По страницам старых изданий

Лесник. Волчья заводь

Евгений Васильевич Дубровский (литературный псевдоним - Лесник) родился в 1871 году. В конце прошлого века он окончил Петербургский университет, затем некоторое время работал в Министерстве земледелия, в 1914 году уехал работать лесничим на Урал.

Первый свой очерк Лесник написал в 1924 году, а затем за семнадцать лет литературной работы опубликовал свыше сорока сборников очерков и рассказов. И не будет преувеличением сказать, что в двадцатых-тридцатых годах он был самым популярным писателем природолюбом.

Произведения Лесника отличаются тонкостью наблюдений за природой, лаконичным и образным языком, присущим этому писателю темпераментом. Недаром многие его произведения стали действительно хрестоматийными: отрывки из его очерков и рассказов вошли в школьные учебники. Его произведения оказали огромное воспитывающее влияние на юннатов двух предвоенных десятилетий.

Евгений Васильевич Дубровский скончался в 1941 году. Последний прижизненный сборник его рассказов назывался "Зеленый шум". Один из рассказов этого сборника мы и предлагаем вашему вниманию.

I

Куда-то вдаль уходил отрог озера, загибаясь узкой, длинной полосой воды в чащу кустов. Из рыбачьей лодки видно было только начало заводи, а в самый конец никак не удавалось заглянуть. Что там в этой зеленой заросли? Не плавают ли там в тишине лебеди? Не расхаживают ли там осторожные, длинноногие журавли? Это они кричат оттуда странными голосами или какие-нибудь другие, необыкновенные, невиданные, птицы?

- Ничего там нет, - сердито отплевывался старый рыбак, - утки туда не садятся, рыба не водится. Только волки там пьют.

Ну вот. Значит, так и есть: особенное место.

- А как это волки пьют?

- Обыкновенно. По-собачьи лакают. Да ты никшни, сиди смирно, егоза. А не то прогоню и в лодку брать не буду.

Сияет в свежей зелени безоблачное утро, блестит озеро. Старик вытаскивает из водной глубины морды - остроконечные продолговатые корзины, - ив брызгах, сверкая чешуей, трепещут по дну лодки крупные рыбы. Вот окуни, пучеглазые, горбатые, с красными плавниками; вот лещ, золотистый, широкий, как поднос. И щука плещет хвостом, раскрывает зубастую пасть. А в заводи что? Вот волков бы посмотреть!

- Незачем нам, паренек, в заводь ехать, - ворчит старик, - брось ты о ней думать. Тут лучше. Смотри, карасей-то что набилось! Наша рыба в тине живет, в грязи, потеплей любит, там ей не с чего жир нагулять: в углу-то вода холодная, чистая, ключи бьют.

- Дедушка, миленький, поедем в заводинку, посмотрим на волков. Они какие?

Рыбаку мои расспросы надоели.

- Мальчишка ты не маленький, - сказал он, - а дурак. Ну, мыслимое ли дело волка летом увидать! Он и осенью-то сквозь голые кусты на глазах у тебя мышью прошмыгнет - не заметишь, а теперь везде лист, трава. Молчи, а не то прогоню.

II

- К Долгому озеру в конец с берега как попасть, знаешь? - спросил я Степку-подпаска.

Он не раз водил меня в пойме по глухим тропинкам, показывал мне утиные лужи.

- В Волчью-то заводь, - ухмыльнулся Степка, - как не знать! Тебе туда зачем?

- Мое дело. Сведешь?

- Очень даже просто. С гати, с коровьего гона, тут тебе и ход. Пойдем. Вот сюда полезай, - сказал Степка. - Мое дело - показать, а вылезешь ли назад - не знаю. Съедят того и гляди.

Он указывал на какую-то прогалину между кустами, где виднелась болотистая тропинка, уводившая в чащу. Тут можно пробраться к заводи. Сюда удирают волки, когда за ними гонятся пастухи, тут где-то волчьи гнезда.

- А это что?

Через несколько шагов зияла другая дыра.

- Да то же. Лаз. Их тут много. В какой ни влезь, все там будешь. А вот вылезти оттуда... Смотри, брат.

- Ты сам-то их не видал? Может, врешь?

- Вона. Сколько раз! Он ничего, волк-то, он человека зря не трогает. На него только чуть - он бежать. Ну, к гнезду не лазим - нельзя, не полагается. Ежели их на гнезде-то тронуть, они такого зададут! Куда, куда ты завязла, козья душа? - закричал Степка.

