Фузея (Вячеслав Митрофанов)

Фузея

Было это в послевоенном сорок седьмом. Весна в тот год выдалась капризная, затяжная. Накануне Дня Победы отправились мы с товарищем на глухариный ток. Был у него знакомый лесник - дед Яша. В прошлом заядлый охотник и рыболов. У него-то мы и собрались остановиться. Жил он со своей старухой Марьей, на охоту уже ходил редко, но приютить нас и сводить на ток мог.

Шли не торопясь. За шутками да прибаутками и пятнадцать верст не дорога. Высинился ультрамарином северный весенний вечер. Вешние воды переполнили канавы и кюветы, затопили пожни, луговины, болотины. Косые лучи заходящего солнца, пробиваясь из-за свинцовых туч на горизонте, позолотой ложились на стволы сосен, переливались в сиреневой дымке березняков, сверкали алыми пятнами в бегущих и стоячих водах. Лес по обе стороны дороги жил будоражной весенней жизнью. Всюду булькала вода, откуда-то сверху доносился посвист упругих крыльев, всюду кричали, пели, верещали пернатые обитатели северного леса. Автоматной очередью рассыпалась дробь дятла, в лужах глухо урчали лягушки. Все эти звуки, сливаясь и переплетаясь, текли над лесом чарующей мелодией весеннего вечера.

- Смотри-ка, сколько перелески цветет! - воскликнул Саша. Мы перебрались через канаву и нарвали по букетику нежно-голубых цветов. Завтра ведь праздник, а дед Яша три войны прошел солдатом.

Солнце уже катилось за леса, и матово-лиловые сумерки тихо опустились на родной лесной и озерный северный край, когда мы подошли к деревеньке Власьево, на окраине которой невдалеке от озера стояла изба Якова Силыча Назарова. В деревеньке керосиновыми лампами тускло светились окна, дымили трубы - люди готовились к великому празднику, радостному и горькому. В редком доме война не забрала самых близких и дорогих людей, светлая память о которых до предела болезненно обострялась именно в этот праздничный день. На задворках лаяли собаки и почему-то не вовремя кукарекали петухи.

Приоткрыв старые, скрипучие ворота, мы прошли на большой, заваленный дровами двор. С высокого рубленого крыльца как-то нехотя сошла старая лайка и, повиливая колечком хвоста, направилась к нам.

- Альма! - окликнул собаку Александр. Лайка, замотав головой, бросилась к нему и начала прыгать на грудь, признав знакомого охотника.

- Ну, полно, полно! Где же твой хозяин? - отбивался от нее Саша.

Мы прошли к луже, чтобы смыть с сапог грязь.

- Э-э, охотнички салютовать прибыли! Ну-ну, милости просим. - Это дед Яша появился на крыльце в овчинной душегрейке и валенках.

- Дедо, что ж это ты весну-то пугаешь? - засмеялся Саша.

- А ты, паря, в пиджачке-то на май рот не разевай, смотри, ведь и сам в шубе.

- Верно, дед, про себя-то я и забыл, - оправдывался друг.

Мы тепло поздоровались с Силычем и прошли за ним в избу.

- Стави, Марья, самовар, голубые чашки, а мы пока на точек сбираться станем, - весело обратился дед к хозяйке.

Мы вручили букеты Марье Евменьевне, и она, лукаво щуря глаза и улыбаясь, все нюхала их, но они не пахли.

- Спасибо, меженые, спасибо, - говорила она, ставя букетики в банку с водой. - И где вы экую красу сыскали? - И она заспешила к русской печке вынимать пироги.

В избе плыли ароматы печева, укропа, грибов и крепкого смолистого духа от сосновых чурок. Пахло керосином, дегтем, потными хомутами и еще чем-то сельским, но забытым. Душевная открытость, простота и доброта хозяев создавали тот блаженный душевный уют, который располагает к ответным чувствам.

