А ты мне "сиди дома". Я батькино дело продолжу". - "Да не возьмут тебя без ног". - "Возьмут, я хоть и без ног, но солдат". Вот минуло уже двадцать лет, как работаю егерем. Справляюсь. Имею награды от командования. Люблю наш русский простор! Вот эти леса, плавни!

- Н-да... - вздохнул я, - хватил ты, браток, лиха. Гляжу и не могу понять, как это ты управляешься? Тут две ноги имеешь, да бывает в такой переплет влипнешь, хоть плач.

Михаил Семенович улыбнулся.

- Привычка нужна. Сын Вовка иногда помогает. А шалаши на воде сам строил. Колья на берегу заготовил, нарубил кустов. Потом взял лодку поустойчивей, ящик пристроил, кувалду с собой и поехал. Втыкал колья в дно, залезал на ящик и кувалдой забивал их, как сваи.

- А если упадешь с лодки?

- Привязываю себя.

Утром, когда стал обуваться, заметил в носке левого сапога дырку - проткнул сапог острым сучком. А в худых сапогах какая охота!

Свой шалаш я уступил Лексеичу. Сам решил остаться на острове.

- Что лениво собираешься? - заметив мою нерасторопность, спросил Кондратьев.

- Что-то нездоровится, - покривил я душой. - Пожалуй, останусь здесь.

Кондратьев испытующе взглянул мне в глаза и, как я понял, усомнился в правильности моего заявления.

- С чего бы это? Вчера был здоров и вдруг занедужил. Свой шалаш уступил? Хвалю! Садись в другой. У меня ведь есть запасные.

Он запахнул куртку, застегнул пуговицы.

- Я сейчас отвезу их, а ты дождись меня здесь.

Утро еще не наметилось. В темноте тревожно шелестел камыш. В кустах, в сухой траве шуршали мыши. В разрывах облаков мерцали звезды.

Семья утиная

Михаил Семенович вернулся на рассвете. Я сразу пошел к нему навстречу.

- Михаил Семенович, извини, давеча сказал неправду. Сапог прохудился. Если есть шалаши в сухом месте, посади.

- Так-то лучше, - усмехнулся Кондратьев. - А то "занедужил". Какой номер носишь?

- Сорок первый.

Поди слазь под нары. Там, справа от стола, возьми.

Под нарами нашел добротные охотничьи сапоги.

- Великоньки? - осматривая меня вместе с сапогами, спокойно спросил Кондратьев. - Ничего, сенца набьешь. Возьми на чердаке, что помягче.

- Чьи это? - спросил я.

- Мои. Купил на всякий случай. Вот видишь, пригодились.

За зорю я убил двух уток. Когда взошло солнце, пролет прекратился. Вылез из шалаша и пошел к егерю. Он сидел в стороне у берега в лодке и курил.

- Такие просторы, а уток совсем нет, - подумал я. - Почему?- И спросил об этом Михаила Семеновича.

Он задумался.

- Когда-то тут уток было, что мух. Мы с батькой на охоту дальше как на триста метров от дому не ходили. За зорьку легко брали по дюжине крякашей. В лесных болотах гнездились журавли. Сидишь, бывало, в лодке, а Они всем выводком низко над гобой в поле на кормежку летят. Почему теперь дичи мало? Что сказать? Причин много. Кругом строительство. Болота осушают. Кустарники корчуют и распахивают. А сколько туристов за лето на лодках, плотах проплывает по озеру? Это шумный, дотошный народ. А птицы шума не любят. Меняют пути пролета. Опять же и охотников стало больше. Раньше в округе было человек десять - двенадцать. Теперь что ни пацан, то с ружьем. Браконьеры, как грибы поганые, нет-нет, да и выскочат. Мне кажется, нужен строгий закон об охоте.

- Да, - согласился я, - против браконьеров нужны крутые меры.

Кондратьев посмотрел на часы, вздохнул и добавил:

- За долгие годы перевидел я всякое. Хозяйство ведь тоже нужно с головой вести, расчетливо. А случалось в прежние времена приезжали такие охотоведы, от которых проку, что от козла молока. Припылит такой перед началом охоты и спрашивает:

"Как дела с выводками?". Говорю честно, так мол и так. А он: "Показать надо больше, что такое пятьсот штук - ерунда! Какой процент к отстрелу даешь? Я покажу не пятьсот, а две тысячи". - Показывай, - говорю, - хоть пять тысяч, твое дело".

Вернется тот в Москву и доложит, что в хозяйстве две тысячи выводков. Установят отстрел на пятьсот, на все наличие. Пришлют охотников. Как начнут палить, бедной утке и приткнуться негде! Следовало бы так сказать Совету: "Птицы в хозяйстве мало. Давайте разъясним охотникам, что охоту разумно закрыть года на два". Охотники, я уверен, поймут.

Над нами из-за тростников пулей пронеслась пара чирков. Минуты две спустя раздались выстрелы. Мы помолчали, думая о своем.

- Я перед тем, как прийти к тебе, - прервал молчание Кондратьев, - сидел и наблюдал за ондатрой. - Хатку она здесь построила. Вон видишь у осоки? Умная тварь, чистоплотная. Я поздней осенью обычно капканы на них ставлю. Иной раз штук шесть выловишь, не переставляя капкана.

- Вчера сижу в шалаше, - решил и я поделиться с Кондратьевым своими наблюдениями, - в осоке какая-то большая птица, вроде цапли. Рыбу ловит. Заметит добычу, шею в себя вберет, а потом, как из лука стрела, - раз носом в воду, и глядишь, во рту что-то держит. Малейший шорох - замрет, шею вверх, клюв вверх, и не отличишь от осоки.

- Это выпь, - на лице Кондратьева расплылась добрая улыбка.

Из-за туч вышло солнце. Ярким светом осветились стоящие неподалеку стога. Гладь озера заблестела от солнечных бликов. Несколько утомленное лицо егеря сделалось веселее. Мне захотелось сфотографировать Михаила Семеновича. Два дня провел я у него. Добрейшей души человек.