И побежал выручать из грязи козу.

III

Густые кусты тянулись вдоль всей гати. Кое-где под нижними ветвями виднелись темные дыры. Вот они, волчьи тропы, отпечатки когтистых лап на грязи у входов. Волки ли наследили? А вдруг просто собаки набегали?

Тут по гати, по протоптанной скотом среди кочек болота дороге, местами кое-как замощенной хворостом, утром в пойму, вечером обратно в деревню тяжко бредет стадо, тут спутаны, сбиты сотни различных следов.

Степка бегал в сторону от гати то за коровкой, то за овцой, хлопал кнутом, свистел, орал, подмигивал на заросль:

- Ну как? Слазил? Нет? На словах-то боек, а тут небось скис! Фью-ю!

Кусты стояли молчаливой зеленой стеной. Посвистывали тонко маленькие кулики, крякали разными голосами утки, глухо стонала выпь, водяной бык. Кряковая утка, взяв клювом за шею каждого утенка, перенесла их с десяток, пуховых, зеленых, через колдобину и, озабоченно покрякивая, пошла дальше, весь ее выводок, пища, ковылял за ней. А волки? Никогда их не видать, не слыхать.

Вранье, должно быть.

IV

На утренней заре, в час тумана, тишины и сна, я вошел в узкий ход между кустами, раздвигая влажные от росы ветви. Скоро пришлось нагнуться: зеленый свод повис над головой, роняя холодные капли. Молотом колотилось сердце, но я полз, в смутном ужасе протягивая ружье вперед. Скользко, мокро, грязно, рои мелких мошек отвратительно лезут в лицо, какие-то мягкие нитки тянутся, паутина, плесень, что ли, гадость такая, и пахнет скверно - гнилью. Но ни звука, ни движения. Где же кости, черепа, остатки растерзанных животных? Только липкая грязь и пронизывающая сырость.

А за кустами широкий зеленый луг и полоса воды, наполненная темно-красными отблесками. Вот он, таинственный угол, конец озера. Травы тут растут несмятые, незапачканные, не тронутые никогда никем.

Ну какие тут звери! Я, закинув ружье за плечо, походил по крепкому сухому краю берега. Видно было, как из темной глубины, точно серебряная, всплывает рыба и - бульк! - ловит мошку.

Сердитый вылез я сквозь мокрые кусты обратно на гать. Там тяжко, грузно шло привычной дорогой стадо. Мычанье, крик, ругань, бряканье колокольцов, шлепающая беготня по лужам, резкий запах коз, хрюкают свиньи. И Степка хлопает, свистит, орет, хохочет:

- Ну как? Слазил? Видал? Никого не видал? Да где тебе! Тетеря!

- Проваливай, - ответил я со злостью, - сам ты все только врешь.

Степка, ругаясь, убежал за стадом, а я пошел домой. Мне было очень досадно: такое таинственное место и ничего страшного.

V

Зазолотились листья, запахло яблоками в лесу, но дни стояли жаркие, ясные. Я охотился без собаки и не лазил больше по лужам - вода стала холодна, - уток я поджидал на кормежке. Случ1Лось все-таки провалиться в болото, зачерпнуть в сапоги, тогда сушиться, отдыхать, пить, есть я отправлялся за ограду из кустов к ручью, ниспадавшему пенистой лентой с уступа берега в озеро. Там в большом кусте, одиноко стоявшем почти у воды, я связал верхние ветви, а на них навалил грудой хворост. Дождь почти не пробивал этой крыши. Жестяной чайник, охотничья сумка, кафтан часто оставались в убежище, никто их не трогал.

В туманное росистое утро я, мимоходом затаившись между кочками неподалеку от гати, удачно подстерег на луже уток и убил пять больших кряковых. А на охоту я шел в другой конец поймы - не тащить же этакую тяжесть! И я ушел, развесив неожиданную добычу в своем кусте. Когда я возвратился перед вечером, на бечевке висели лишь три красные лапы.

Кто тут был, кто взял уток?

Уж не волки ли в самом деле, человек-вор унес бы все с бечевкой?..

Эти оторванные утиные лапы меня и встревожили, и напугали, и обрадовали: что-то есть.