Немало повидала эта русская изба лесорубов и охотников, обозников и шоферов, разного рода запоздавших путников и всех их покормила, обогрела и оприветила с бескорыстным русским радушием. Чем богаты, тем и рады. Знавала она холод, и голод, и безутешное горе. Четверых проводила на войну Марья Евменьевна в сорок первом, а вернулся один дед, да и тот весь израненный.

Мы собрали ружья, приготовили снаряжение... Блаженно вытянув гудевшие ноги, сидели на дубовой скамье, наслаждаясь теплом, покоем и ожиданием предстоящей охоты.

- Старая, а где моя фузея-то? - обратился дед Яша к хозяйке. - Что-то я ее давненько не вижу. Надоть пальнуть, а то ствол-то, поди, мохом зарос...

- Уж сидел бы, охотничек. Фузея твоя с прошлого лета на вышку вынесена. Тамо где-то...

Дед, запалив "летучую мышь", пошел на чердак разыскивать свое ружье. Он долго рылся там, ругательски ругая свою Марью:

- И леший-то ее забери, завалила фузею, кикимора, всяким хламом, теперь и с собаками ее не сыщешь.

Но минут через десять он уже спускался вниз и волок за собой отыскавшееся ружье. Я с удивлением разглядывал эту охотничью редкость. Одностволка, неизвестного года выпуска, длиной немногим менее полутора метров и неопределенного калибра, выглядела какой-то допотопной алебардой. В ствол с вылета большой палец входил легко, и весила она примерно около двенадцати килограммов. Ведро воды легче.

- Вот это ружьецо! - подшучивал Саша. - С таким и слона атаковать не страшно...

Марья, насмешливо поджав губы, лукаво поглядывала на деда. Дед уловил усмешку и, обозвав ее ужималкой, воскликнул:

- Эх, мать честная, несут твою кису, да этому ружью цены нет! - И, глядя на хозяйку, продолжал: - Вона Марья соврать не даст. Как пудовичок дроби в заряд засыплю, выйду, бывало, осенью на крыльцо, а в Степкиной букле уток - тьма. Вытащу фузею, приспособлю на перила и выцеливаю, где поболе, а Марья сзади меня под лопатки подпирает, чтобы отдачей не сшибло. Есут твою кису, дым, гром! В другорядь погода шпортится, так всех и не соберешь!

Марья, неопределенно улыбаясь, щурила добрые выцветшие глаза.

- А от крыльца-то до Степкиной букли метров двести будет, - предположил Саша.

- А ну и што? - разволновался дед. - Да я из нее за триста метров с одного выстрела по пять польников брал. Цены ей нет, вот што!

Он левой рукой с трудом приподнял ружье, а правой ласково похлопал по восьмигранному казеннику и расплылся в улыбке.

- Одно слово - фузея-кормилица!

Дед всю ее тщательно протер тряпкой, смоченной в керосине, и ружье заблестело, как новое.

Яков Силыч теперь уже и сам не помнил, как, когда и откуда попало к нему это ружье, хотя и высказывал несколько сомнительных предположений. Марья тоже не ведала, откуда оно у них появилось. Зато дед Яша ясно припоминал, что, когда он пришел с первой мировой, хозяйка этой самой его фузеей подпирала на ночь ворота.

- Этоть надоть докумекать, таким-то ружьем вместо запора ворота подпирать! Ошалела, видать, баба от голода и страха, думала, что экой "запор" ее от всех бед и напастей оборонит, - бурчал в бороду дед. - Жаль вот, всего три гильзы у меня к ней, - сокрушался он.

Я попросил подержать и посмотреть ружье. Где-то я читал или слышал, что в свое время такие уточницы изготовлялись в России и за рубежом, но их было мало, и я такую фузею видел впервые. Мушка отсутствовала, вместо запирательного рычага снизу была приделана самодельная скоба кузнечного изготовления. Курок с обломанной головкой был справа от замка. Видимо, с целью уменьшения неимоверного шата на крючки была намотана промасленная пакля. Ив то же время при всей своей монументальности и тяжести ружье было довольно прикидистым, хотя стрелять из него я бы, пожалуй, воздержался.