Мне иногда казалось, что кто-то шныряет в густой заросли по краю лужайки. Какие-то тени как будто неслись, мелькали там. Шуршал лист, трещала чуть-чуть ветка. Ветер их шевелит? Не чудится ли мне после россказней о волках?

Опять тишина, никого, ничего, ни движения, ни звука. Только ключ журча лепечет да его пена белая вечно тянется в озеро.

VI

Скучно и трудно охотиться без собаки. Я стал нанимать каких попало за пятачки, подманивал подачками бродячих. Одну, по имени Мальчик, я купил за тридцать копеек. Это был плутишка и вор, но очень послушный песик. На нескольких охотах он служил отлично. Шли мы почти всегда по гати, через коровий гон. До дома отсюда еще далеко, жажда мучит после долгого похода, а вода кругом только болотная; прозрачный, чистый, холодный ключ журчит там, у заводи.

И возвращаясь с удачной охоты измученный, счастливый - две связки уток висели у меня за плечами, - я, забираясь с гати в кусты, крикнул:

- Эй, Мальчик, сюда, за мной!

С половины темной дороги я вернулся: нет собачонки.

Мальчик сидел среди гати на грязи и визжал, точно его побили. Я подошел, погладил его, он лизнул мне руку, ласкался, бегал, но не переставал скулить с поджатым хвостом.

- За мной, за мной, - твердил я, таща его за шиворот.

Вся шерсть его стала дыбом, он рычал, огрызался, лязгал зубами - смирный, покорный Мальчик.

- Не слушаться? Я тебя, дрянь!

Уцепив ремнем за шею, я приволок его сквозь кусты на лужайку к ручью и тут отпустил. Он прижался к моим ногам. Я потрепал его по голове.

- Ну, ну, - повторял я, - ну, дурачок. Не бойся, ничего тут нет.

Но он дрожал.

В кустах тянулись, вились облачками полупрозрачные белые клочья, все молчало. Быстрые крылья часто свистели в вышине, но утиные стаи неслись, даже не снижаясь над пустынным уголком. Откуда-то все утки знали, что тут вода слишком чиста и холодна.

Я напился из ключа, отдохнул, взвалил на плечи свою добычу и, свистнув Мальчику, выбрался сквозь черную чащу кустов на гать.

Тени вечера ползли по земле, туман клубился над болотом, растрепанными красными перьями висели редкие облака, дымно догорал край неба. Я шел по гати и вдруг заметил, что Мальчика нет. Тоскливый вой донесся откуда-то из темно-седой мглы. Я не остановился. Всякая скотинка сама домой бегает, и собака должна найти дорогу.

Бедняга Мальчик: он не вернулся, и больше никто его не видал.

- Скормил собаку волкам, - дразнил меня Степка, - охотник тоже! Тетеря, тетеря!

- Помалкивай, - огрызался я, - собака, может, сама пропала, а вот жеребенка кусуновского средь бела дня кто прозевал? Все видели. Подпаска-то, говорят, драли.

VII

Я прилег на берегу озера и задремал. Сладко спится под плеск воды: струя, набегая, не то шелестит, как трава, не то шепчет. Я ничего не видал во сне, но вдруг проснулся в испуге, будто толкнул кто.

В пяти шагах от меня стоял волк и, слегка наклонив голову, спокойно смотрел мне в лицо.

Я шевельнул пальцами желая протянуть руку за ружьем, и в тот же миг волк исчез. Куда? Кусты - шагов за тридцать, не мог же он перемахнуть туда одним скачком!

Уж не приснились ли мне эти чуть дрогнувшие остро стоящие уши, почти белый подгрудок, неизъяснимо странные искры, этот жуткий, острый, дикий взгляд светло-желтых глаз?

Был тут волк или не был?

Вот отпечаток четырех лап, в страшном прыжке взбудораживших песок. Нет, это не собачий след: тут когти сжаты узко, тесно, они впились глубоко, тут почти не видно круглой мякоти пальцев, как у собаки.

Это волк, волк приходил. Они есть, они живут тут, волки, и я дождусь, я подстерегу их во что бы то ни стало.

VIII

Степка стал моим врагом.

- Эй, охотник, - кричал он при всякой встрече, - к волкам собак водит! Ха-ха, целое лето караулил, ни одного не видал!

Волки

- Видел, видел!

И я пытался рассказать про волка.