- Доброе ружьецо, - похвалил я, возвращая фузею деду.

- Реликвия. Из такого шагов за сто и мошника взять можно...

Дед с прищуром смотрел на меня, видимо не совсем веря в мою искренность, и, поставив фузею в угол, заторопил нас к столу.

- Самовар-то простынет, давайте - качай пить и собираться станем.

Вышли за полночь, в первом часу. Дед загнал Альму в избу, чтобы не увязалась за ними.

Темная весенняя ночь в лесу была полна таинственных звуков. Мы шли за дедом по моховинам невидимой тропой, то и дело спотыкаясь о пни и кочки, проваливаясь в колдобины с водой.

- А что, километра четыре уже прошли? - спрашиваю я деда. - Далеко ли еще?

- Чево засумлевался-то, вот и добрались, - прошелестел губами дед, указывая на вывороченную с корнями сосну, - седайте, распрягайтесь!

В воздухе запахло не то дождем, не то снегом. Темень стала еще гуще и непроницаемей.

- Будут ли нынче токовать-то? - усомнился я.

- Да што ты, Ириньи рассадины прошли, а в эту пору глухарь и в пасмурь играет, - успокоил дед.

Только мы расположились, натаскали сушняку и развели костерок, как в воздухе густо закружились хлопья мокрого снега.

- Вот ведь, есут твою кису, - заворчал дед Яша, - вечор петух безо времени пел и солнце в тучу село. Так оно и вышло, не потрафила нам сегодня погодка.

Становилось совершенно очевидным, что мы напрасно пехали ночью в эту глухомань. В такое ненастье о токе не могло быть и речи.

Дед Яша подтянул к себе фузею и заткнул дуло тряпкой. Три патрона, заряженные крупным секанцем, он спрятал под полушубок в карман душегрейки. Из нас веселым оставался только Саша. Он, подбрасывая сушняк в костер, без умолку рассказывал разные охотничьи бывальщины и анекдоты. Я через силу смеялся, а дед был явно недоволен нашим весельем.

Дед Яша

- Буде паясничать-то да лыбиться, не к добру это, - буркнул он, стряхивая мокрый снег с шапки.

Снег валил так густо, что за белой пеленой не видно было соседних деревьев. Все потонуло в мутно-белесом сумраке, и невозможно было уловить приближение рассвета. В половине третьего дед с Сашей без всякой надежды на успех пошли к токовищу, а я, до костей промокший и продрогший, остался у костра поддерживать огонь. Глухари меня уже не волновали, а было жаль, что на них обрушилось такое ненастье. В голове вертелась одна мысль - как бы поскорее добраться до теплого угла.

На рассвете снегопад кончился, разъяснило и ударил морозец. Не верилось, что наступило 9 мая. В лесу властвовала настоящая зима. Говорят, что майский мороз не выдавит слез. Но я, бегая по колено в снегу в поисках топлива, не раз пожалел о том, что не надел предлагаемую дедом овечью доху.

Охота в лесу

Между тем совсем рассвело, и глухое сосновое болото заискрилось голубоватой белизной снежного наряда. Где-то, примерно в километре от меня, ухнул выстрел. Через пару секунд второй - редкий дуплет. "Это, видимо, Саша, - подумал я. - Ведь дед два выстрела так быстро сделать не мог. Неужели по глухарю? Но ведь в такое утро они наверняка не токовали. Может быть, в летящего или на подъеме?"

Я подкинул палок в костер. Вспомнились почему-то поговорки об охотниках: "Кто стреляет да удит, у того ничего не будет", "Рыбка да рябки - потеряй деньки" и еще чище: "Ни тететь и ни рябков, оборвешься до тряпков".

"Что верно, то верно, - думалось мне. - Вот никакого глухаря не добыл, а сапог порвал, ноги промочил и левую штанину о сук распорол. И в самом деле тряпки висят! Это тебе не с крыльца бить по стаям уток в Степкиной букле. В таком болоте черт ногу сломит, другую вывернет. Словом, глухариное болотце. И как теперь отсюда выберемся? Под снегом ни ям, ни колдобин не видно, а везде вода. И ведь до дома-то через Власьево километров двадцать, а то и поболе будет", - тужил я.