- Ну да, как же, - горланил Степка, - станет волк на тебя, на сонную тетерю, глядеть!

Он бы тебя за пузо сгреб. Все врешь!

Стадо перестали выгонять, пойма пожелтела. Я все-таки ежедневно пробирался по пустынной гати к своему кусту у озера. Края его замерзли. Но как я ни смотрел, как ни слушал, волков не было. По сугробам туда не пролезть. Весной, едва стало слышно, что через коровий гон можно кое-как пробраться, я зашагал к гати.

- Это куда, стрелок? - спросил деревенский охотник. - За селезнями, что ли?

- На волков.

- Ну, и дурак.

Я продолжал идти, не очень довольный. Охотник догнал меня, смеясь:

- Слушай, малый. Глупишь ведь, давно глупишь. Не выйдет к тебе волк никогда.

- А вот вышел.

- Пустое. Этак не называется выйти. Тебя волки видят, а ты их нет. Неужели непонятно?

- Так как же быть?

- Ты закрышку сделай, загородку, шалаш, что ли, да падаль клади: собаку, кошку дохлую принеси, ворон настреляй. Сам не показывайся, ни-ни. Привыкнут, станут днем приманку жрать - тогда пали. А по-твоему, по-дурацки, хоть всю жизнь сиди, ничего не будет.

IX

Куст мой в тот же день превратился в шалаш, я забил его хворостом, но легко сказать - принести сюда дохлятину. Откуда? Ворон у озера также нет, они около деревни летают. Там их стрелять - от Степки не скрыться, засмеет, прохода не даст, негодяй!

Промыслив кое-как двух ворон, я бросил их перед шалашом. Ночью вороны исчезли бесследно. Я принес к шалашу крысу, завернутую в газету: утром осталась только газета, в следующую ночь унесли и ее. Ну постой. Я крепко привязал трех ворон к толстому обрубку и бросил так близко, что палкой можно было достать из шалаша. Всю свежую весеннюю ночь я продрожал, терпеливо поджидая. Сова размахивала лохматыми крыльями. Какие-то серые тени мелькали по лужайке в предрассветном сумраке. В болоте дико ухал филин, и эхо откликалось на странный звук. Кто-то как будто выл в кустах, лазил там в темной чаще. Или тут перед шалашом какая-то возня? В тягостном полусне в темноте все смутно, непонятно. Но в свете утра ясно: нет ни ворон, ни даже обрубка.

Измученный, промокший, дрожа от холода, выполз я из кустов на гать.

Что за неистовый крик сверлит воздух? Поросенка режут, с живого жеребенка сдирают кожу? Какой-то пестрый, полосатый ком, подпрыгивая, катится, несется по грязи. Поросенок, да, да, поросенок, а рядом с ним, вцепившись в его ухо, скачет крупный серый зверь.

И, позабыв, что у меня в руках ружье, я изо всех сил для чего-то заорал:

- Волк, волк! О-го-го, волк!

Поросенок визжал, верещал, но прыгал, а зверь, даже не оглянувшись на меня, продолжал тащить его за ухо, и серый лохматый хвост его, загибаясь, хлестал по поросенку, как кнут. В кустах исчезло все: и поросенок, и страшный его погонщик.

- Держи, лови, бей! - вопил откуда-то выскочивший Степка.

Он остановился, задыхаясь, у прогалины в кустах.

- Здесь? Сюда угнала? Волчица. Трое суток, проклятая, около стада лазила, все-таки схватила. Ты чего смотрел? У тебя в ружье-то что?

- Картечь.

- Дура. Навоз там. Давай сюда ружье!

- А это видал?

Я в негодовании показал кукиш. Отдать оружие - да ни за что!

Степка сорвал с головы шапку, швырнул ее мне под ноги в грязь.

- Пропади ты пропадом, - начал он, - провались...

И вдруг заплакал, зарыдал:

- Опять меня пороть значит. А я чем виноват? Я что ей палкой сделаю? Она заест там, у гнезда-то...

Поросячий визг перешел в какой-то писк, заглушённый клокочущим ворчаньем, и вдруг оборвался.

- Зарезала! - простонал Степка. - Крышка, выпорют...

- Нечего хныкать, - сказал я чуть не плача, - идем вместе. Ты покажи куда, а я запалю.

- А не врешь? Не промажешь? Ну ладно. Только чур, гляди в оба.