В стороне, метрах в семидесяти, шумно хлопая крыльями, тяжело летел глухарь. Я схватил ружье и, не целясь, навскидку выстрелил по нему. Одинокое перышко, медленно кружась, опускалось на снег.

"Ну, этот умирать полетел", - съязвил я про себя и невольно вспомнил, как в таких случаях шутил Саша: "Перья полетели и... мясо вслед". Образней, пожалуй, не придумаешь. "Что-то долго не возвращаются, - думал я. - Уже шесть часов, пора бы". В носу у меня щипало, глаза от едкого дыма слезились, правая нога в порванном сапоге совсем онемела. "Вот так охотничек, - думал я о себе. - Сколько лет хожу на охоту, а не мог как следует экипироваться. Ну да ведь кто знал, что погода выкинет такую злую шутку".

Наконец невдалеке послышался крик Саши. Я тут же с радостью закричал в ответ.

- А что, дед еще не пришел? - спросил он у меня, подходя к биваку.

- Как видишь, нет, - ответил я и поинтересовался, по кому это он стрелял.

- Не стрелял я, - как-то замялся Саша. - Забрал вправо и ушел от токовища к дороге. А выстрелы слышал, думал, что это ты палишь.

- Но ведь был дуплет, значит, это стрелял не дед, - недоумевал я. - Значит, еще кто-то есть в болоте?

- Что это не дед стрелял - это точно, - подтвердил Саша, расстегивая полушубок и садясь на сосну. - Фу, - отдувался он, - ну и жарища! А ты тут, я смотрю, и у огня мерзнешь?

- Да нет, - соврал я, - ноги вот только промочил.

- Давай мне твою стеганку, бери одевай скорей мою дубленку, - засуетился он, снимая шубу и протягивая мне.

В полушубке я сразу почувствовал себя человеком и решил встретить Якова Силыча. Его уханье уже слышалось неподалеку. Отойдя от костра метров двести, я увидел картину, достойную кисти художника. Впереди деда, опустив голову, шел какой-то высоченный мужик. Он был в кожаной ушанке, бродовых резиновых сапогах и серой штормовке, поверх которой пестрела немецкая маскировочная плащ-палатка. За ним двигался дед Яша с фузеей, взятой наизготовку. За спиной у него была двустволка браконьера.

"Силен еще старый, - подумал я, - ведь целый пуд железа несет по такому снегу".

Вид у деда был настолько внушительным и суровым, что шутить с ним было явно неуместно. Я, не найдясь, что сказать, молча пропустил их мимо и поплелся сзади.

Саша, кажется, сразу все понял.

- Э-э, Силыч, да сегодня для тебя двойной День Победы! Салют в честь тебя от имени природы! - И раскатистый дуплет потряс над болотом морозный воздух.

- Это-ть Моськин с лесопункта! - почти кричал дед. - Летось три бочки лосиной солонины у него за домом милиция вырыла, а нынче снова тем же занялся! Вишь, сукин сын, корову стельную порешил. Она вот-вот отелиться бы должна. Эх, ирод! Загубил две жизни кряду.

- Думал, что бык, - виновато бубнил мужик. - Они топеря все комолыми ходят.

- А на быка нешто можно ружье подымать?! - волновался дед. - В сельсовет тебя! К участковому! Знаю я, есут твою кису, этово мазурика!

Забросав костер снегом, мы двинулись вслед за дедом. Моськин шел впереди, исподлобья озираясь по сторонам.

- В такой день стельных лосих губить, шельма! - не унимался дед. - К участковому!..

Фузея с воткнутой в ствол тряпкой была грозно выставлена вперед, в спину браконьера, и окажись любой на его месте, пожалуй, сробел бы перед такой гаубицей в руках грозного старика. И ничего удивительного. При фузее в такой момент с ним шутки плохи.