X

Мы дружно вступили в грязно-тенистый ход среди ветвей.

- Зла она, - шептал, ползя, Степка, - осатанела вовсе от голода. На кобылу вчера средь бела дня бросалась.

- А где у нее гнездо, ты знаешь?

- Еще бы не знать! Прямо за ручьем, в яме. Сколько годов тут! Гляди, она...

Среди лужайки на совсем открытом месте, припав на передние лапы, что-то делала волчица. Голова ее была от нас закрыта поросенком, виднелись только часть спины и хвост, махавший скоро-скоро.

Стрелять? Так далеко? А вдруг пролетит мимо единственный заряд?..

- Вот что, - хрипел Степка, - жрет она, нас не видит... Мы подбежим, я на нее чукну, а ты пали. Ну, раз, два, три!

Мы выскочили из кустов и понеслись по лугу. Но вместо того, чтобы кинуться от нас наутек, волчица, подняв окровавленную морду, завыла жалобно и протяжно. Она видела ружье, но не имела сил отцепить лапы от своей добычи. Четыре рыже-серых пушистых комка копошились у задних ног волчицы. Щенята, скуля, трепали ее иссохшие от голода сосцы, пока она спешила нахвататься пищи, закопавшись носом в растерзанное брюхо поросенка.

- Стыдно... матку... охотнику бить, - пробормотал я, задыхаясь от жалости, - бери ружье, Степка, стреляй.

- Ишь ты, - вздыхал он, - махонькие, голодные вовсе. Навстречу выбежали. Тоже заботится матка-то.

И он побежал обратно к стене кустов, я- за ним.

На гати он поднял и надел свою грязную, промокшую шапку.

- Про все про это никому не сказывай, - сурово обратился он ко мне, - а то бить меня будут.

- Так ведь все равно, поросенок пропал...

- За него выпорют, без этого нельзя, обыкновенно. А коли узнают, что мы его волчице бросили, тогда бить. Это другое дело.

- Вот что, - сказал я, не зная, как утешить недавнего врага, - убью я, Степан, большого волка и тебе его подарю, а ты продашь шкуру. Степка взялся за бока и даже присел от смеха.

- Ну, ну, - пропыхтел он наконец, - ну, спасибо. Ладно, коли так. Прощай.

XI

Степка рассказал мне, что на дьячковом огороде валяется дохлая кошка. Я стащил ее к своему шалашу, а волки съели. Я их не видал, но часто слышал возню, грызню, вой в глуши отдаленных кустов за ручьем. Звери обнаглели, привыкли к шалашу: я торчал в нем дни и ночи, в холод и в дождь.

Встретив меня под деревней, Степка таинственно подмигнул:

- У бабки Анисьи, у солдатки, телка вот-вот околеет. Четвертый день в стадо не гоняет.

- Ну?

- За грош уступит. Подходящее дело. Пуда на три будет с лишком.

- Не стащить. Далеко.

- Передок достану, свезем.

Белая телка, толсто раздувшаяся перед смертью, привязанная к оси на двух колесах, приехала в вечернем сумраке к кустам у гати. Вдвоем мы волокли ее до ночи через кусты. Степка ушел, я остался.

Волчья стая явилась немедленно, вместе с темнотой. Белая туша еле виднелась смутным пятном, а черные тени кругом нее метались, скакали, выли, дрались, грызли, чавкали.

Как стрелять ночью в тень?

Я ждал света: всего не сожрут, придут днем. Всю ночь около меня возились и грызлись звери. Под звуки жранья и драки я долго дрожал от страха, холода, нетерпения и все-таки, кажется, дремал. Все стихло в тумане, в сырости, в темноте.

Едва вылез, сверкнув, из-за озера край солнца, я посмотрел сквозь ветви шалаша. Там, где с вечной своей песней падал и пенился ключ, три волка, припав на передние лапы, почти лежа рядом, лакали воду. Они мне были видны все до шерстинки, их оскаленные зубы, их жадно шлепавшие розовые языки. Два волка поменьше, один большой, седой совсем близко. Я прицелился ему в ухо и выстрелил. Два подпрыгнули, рявкнули с визгом и, пока рассеивалось облачко дыма, куда-то исчезли. Огромный старый волк, поникнув разбитой головой на лапы, как будто к чему-то прислушивался торчащим другим, неповрежденным, ухом. Он был убит наповал.

Рис. А. Семенова